- Хорошо что проснулся. – Сказал старик не поворачивая ко мне своей лысой как полено головы. – Ну, чего на лестнице встал? Спускайся вниз.
Я нерешительно сошел с лестницы. И старик наконец повернулся, окатив меня своим цепким взглядом.
- Добро утро. – Пролепетал я, застывая на месте.
- Доброе,- Старик показал ему на стул, на стороне стола соседней с собой. – садись.
Я оттащил от стола придвинутый тяжелый стул, и взобрался на него.
- А как ты узнал, что я за спиной? – Спросил я деда.
- Чую, – похвалился дед. – У меня на голове, вишь, волос-то нет, зато на спине великое множество. Как только мне кто в спину смотрит, так сразу те волоски дыбом встают.
- Что, правда? – Поразился я.
Верхняя губа старика странно дрогнула, но это почти не нарушило его суровый вид. Теперь с утра я снова рассматривал деда не сонными глазами, при дневном свете. Дед был высокий, голубоглазый, сухой, лицо его как будто все состояло из резких граней. Длинный с небольшой оттопыркой внизу утиный нос гордо восседал над двумя длинными вислыми, белоснежно седыми усами.
- Вот, – старик переставил мне под нос кружку, и снял с неё крыжечку. – Пей. Это надо натощак.
Я заглянул в кружку, – там внутри было что-то зеленоватое. В нос дал какой-то сложный смешанный запах, от которого закружилась голова.
- Чего это? – Спросил Мишка.
- Самая суть. – Ответил дед.
- Чего?
- Не важно, – мотнул он головой. – не поймешь пока. Не бойся, не отравишься. Это вроде лекарства, и на вкус такое же... своеобразное. Но выпить надо.
Мне стало еще страшнее.
- Дедушка... – забормотал я. – Я... не хочу...
- Через “не хочу”. – Подпустил суровости дед. – Надо. Пей, а не то нос тебе зажму и сам в рот залью как в кувшинчик.
Я судорожно обхватил кружку, еще раз поглядел на деда, потом внутрь, потом опять на дела...
- Пей уже! – Гаркнул дед.
Я поднял кружку, обхватил губами край и начала заглатывать горьковатую душистую жидкость. Питие проваливалось в пустой желудок толчками. Рот связало, горечь перешла в сладость, занемело за ушами. В затылке, во лбу. Деревенеющими руками я попытался поставить кружку, но она почему-то пошла к столу не дном а боком, вырвалась из рук покатилась к краю стола, и... неподвижно сидевший рядом старик неимоверно быстро переместился, подхватил кружку и вернул на стол. Я хотел удивиться, но не успел, – глаза закрылись, но я почувствовал, что дед поддержал меня под руку. Это было хорошо, иначе я бы точно свалился. Меж тем, я перестал видеть, потом слышать, потом чувствовать, думать, быть.
Холод. Везде был лютый холод. Вселенная заледенела кристаллами снега и броней векового льда. Мир сократился в небольшой стылый кокон. Холод был и вовне, и внутри, полностью стирая разницу между этими понятиями. Он пронизывал насквозь не имея сопротивления и преград. Холод неподвижно струился в оледенелых жилах, в костях, в голове, даже глаза были неподвижными шариками стылого льда. Но внутри этого мертвого ледяного марева билась живым тонким клубком нечто, что он смог вырвать из-под власти льда. Нечто что и было им, – что было его волей к жизни и отделяло его от смерти. Вместе с холодом было постылое отчаяние и почти утерянная надежда на свободу. Множество голосов, живых и умерших, бились в нем, молили о помощи, удаче, победе, силе. Он мог слышать их, иногда мог даже что-то дать, но не мог попросить сам, не мог докричаться о помощи. Множество голосов не слышало и не знало его. Эти многие говорили на других языках и о другом. Все же он тянулся к этим голосам, как он тянулись к нему. – потому что в этом была его надежда. И бросая им частички своей скованной но живой силы, он вольно или невольно делился с ними своей надеждой, своей злой тоской.
И холодом.
Тонкий слабый росток коснулся его. Он дошел до него не за счет беззвучного крика просьбы, а только за счет сродства, когда близкое потянулось к близкому, и кровь к крови. Пусть даже его собственная кровь была голубым льдом, он помнил о времени когда она струилась в жилах. И помнил о тех, кто носил его кровь за пределами его ледяной темницы. Он принял свой дальний росток, он узнал его несмотря на смешение чужих родов и кровей. Это был неожиданно сильный, хоть и маленький росток. И бывший льдом скупо, и мимолетно обрадовался. Он признал свой росток, пометил его нотку в шуме других мелодий и голосов. Пометил и отпустил – чтобы не повредить до срока.
Отпускало. Будто постепенно таял огромный ледник, сперва медленными каплями под лучами солнца, а потом все быстрее и быстрее, истекая водой, откалываясь огромными кусками, исчезая, будто его и не было. Лед превращался, таял, испарялся, исчезая бесследно, разве что где-то под сердцем затаилась маленькая холодная заноза... Я разлепил глаза, и увидел свои руки, судорожно вцепившиеся в кромку стола. Вокруг скрюченных белых пальцев по столешнице серебрился иней, а впрочем, он быстро исчезал испаряясь с легким дымком, так быстро что может быть и померещилось... В горле запершило, я судорожно закашлялся. Кто-то цепко держал меня за плечо, он обернулся и увидел старика.
- Все, – сказал дед, – тише, все, все. Пришел в себя? Пришел в себя говорю?
Я с трудом кивнул головой.
- Что-нибудь помнишь? Что сейчас с тобой было?
- Холод. – Прошептал я. – Мне было... холодно.
- А что сейчас говорил, помнишь?
- Нет.
- Добро. Не надо тебе этого до срока... – Дед похлопал меня по плечу, сел за свой край стола, и посмотрел в глаза долгим взглядом. – Слушай внимательно, Михаил Вадимович. Я признаю тебя, как признавал твоего отца, – Вадима. Я не отошлю тебя ни в какую службу опеки. Будешь жить со мной. Буду тебя воспитывать. Мое слово. Ну, чего молчишь?
- А... ага. – обессилено кивнул я.
- Будешь звать меня дед Глеб. Можно просто – дед. Понял.
- Угу.
- Есть хочешь?
- Хочу!
- Ну еще-бы. Тогда, давай начнем готовить завтрак. Будешь помогать.
- А мама всегда без меня готовила.
- То мама. А я то старый уже, без твоей помощи не справлюсь. Ну, будешь помогать? Иначе оголодаем.
- А я... не умею...
- Ничего, пойдем, я тебя научу.
- А телевизор у тебя где?
- Телевизора нет.
- Как же это нет? – Ошарашился я.
- Да сам удивляюсь.
- А куда же ты плейстейшн подключаешь?!
- В кудыкину гору. Пойдем.
- Вот, – после обеда, когда помыли посуду, дед бросил мне на колени небольшой предмет, – тебе.
- Чего это? – Я завертел в руках непонятную причуду.
- Кубик-рубик. Головоломка такая. – Дед подошел, и взял кубик у меня из рук. – Видишь? Со всех сторон у него бока разного цвета. Красный, синий, желтый... А теперь мы его начинаем вертеть так и сяк... Смотри – все цвета на боках перемешались. Сможешь сделать как было?
- А зачем?
- Затем что это развивает геометрическое мышление, мелкую моторику и зрительную память, и... Ну чего вытаращился? Сделай, – затем что я так сказал. Ну как, осилишь?
- Попробую...
- Во-во, пробуй. – Довольно буркнул дед. – Займи свой умишко беспокойный.
Я поворочал кубик разными сторонами, вертанул пару раз плоскости, хмыкнул, и недовернув до конца секцию решительно потащил угловой элемент кубика. Шпынькнуло, и угловой кусочек кубика вывалился из конструкции. Дальше пошло бодрее, и скоро все секции отвалились. Головоломка лежала на столе печальная и ощипанная. Я решительно начал вставлять детали обратно, так чтобы они совпадали по цветам. Еще через пару минут кубик лежал на столе целым.
- Ну-у... – Протянул безмолвно наблюдавший дед. – Тоже конечно способ... Разрубил, так сказать, гордиев узел... Иногда и так бывает надо. А иногда – не надо. Сможешь сделать тоже самое, но по-другому? Не разбирая на части?
- Попробую.
- Попробуй. Потом пойдем на прогулку. Раньше только Курабата выводил, теперь вас двоих буду.
- Ранний осенний лес пах какой-то особой прозрачной свежестью. Деревья уже частично обронили свои листья, устлав землю пестрым разноцветным ковром, а другие деревья, которые покрепче, еще держали свои кроны, пожелтевшие, покрасневшие, а некоторые даже зеленые. Я вертел головой, и поспешал за дедом, который ходко шагал на своих длинных ногах, обутых в смешные мягкие, спущенные гармошкой, сапоги. Это было похоже на прогулку в парке, только здесь не было дорожек, а все время было неровно, и все росло густо и беспорядочно. Я так ходить не привык, и уже подзапыхался.
- Деда, – заканючил я, – подожди! Я устал!
- Сейчас еще чуть-чуть, – отвечал дед не сбавляя хода. – Сделаем привал.
- У меня уже ноги совсем-совсем не идут.
- Ленивые потому что ноги. А ты их заставляй. Вон, на Курбата посмотри, – как он по лесу шлындит, больше нашего. А не устает.
Сбоку от меня затрещали ветви кустов, и в поле видимости возник лохматый Курбат. Хвост у него довольно вихлялся, язык свесившийся изо рта подергивался в такт дыханию, белоснежные клыки обнажались, можно было подумать будто пес улыбается. Курбату гулять нравилось. Сегодня он вовсе не выглядел страшным.
А идти тем временем стало совсем сложно, потому что земля под ногами вдруг круто забрала в гору. Я полз за дедом, поджимая губу, чтоб не пустить слезу. Вдруг, земля выровнялась, и спина деда в долгополой куртке перестала удаляться. Я доковылял до остановившегося деда, и... разинул рот. Мы вышли на крутой обрывистый берег лесной реки. Спокойная вода почти беззвучно бежала широкой изогнутой лентой, темной по средине, и коричневато желтой у краев, где просвечивало дно. Река выбегала из-за крутого поворота, и скрывалась за другим. Деревья свешивали к воде свои ветви, а некоторые с обнажившимися от течения корнями сами клонились к спокойной воде. Одно дерево даже упало прямо через реку, и лежало раскинув пустые голые ветви как мостик.
- Привал! – Торжественно объявил дед, и уселся как раз на поваленный ствол дерева, в той его части которая была на этом берегу, у самых вывороченных корней. Я сел рядом, и закряхтел от облегчения. Курбат подбежал, посмотрел на деда, сунул в меня мокрым носом, и побежал трещать ветвями где-то в округе.
- Вон, погляди, – мы отдыхаем, а Курбат и не присел, – сказа дед.
- У Крубата твоего четыре ноги, а у меня только две! – отговорщицки пропыхтел я.
- Ничего, и на двух ногах можно, если с привычкой. А можно и на руках. Смотри малец – хоп!
Тут дед легко соскочил с дерева, нагнулся, перевернулся, и действительно пошел вверх-ногами на руках.
- Здорово! – Закричал я.
Дед сделал на берегу небольшой круг, перевернулся и снова сел рядом.
- Видал? – Довольно сказал он. – А ты так можешь?
- Не... – помотал головой я.
- Можешь, – уверенно сказал дед. – Только сам не знаешь, что можешь. Для этого учить тебя надо.
- Научи. – Загорелся я. – Научи меня так, деда!
- Если хочешь уметь делать как я, – для этого тебе Мишка, варягом стать надо.
- А варяги это кто?
- Варяги? – Прищурился дед. – Ну вот я например, Варяг.
- А это как? Это как деда? Что такое варяг?
- Варяги, это те кто вот такие усы носит, как я! – Дед победно закрутил свой седой длинный ус.
- Значит варяг, это тот, кто усы отрастил?
- Да нет. Маленько поболе надо. К усам вдовесок – уменья. Раньше вот все варяги носили такие вислые усы, потому что отец наш Перун такие носил.
- Какой-такой Перун?
- Ты пока не спрашивай, кто это. Я вас с ним вечером познакомлю.
- А что тогда нужно чтоб варягом, кроме чуба да усов?
- Много что, надо, Мишук. Драться уметь. Красться уметь. Всем оружьем владеть. А пуще того знать, когда красться, когда драться. За что и на кого оружие поднимать. Варяг не сеет не жнет, варяг с боя живет... Живет варяг по клятве-роте, которую он своим братьям и Перуну приносит. Много та клятва на него запретов накладывает. Зато варяги – семья. Если один в беде, – другое стеной встанут. Но даже если варяг один, – он никого не боится. Другие от него потряхиваются да побаиваются.
- Деда! – Заголосил я. – Я тоже хочу! Чтоб никого не боятся! Можно я тоже варяг?
- По крови-то ты от отца варяг. – Покачал головой дед. – А по выучке – с печки бряк! Не варяжечка даже. Многому научится надо, чтоб варягом стать.
- Научи! Ты научи меня. Деда.
- Да-а, научи... – С сомнением потеребил подбородок дед. – Я ж тебе говорю. Ограничений на варягах много. Кто хочет варягом быть, знаешь чего? – В плейстейшн не играют!
- Совсем? – Охнул я.
- Совсем. – Убил всякую надежду дед. – У них на плейстейшны-то времени нет. Они учатся в жизни так делать, как ни в одной плейстейшн тебе не покажут.
- Я тоже хочу. Научи.
- Это ты сейчас так говоришь. А завтра опять заноешь небось, чтоб в видеогеймы свои играться.
- Не заною, – пообещался я. – Деда-а! Научи чтоб варягом.
- Научить разве? – С сомнением прищурил хитрый глаз дед.
- Научи!
Дед помолчал, почесал рукой гладко выбритый затылок.
- Ладно, так и быть – научу. Поглядим что из тебя получится. Отдохнул слегка?
- Отдохнул.
- Тогда слазь с дерева. С простого начнем. Вот ты ходишь как, шуршишь листвой, топочешь. Так ходить не надо. Лес тихих любит. Смотри как надо ставить ногу, чтоб не шуршать...
- Не замерз сегодня на прогулке-то? – Спросил дед дома, после того как мы пообедали, и помыли посуду.
- Не.
- А почему? Воздух ведь нынче уже не летний.
- Куртка теплая потому что. – Подумав сказал я. – Мама мне её купила...
- Ну, ну чего носом расшмыгался. – Дед вдруг погладил мой затылок тяжелой задубевшей от мозолей рукой. – А вот подумай лучше, – почему я не замерз? Моя-то курточка против твоей совсем легкая. Так, для карманов основа.
- А почему? – Удивился я.
- Сейчас узнаешь почему. – Поднимаясь из-за стола таинственно сказал дед. – Жди здесь.
Через некоторое время дед вернулся с подносом, на котором стояло три небольшие миски, и поставил на стол.
- Смотри сюда, – показал дед. – Три миски. В них вода. Суй правую руку в среднюю.
Я подошел к миске и осторожно макнул в неё палец.
- Как? – Спросил дед. – Горячо? Холодно?
- Эта... никак, – мотнул головой я. – Вода в миске мягко обволакивала пальцы, а холода и тепла в ней не было.
- Правильно, – кивнул дед. – Вода комнатной температуры; пришла в динамическое равновесие со средой. Вынимай руку... Ну, теперь суй правую руку в правую миску. Какая вода?
- Холодная. – Отозвался я. – Аж пальцы сводит.
- Только что из колодца. – Согласился дед. – Студена вода. Правую руку пока так и оставь. Суй теперь левую руку в левую миску.
- Горячо, – сообщил я.
- Вестимо горячо, – левая-то подогретая на плите. А ну теперь – только быстро – вынимай обе руки и суй их в центральную миску!
Я выдернул руки и плюхнул их в центральную миску, – так что из неё аж вода плеснула на выскобленные доски стола.
- Ну? – Поинтересовался дед. – Какова теперь в центральной миске вода?
- Чудно... – удивленно выдохнул я: правой руке было тепло, а левой было холодно. Даром, что оба кулака в одну миску уместил.
- То-то что чудно. – Удовлетворённо хмыкнул дед. – Когда твое тело говорит, что ему тепло или холодно, оно только сообщает тебе об изменении внешней температуры. Холод и тепло – это только твои ощущения. До определенных пределов конечно... Слушай тело. Внимательно слушай. Но не позволяй ему диктовать. Оно вишь, бывает и глупое. А вывод отсюда – какой?
- Какой?
- Такой, что завтра с утра займемся твоим закаливанием. Начнем помаленьку, с обтираний.
- Холодных? – Поежился я.
- А это смотря с чем сравнивать, – хохотнул дед. – Ничо. Ты у меня еще побегаешь босиком по снежку.
Побежали дни. Дед заставлял вставать в несусветную рань, и сразу чем-нибудь заниматься, то по хозяйству, а то над собой. Зарядку делать, тянуться по-всякому, бегать по округе, то медленно и далеко, а то быстро-быстро с лохматым Курбатом наперегонки. Сперва тяжело было, все тело болело к вечеру, а потом полегче стало. Будто все его косточки жилы и мышцы по-новому прилаживались в теле, чтобы мне легко было себя носить. А еще дед в тетрадке писать заставлял, да цифры складывать, да еще рассказывал всякое интересное. Только слов много встречалось непонятных. Все приходилось уточнять да переспрашивать...