Словно прочтя мои мысли, она задумчиво морщит лоб и говорит:
— Прочитала не здесь! Книгу, хранящую эту историю, я брала для дополнительного чтения в маггловской библиотеке, но не думала, что это может оказаться правдой. В томике были собраны легенды разных народов, по большей части красивые, выдуманные простецами сказки, и в их достоверности я сомневалась очень сильно… Господи, нет, не сомневалась! Я ни за что бы не поверила!!!
Грейнджер потянулась к перстню, но тут же отдернула руку, ибо гримаса на моем лице красноречиво указала девушке, как это кольцо действует на самом деле.
— Легенда гласит, — без приглашения начала повествовать Гермиона, — что некогда жил на свете ювелир. Искуснейший из всех, живших в подлунном мире. Он делал прекрасные украшения, которые, покинув его верстак, превращались в объект вожделения богатых людей и ценителей искусства. У ювелира было множество заказов, и он исполнял их без отдыха. Работая днями и ночами. Не алчущий богатства — он любил творить.
Так и жил мастер, отрекшийся от мира в тишине своей мастерской, работая, продавая заказы, получая новые.
Когда пришла пора, он женился на хорошей женщине, подарившей ему семерых чудесных сыновей. Дети росли в любви и достатке, вот только не дал им вечно занятый отец никакого ремесла. И жили они, как хотели, не приставленные к делу.
Так продолжалось много лет подряд. Дети выросли, а ювелир состарился.
В то же самое время появилась в городе банда: жестокая и беспринципная, грабившая и убивавшая. Шайка держала в страхе все окружающие поселения, ибо не деньги были их целью. Преступники убивали богатых и бедных, женщин и детей, старых и юных. Никто из мирных жителей не чувствовал себя в безопасности — трофеем могли стать золото, годами собираемое богачом или нательный крест бедняка.
На дверях появились тяжелые замки, во дворах залаяли собаки, и только ювелир жил так же открыто, как и раньше.
В ночь, когда пришли к нему, мастер работал над диадемой для очень знатной дамы. Бандиты вошли к нему, старому и беззащитному, склонившемуся над своими инструментами.
Разбойники ограбили и жестоко избили старика.
На следующий день схватили всю банду. Головорезы пытались сбыть перекупщику диадему, но торговец выдал их военным.
Дурные вести разносятся быстро, и наутро старик-ювелир, отдыхавший под добрыми руками своей жены, узнал, что это его сыновья сколотили жестокую банду.
Горю стариков не было предела, а их разбойники-дети были приговорены к публичной смерти. Умолял старик правителя, для которого служил верою и правдою много лет, заменить смерть на ссылку, но руки бандитов так сильно перепачканы кровью, что самый могущественный человек отказал любимому мастеру.
Казнили убийц ночью в свете костров и каждый из жителей пришел смотреть исполнение приговора суда. Лишь старый ювелир оставался у себя. Он заперся в мастерской на семь суток и что-то без отдыха мастерил. Все думали, что он помешался, жена со слезами молила выйти.
Мастер появился на седьмую ночь. В руке его оказался простой холщовый мешочек, за спиной полыхало пламя. Ювелир предал огню свою мастерскую и нищим странником отправился по свету.
Неизвестно сколько бродил он, но видели его в разных странах: в песках Индии и в снегах Сибири. Рассказывают, что в мешочке том он хранил семь искусно сделанных зачарованных колец. Снаружи — драгоценный металл, внутри — гравировка: «Я люблю и любим». Говорят, что целью паломничества старика стали одинокие отчаявшиеся мужчины, находящиеся на перепутье между честной жизнью и преступлением.
Старик дарил такое кольцо отчаявшемуся, и тот обретал счастье, познав истинную любовь. Как гласит легенда: обладавший нечеловеческим даром ювелир смог вложить в эти кольца всю свою нерастраченную любовь. Потому так сильна она у того, кто надевает на палец этот перстень. После того, как старик отдал последнее кольцо, он закончил свой путь…
— Малфой, наверное, одно из этих колец, когда-то много веков назад, получил твой предок.
— И что, это конец истории? — я изумленно смотрел на Грейнджер. — Там не сказано как его снять?
Грустно качает головой, виновато потупив взор на носки своих ботинок.
— Я читала, что…— мнется, — в общем, мнэ-э-э… против заклятия, наложенного на кольцо, нельзя пойти. Муки, которые испытывает владелец перстня — ничто, по сравнению с той судьбой, которая уготована ему… если не послушаться кольца, можно сгореть заживо. Но… есть… одно средство, которое… в общем…
Вдруг она, словно выйдя из оцепенения, вздрагивает и во взгляде ее леденящий душу ужас: «Боже нет, Господи. Это я ТЕБЕ говорю? Ты же Малфой!!! И ты не мог вот так просто измениться! Ты добр, пока тебе что-то нужно, а потом вновь обзовешь меня грязнокровкой!»
С этим криком она вскакивает и выбегает из библиотеки прочь прежде, чем я успел очнуться.
***
Следующие дни она прячется меня, так хорошо, что даже кольцо не чувствует ее присутствия в Хогвартсе. Она не приходит в Большой Зал, библиотеку, забросила свой конспект. Она не появляется даже на совместных уроках Слизерина и Гриффиндора, что идет вразрез со всеми ее правилами.
Что-то про: «Слегка приболела», — неуверенно врет Поттер. Лицо Рыжего сохраняет статику безразличия.
А я, как идиот, нарезаю круги по школе, разыскивая ее в пустых классах, в больничном крыле, во всех мало-мальски знакомых закоулках замка и даже в хижине Хагрида… Бесполезно. Залегла на дно, скрывая от меня что-то, а я непременно должен знать.
Неделя, другая — скоро Рождество. Весело посвистывающий локомотив “Хогвартс-Экспресса” унесет Гермиону на все каникулы. А я останусь в одиночестве, так и не получив ответа ни на один из вопросов.
Мы столкнулись в холле первого этажа, который я патрулировал, являясь дежурным. Она увидела меня, бесшумно бредущего в свете факелов уже слишком поздно — убегать нет смысла. И все же это была бы не Грейнджер, если бы не попыталась. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, она уже готова была дать стрекача, но я в один прыжок настиг ее и довольно неловко схватил за предплечье.
Она вскрикнула, и от неожиданности я отпустил ее. Оцепенев, мы стояли и несколько секунд просто ошарашено смотрели друг на друга. Первой в себя пришла она и со словами: «Пропусти меня», — шагнула вперед.
— Э-э-э, ну уж нет! Постой! Будь добра, объясни мне, что все ЭТО значит?
— Что ЭТО? — ведет плечами и снова пытается уйти.
— Стой, — дергаю за пальцы со злостью, — ЭТО — это то, что ты сначала рассказываешь мне какую-то глупую маггловскую сказку про ювелира, говоришь, что есть способ снять дурацкое кольцо и потом пытаешься свалить. Грейнджер, уясни для себя одну вещь раз и навсегда: я стану твоим ночным кошмаром и стану преследовать тебя до тех пор, пока ты ни расскажешь мне “от” и “до”, как я могу избавиться от проклятой штуки.
Щеки Гермионы заливает краска, а губы бледнеют. Во взоре отчаяние и злость. И я понимаю, что она, возможно, предпочла бы умереть на месте, чем взять и открыть мне правду. Но ее грифиндорская отчаянная глупость берет верх, и на одном дыхании она частит:
— Чтобы ты мог снять кольцо мы должны оказаться в одной постели и…
— Что?! — я смущен, возмущен и шокирован одновременно. — Мы должны переспать? — заканчиваю я за нее, оборвавшую в смущении фразу.
Краснеет уже густо и, возможно, до пяток, а во мне это… совершенно не вызывает отвращения. Наоборот, я часто думал об этом раньше, но одно дело просто мечтать о теле Грейнджер одиноко лежа в собственном ложе, а другое, когда она говорит об этом вот так прямо в лоб.
— Поверь, — вздергивает она нос, — это обстоятельство не вдохновляет меня.
— Так почему же ты говоришь об этом так спокойно?
По ее лицу вдруг пробегает тень:
— Знаешь, Драко, ведь согласно легенде кольцо не ошибается. Никогда. И если уж оно указало на меня, значит… ты и сам понимаешь… ты говорил… тогда…. в библиотеке. Но ты можешь делать выбор самостоятельно, жениться по расчету…или выбрать любовь…и чтобы получить право выбора… сначала ты должен попробовать это…со мной… иначе никак… иначе ты останешься бездетным… Боже… как стыдно такое говорить. В общем, Малфой, меня не радует эта перспектива, быть связанной с тобой, но чтобы развязаться и чтобы ты мог жениться на ком-то… мы должны это сделать. Формально — это акт любви. И когда он свершится, ты приобретаешь свободу.
И я пресекаю поток несвязанных дрожащим голосом слов поцелуем. Гермиона ногтями впивается в мои плечи, пытаясь оторвать от себя, а я помню только первую часть ее фразы.
— Говорил и думаю так. Это чувство всегда жило во мне. С самой первой нашей встречи, ненавидя тебя словом, я с ума сходил от нежности, стоило лишь только увидеть тебя, услышать твой голос. Я не мог признаться тебе в симпатии и вообще показать дружелюбие, это бы убило моих родителей. И я нашел для себя единственно верный способ общаться с тобой — дразнить, хамить, ненавидеть вслух. Мне было достаточно любых ответных чувств. Можешь ненавидеть меня, только не игнорируй…
Тишина…
— Знаешь что самое обидное?
— Что? — все больше бледнея вопрошает она.
— Сломалось кольцо, не работает. Ведь ты никогда не будешь со мной. У тебя есть Уизли.
— Нет никакого Рона, — кричит она, — нет, и не было никогда.
И пока я прихожу в себя, дробный стук каблуков гулко разносится по холлу. Воспользовавшись моим замешательством, она исчезает.
Следующие дни Гермиона вновь пытается избегать меня, но и я разыскиваю совсем другого человека. Моя цель — Рональд Уизли. Уизли и какая-то новая гриффиндорская штучка, целующиеся на лестнице, рыжий и когтевранка в оранжерее. Я ловлю его, раскрасневшегося и запыхавшегося во дворе, налетая с кулаками, когда он совсем не ожидал.
Уизли крупнее меня и весит на пару десятков фунтов больше. Я понимаю, что в рукопашной схватке проиграю ему, но слепая ярость гонит вперед, а палочка забыта на прикроватном столике. Я вцепляюсь в рыжую гриву и наношу молниеносный удар слева в челюсть так, что из разбитой губы рыжего на снег падает несколько капель крови. Он в замешательстве и не понимает, почему вдруг я обезумел.
Но его крестьянская сущность тут же наливает кровью глаза, и вот его немаленький кулак оказывается у моего носа. Я уклоняюсь и тут же получаю удар в бровь. Сильная, как копыто кентавра, рука Уизли отбрасывает меня в снег.
Вокруг собираются зеваки с разных факультетов. Кто-то начинает скандировать: «Дра-ка! Дра-ка! Дра-ка!». Я продолжаю лежать в снегу, как мешок с дерьмом, и сверху на меня запрыгивает рыжий:
— Какого гриндилоу тебе от меня надо, хорек? — он заносит кулак над моим лицом, чтобы ударить вновь, и тут я неожиданно для самого себя и для всех, блин, собравшихся здесь, и даже для подоспевшего Поттера громко и отчетливо в застывший воздух декабря выдыхаю:
— Потому что никто не смеет заставлять Грейнджер плакать.
Следующий удар вырубает меня надолго.
========== Часть 4 ==========
***
Сознание возвращается в больничном крыле. Воняет заживляющим зельем — все, что касается лечения, пахнет плохо. И вдруг до моего обоняния доносится сладковатая нотка шоколада.
Гермиона стоит у изножья кровати, ее палочка направлена на чашку с какао, которому она не дает остыть.
Я тихо зову ее по имени, и она… делает неуверенный шаг ко мне.
— Когда я болею… когда мне плохо… вот, возьми… сладкое помогает.
***
Она стоит так близко, что можно взять ее за руку, и я ловлю тонкие пальцы, отмечая про себя, как сильно они дрожат. Чуть притягиваю к себе, и она садится на кровать рядом. Неуверенно, будто спрашивая разрешения, тянусь к губам.
Мне это снится, пожалуй. Она подается навстречу мне.
Лишь коснувшись, прикрывает глаза и снова знакомый трепет ресниц. Осторожно кладет руки мне на плечи, а за окном поет вьюга.
Перед Рождеством мы ждем чудес. Мое личное чудо, задыхаясь, дрожит — вот-вот исчезнет. Снова убежит.
— Гер-ми-о-на, — шепчу я и в нежном зове нет смущения и неловкости.
Эти губы совсем не игрушка, но я начинаю игру. Путешествуют руки, и в шторме драпировок одежды я натыкаюсь на горячие скалы девичьей плоти. Она еще не понимает, как далеко может завести один лишь невинный взгляд, говорящий: «Тебе это можно». И тогда я со всей страстью, сдерживаемой годами, впиваюсь в алый источник ее губ.
Пью ее диковинный сок медленными глотками, и она не мешает мне наслаждаться. Осторожно пробует меня на вкус в ответ. И, Мерлин, ей это нравится, я слышу, как пульс отдается в губах, грозя разорвать трепещущее сердце.
Откуда здесь тысячи лишних локтей и коленей и почему больничное ложе тесно, как полка для джема в кладовке, где мама хранит всякие вкусности? Да, ее губы тоже похожи на джем — тягучий, хранящий воспоминания о лете. Вкусишь один раз и невозможно уже остановиться.
Она оставляет аромат своих уст на моем лице, часто щекочет ресницами. Трепет их мотыльков — девичье волнение. Руки, сведенные на груди срывают с губ такой очевидный вопрос:
—Так у тебя никого не было раньше?
—Никого…о, пожалуйста, Драко, не торопись, я так боюсь. Ведь говорят, что… это очень неприятно впервые.
Она боится женской естественной боли, хотя прошла войну и голод, ступая по топям болот маленькими ножками. А этим ступням по болотам нельзя. Она никогда больше не коснется их белизной холодной и сырой земли.
В подтверждении своих мыслей я подхватываю ее на руки, усаживая на свои бедра.
Ее дыхание — землетрясение в Токио. Я помню. Мне показывали. Ее волосы —
неуловимый порыв ветра, а она — маленькая лодочка, покачивающаяся на волнах океана по имени Драко.
Чувствует — села на мель. Осторожно спускаются её пальцы, оглаживая препятствие, возникшее между нами. То ли стон, то ли вой рвется с моих губ и я, отпрянув от нее, пытаюсь выровнять дыхание.
— Все в порядке, Драко?
Она сама отвечает, успокаивая нас обоих:
—Все в порядке, в порядке. У тебя тоже никого не было?
Гранатовый сок смущения разливается по щекам, и я киваю не силясь произнести и звука, а она возвращается к моим губам. Медленно-медленно терзая, покусывая.
Стараясь унять дрожь в пальцах, ищу островки её кожи среди замков и застежек. Зачем ей их миллион? Ведь она такая разумная?
Помогает, но и её пальцы дрожат. Справляется. Лучше чем я. Как всегда. Лучшая во всем. Отличница Гермиона.
Идеально скроена, чудесно воиспроизведена. И маленькая грудь аккуратно ложится в ладони. А внизу моего живота плещется, грозясь вырваться наружу, самая настоящая вулканическая лава. Ее терзает то же самое, ибо она со странным гортанным стоном срывает с меня майку, оставляя в ткани мелкие дырочки — следы ногтей. Ими же впивается в спину.
Маленькая девочка-лодочка отправляется в путь, оттолкнувшись от берега. Но она не ведала, что попадет в шторм. Волна накрывает, скрывая под толщей воды. Я беспомощен на ее теле и старателен в ласках.
Новый стон. Я на верном пути, Гермиона зовет этот шторм по имени.
— Мерлин, о-о-о, ДРАКО, Боже мой…. Боже мой!!!
Сопротивление бесполезно… трещат, разрываясь, оставшиеся паруса одежд.
Один на один.
Я внутри.
Всего лишь дюйм. И кажется, что она задыхается. В уголках карих глаз соленые брызги. Осушаю дыханием. Всего лишь дюйм, а я шепчу: «Потерпи, я прошу».
Мне больно и тесно и невозможно вытолкнуть ее на поверхность. Скользкие руки теряют с ней связь, путаясь в простынях. Еще чуть-чуть. Резкий выдох.
И я теперь весь принадлежу ей.
Торопиться больше некуда. Она беспомощна, и поглощена, осталось отдаться воле Божьей. Чуть вперед, чуть теснее. Еще. И теперь я могу двигаться, борясь за нее.
Несколько толчков, и она все еще не может дышать. А мне так хорошо, что и лица её я уже не вижу. Только немного цветных пятнышек, будто радуга, мелькает перед глазами. Еще быстрее, мощнее, сильнее и пусть я ничего не могу понять, я подниму её вновь на поверхность….
И этот внутренний вулкан извергается внутрь, чтобы часть меня, осталась с ней навсегда.
И она кричит, выгибается, всплывает на поверхность. Слышу. Вдох-выдох-вдох.
Смотрит на меня. Веснушки, карие глаза, кудряшки:
— Тебе было хорошо? — вопрошает тонкий девичий голосок.
— Ты, наверное, шутишь сейчас? — мой голос звучит усталым, но счастливым и тут же надеется в ответ. — А вот тебе, по-моему, не понравилось.