Барабаны грохочут, словно горный обвал. Круг девушек распадается. Вперед выходит мужчина с чашей в руках. Тодро идет медленно, будто ноги не слушаются - как я его понимаю! - а вслед ему летят веселые подбадривания. Так испокон веков соединялись наши предки, так будет продолжаться и тогда, когда наши имена перестанут произносить.
Пусть бы эта минута продлилась дольше! Ведь она не повторится. Успеть бы осознать, что она значит, да где там...
Тодро останавливается в нескольких шагах. И протягивает чашу, неотрывно глядя в глаза девушке.
Не мне.
Счастливо рассмеявшись, Имра принимает чашу и делает глоток. Тодро вешает золотую цепь ей на пояс, берет за руку и ведет к материнскому костру.
Музыка останавливается, раздаются приветственные крики. Но некоторые звучат неуверенно. Мне достается едва не больше недоуменных взглядов, чем связанной навечно молодой чете.
Двани удивлена не меньше других, она кусает губы и хмурится, но отвечает на поклон юных мужа и жены. Праздник продолжается. Девушки говорят мне что-то, вроде бы, сочувственное.
Только когда Тодро и Имра скрываются в толпе, я будто прихожу в себя. Только тогда нечто страшное стискивает острыми когтями сердце прямо в груди, пропарывает в нем глубокие борозды, из которых брызжет горячая кровь. Странно, что земля вокруг меня не становится багровой. Впрочем, может быть и становится. Я плохо вижу. Я безмолвна и неподвижна, кто же это заходится в плаче далеко от меня и одновременно во мне?
Рассвет застал меня на камне у края обрыва. Я никогда прежде не видела, как из-за гор встает Слепящее Светило. Как сияют заснеженные пики, а сизые тени мостами протягиваются через пропасти. Вчерашняя зелень налилась алым и золотым. Цветы обратились колосьями, что с шорохом колышутся на ветру, торопясь рассыпать семена до прихода Стужи. Земля будто живая у моих ног.
Красиво.
Почему я все еще способна сознавать красоту? Мой мир исчез, сгорел в ночных кострах и развеян пеплом. Может, именно поэтому. Ничего уже не будет, кроме этого рассвета. Вот и светило больше не слепит меня, а пустота не пугает.
За плечами Светила вьется темный плащ, и синева неба чернеет там, где оно прошло. Сквозь тьму проглядывают звезды и тянут к земле свои ледяные пальцы.
Никто из живых не видел, как приходит Стужа. Ворота в пещеры давно наглухо заперты, мои соседи жгут жар-кристаллы и жмутся поближе к очагам.
Холод разрывает небесный свод и несется вниз снежной стрелой. Сам воздух обращается в кристаллы льда на его пути. Скалы покрываются изморозью, трава коченеет. Пурга настигает глупую птицу, не успевшую найти укрытие, и она камнем падает в пропасть.
Меня накрывает Стужа. Я инстинктивно вскидываю руки, пряча лицо - и чувствую, как лопается кожа, хрустят затвердевшие мышцы. По ладони протягивается кривая трещина, словно на расколотом камне. Нет боли, нет крови. Ничего нет. Только открытые глаза засыпают снежинки.
Я думала, за снежной пеленой найду забвение. Почти нашла. Но провалиться в сон безвременья не давал чей-то отчаянный, мучительный плач, что доносился из остановившегося сердца. Далекое тепло искоркой во тьме согревало то, что от меня осталось. Я хотела отвернуться от этой искорки, оттолкнуть ее. Я пыталась. До тех пор, пока...
Обрушилась такая боль, что я беззвучно закричала, вторя внутреннему плачу. Вот она расплата за миг - час? день? - бесчувствия. Обмороженное тело терзало и выкручивало, из ран хлестала кровь.
Почему я не умерла? Никому прежде не удавалось пережить Стужу.
Почему я?
По сугробам за мной тянулся кровавый след. Стужа ушла, а принесенная ею зима с оторопью наблюдала за единственным живым существом среди непроглядной метели. Я не думала, что делаю, в голове было пусто, как в заброшенной штольне. Просто инстинкт, боль и холод несли домой.
Я очнулась в каморке Двани. Закашлялась. Тело мучительно саднило, словно с меня живьем содрали кожу, но целебные мази и бальзамы уже делали свое дело, притупляли чувства. Сгорбившись, знахарка сидела у очага и шептала что-то на незнакомом языке. Одинокий жар-кристалл озарял ее острый нос, тонкие губы.
- Когда я жила в долине, много слышала о двух странных женщинах, - пробормотала Двани, не оборачиваясь. - Даже один раз видела их дом на отшибе. Очень древние старухи, никто не знал, сколько им лет. Они были совсем одинаковыми, а звались одна Старшей, другая - Младшей. Говорили, они обладают удивительной силой, потому что едины. Могут исцелять, видеть на большие расстояния, знать о том, чего никогда не встречали, предвидеть будущее, повелевать дикими животными, крушить камни голыми руками... Много чего еще. Не знаю, что правда, а что вымысел. Знаю только: одна не могла умереть, пока жива вторая. Для этого они и встретились однажды, поселились вдвоем. Потому что очень устали так долго жить. Ждали случая, чтобы вместе. Тем временем помогали людям иногда. Иногда отказывали. Их боялись, но шли.
- Зачем ты мне это... - просипела я.
- Пережить Стужу можно только в одном случае, - сказала Двани. - Если кто-то другой живет за тебя.
- Но я не обладаю никакой... силой.
Пожевав губами, знахарка сцепила руки на коленях, обтянутых дырявой юбкой:
- Значит, Младшая родилась недавно.
Я отвернулась, устав слушать нелепые бредни. Какое мне дело до ее выдумок? Дочь этой женщины лишила меня счастья. Случайность позволила мне остаться в живых. Значит, придется жить.
Я вдруг впервые заметила, как низко над головой нависает тяжелый свод. И поняла, что в пещере душно, спертый воздух тяжелый и давит на грудь.
С шорохом отодвинулся камень у входа.
- Анум жива? - равнодушно спросила Имра.
Что она здесь делает, вяло удивилась я. Молодая жена не смеет возвращаться в родное жилище до следующей Брачной ночи. Иначе подумают, что муж ей не понравился, и она сбежала назад, к матери.
- Я же знала, что она в пещерах. Спряталась в глубине, - с горечью продолжала Имра. - А Тодро вбил себе в голову, будто она не вернулась. И будто виноват перед ней...
Что-то было не так. Потухшие глаза соперницы, искусанные губы. Имра взяла с полки нож, перекинула через плечо рыжую косу и... принялась обрезать волосы.
- Что ты делаешь? - Я подскочила на ложе, забыв обо всем. Волосы остригают только вдовы!
- Его нашли, - ахнула Двани, заломив руки.
- Охотники только что принесли тело. - Имра бросила на пол нож вместе с криво отрезанной косой и посмотрела на меня: - Тодро до последнего искал тебя. Даже когда стали закрывать ворота, все еще надеялся, не уходил...
Тьма поплыла перед глазами. Что же вы натворили, Недра?
Что же я натворила?
К босым ступням липнут песчинки: уводящий вниз пол скользкий от влаги. Камень всегда льет слезы после ухода Стужи, оплакивая унесенные ею жизни. А мы не плачем, ведь жизнь идет рука об руку со смертью. У нас так заведено. Через год волосы Имры отрастут, и она сможет вновь выйти в круг. Если захочет.
Вот и знакомый обрыв. Рядом пустое гнездо огненевидимки.
Я осторожно укладываю ало рдеющие яйца в углубление. Мать скоро появится здесь. Я знаю.
Впрочем, она уже здесь. Воздух накаляется около моего лица, и я чувствую, как на совсем недавно зажившей коже вздуваются ожоги. Тварь не видна, но я уверена: она испытующе вглядывается в мои глаза. Она не знает, почему я вернула отнятые яйца. Но больше не боится за них.
Не торопясь, я покидаю коридор. Ожог на щеке лопается и начинает болеть.
Прости, Младшая, досталось тебе от меня.
Но знаешь, однажды мы встретимся. Я попрошу прощения, хотя ты и сейчас понимаешь, зачем я это делаю.
Жизнь - единственная ценность, которая есть на свете.
***
Я всегда знала, что не одна. Что где-то далеко живет Старшая - умная, опытная, сильная. Лучшая часть меня.
Мать только вздыхала, когда соседки шептались, что я родилась слишком взрослой. Отец изумлялся, почему вместо первого "мама", как положено годовалому ребенку, я пытаюсь говорить длинные фразы на языке дикого горного народа. Он сам родом с севера, и лишь поэтому когда-то слышал такой язык. А я даже больше, чем он, похожа на северянку: светло-серые глаза, белокурые, почти бесцветные волосы. В смуглой толпе южного Нихана мы с ним как две заблудившиеся снежинки.
В три года я хорошо пряла, помогала матери по дому, чинила отцу сети, плела прочные пояса из камышового волокна. Я всегда знала, когда придет шторм или штиль, вернется отец с уловом или без, и хорошую ли сегодня дадут цену на рыбном рынке. В пять я безошибочно предсказывала, кому скоро придется плакать, а кому - улыбаться: приближающееся счастье осветляло и проясняло даже воздух вокруг человека. А близящееся страдание размывало и обесцвечивало краски. Я видела, когда к кому-нибудь подкрадывалась болезнь: его кожа становилась полупрозрачной, с желтизной. И даже иногда могла посоветовать лекарство.
Однажды Брант, приятель отца, служивший в городской страже, перестал к нам заходить на кружку пива, которое мама варила лучше всех в рыбацком квартале. Говорили, его пырнули заговоренным клинком при попытке арестовать грабителей в доме ювелира, рана воспаляется и медленно сводит молодого еще человека в могилу. Мне нравился Брант: у него была смешная редкая бородка, которая, как он думал, делает его солиднее, легко краснеющие щеки и улыбчивые глаза. Брант всегда разговаривал со мной серьезно, словно со взрослой девушкой, и это было приятно. Поэтому я спрятала в карман яблоко и втихаря сбегала на пыльный чердак, который он снимал у пожилого булочника.
- Да ты никак спятила, мелкая! - рассердился Брант, отмахиваясь от яблока. - Так далеко по городу, одна. Твой отец меня убьет.
Стражник кутался во влажное от пота, сбившееся одеяло и выглядел страшновато. Я было попятилась, но Старшая настаивала, что сердится он понарошку. Заставила принести воды, нож и засучить рукава. Брант ни в какую не хотел показывать мне раненый бок, но я и через задубевшие от крови повязки видела причину. У вора было никакое не заговоренное лезвие, а старое, ржавое и сточенное: кусок железа остался в ране и не давал ей зажить. Брант сопротивлялся, но очень ослаб за последние дни: мне без труда удалось вычистить, промыть и перевязать порез.
Через некоторое время Брант совсем выздоровел. С тех пор он стал приходить в гости еще чаще. А как-то, изрядно хлебнув пива, сказал, будто бы в шутку:
- Твоя дочь, Симор, настоящее чудо. Вот подрастешь, Айла, я приду и попрошу твоей руки.
Я зарделась так, что уши запылали, а щеки закололо как иголочками. И убежала, провожаемая смехом отца с матерью, в котором, однако, звучала и гордость.
А Старшая тогда почему-то разозлилась. Она не верила в обещания мужчин.
Брант больше не заговаривал о сватовстве, но взял себе за правило каждый раз приносить игрушки: очень красивые, старательно вырезанные из дерева и раскрашенные куклы, зверюшки, кораблики с настоящими парусами. Я вежливо благодарила и расставляла дары пылиться на полке в своем закутке за шторой.
Меня мало привлекали детские игры, и с ровесниками я почти не дружила. Не только потому, что было скучно изображать взрослых и болтать о пустяках. Старшую пугал город: шумные толпы незнакомцев, запряженные лошадьми повозки на узких улочках, простор морского побережья, оглушительные свары чаек и резкие запахи лодочной пристани. Но вскоре она привыкла: дочери рыбака не провести всю жизнь под крышей. Когда я в десять лет стала выходить в море с отцом на пляшущем по волнам баркасе, она сперва пугалась до обморока. Пугался и отец, бросался поднимать меня, брызгать водой и хлопать по щекам:
- Айла! Что с тобой, детка?
Старшая смущалась, глядя в его обеспокоенные, синие, как море глаза. Думаю, она любила его едва не больше меня, ведь у нее давно не было своего отца. И ей давно не приходилось вот так, как мне сейчас, опираться на чье-то крепкое, теплое плечо, чувствовать заботу и защиту.
А потом нам со Старшей даже стал нравиться упругий ветер, бьющий в лицо, плеск о киль белых бурунчиков, гудение натянутого паруса и солнечные блики. Тогда нам становилось весело и чуточку страшно, совсем как в те дни, когда она навещала знакомый выводок огненевидимок.
В то утро, когда на востоке начала собираться призрачно-лиловая туча, я впервые ошиблась, предсказав бурю. Ни назавтра, ни в ближайшие дни на небе не появилось ни облачка. А туча продолжала темнеть, наливаться багровым, как густеющая кровь. Казалось, она излучает собственный странный свет, и от этого у всех нас тени сдвоились: прилипла еще одна, серая и рваная, будто старая паутина. Я чувствовала исходящий от тучи ужас, но не понимала, что происходит. Пока не стало слишком поздно.
Мы с отцом рыбачили в море, когда грозовой восточный горизонт пролился тремя тощими, словно голодные псы, шхунами. Корабли с потрепанным такелажем, без флагов шли круто к ветру, срезая макушки волн.
Увидев их, отец вскочил на банку, с тревогой прищурился.
- Уходим, Айла, - бросил он мне, прыгая на весла. - Живо!
- А сети? - вздрогнула я. Хотя от серого ореола вокруг кораблей стало жутко и мне.
- Не до них.
Дрожащими руками я достала запасные весла и вставила в уключины. Старшая услышала мою панику и поддержала. Мы налегли - баркас стрелой полетел по воде.
Но нас уже заметили. Как мы ни старались, шхуна приближалась быстрее. Когда с борта нацелились два десятка аркебуз и прозвучал приказ, пришлось остановиться.
Я ожидала, что, поднявшись на палубу, увижу кровожадных убийц, источающих злобу и жадность. Но команда пиратского корабля состояла из потрепанных жизнью людей, которым было мало что терять кроме собственной жизни. Одни спокойно лазили по реям, управляя парусами, некоторые перебрасывались шутками и хохотали, другие точили и чистили оружие. Их было много, сотня, может, больше. К предстоящему набегу пираты относились деловито, как к трудной и привычной работе. Над многими витала аура смерти или тяжелых увечий, но будущее их не заботило. И в этом-то заключался весь ужас. Молить о милости можно, когда убийца сознает, что творит страшное. И бессмысленно, если для него человеческая жизнь не важнее блошиной.
Капитан шхуны носил атласный камзол, начищенные сапоги и гладко брил смуглый подбородок. Когда-то он принадлежал к знатной семье и, видимо, по-прежнему считал себя вельможей.
- Какие чудесные волосы у твоей дочери, мэтр. Чистое серебро, - с усмешкой протянул он, наматывая мою косу на лишенную трех пальцев левую руку. - Я оставлю локон на память, ты не против, дитя?
Срезав прядь у виска, обнаженный клинок переместился к моему горлу.
- Что вам нужно от нас? - Отец рванулся из держащих его рук.
- Фарватер. Мы можем найти его и сами, но с твоей помощью будет быстрее.
- Но я рыбак, а не штурман!
Капитан нахмурился. Он не любил прямых взглядов и еще больше - отказов. Нож скользнул по моей щеке, заструилась кровь.
Я чувствовала, как Старшая возмущенно сжала кулак. Я могу вывернуть руку этому человеку из сустава, ведь он не ожидает такого от девчонки. Но со всей командой мне не справиться.
- Ты не раз видел, каким путем идут в гавань торговые корабли, верно?
Отцу пришлось подчиниться.
В городе подняли тревогу, когда шхуны прошли половину пролива. В крепости на скале торопливо затрубил горн, забегали люди. Форт огрызнулся поспешными залпами, но ядра лишь вспенили воду, только два или три выбили щепу из фальшбортов. Невероятная наглость пиратов застала защитников врасплох.
Едва корабли миновали пролив, мы с отцом перестали быть нужны. Завороженная летящими ядрами, я едва не пропустила миг, когда капитан кивнул своим головорезам. Но отец знал, что так будет. Одним сильным толчком он столкнул меня за борт. Падая, я увидела, как он бросился к ближайшему пирату, перехватил меч, попытался отнять...