- Что ж, пусть это пойдет вам на пользу.
- Разговор ни о чем - или я чего-то не понял? - уточнил Шванк.
- Ты не понял.
- Ты тоже, боже. Если мой друг сделал полезное для тебя, было бы вежливо его как-то отблагодарить, верно? Второй наш друг то ли сошел с ума, то ли умирает...
- Ему я сейчас не могу помочь. А вот Филиппу властен помочь ты сам.
Разговор шел действительно ни о чем. Богу это наскучило. Он поднялся, сделал легкий шутовской поклон, у всех на глазах обернулся белым гусем и шумно улетел в море.
- Извини, Филипп. Но я не понял, при чем тут я.
- За что ты на него злишься?
- Он хочет сделать меня рабом.
- Хм... Мне так не показалось. Он терпит эти твои нападки...
- Оттого и терпит! Он опять поставил меня в глупое положение - ты болен, может быть, умираешь, а он говорит, что я могу тебе помочь, и я не знаю, как!!!
- Ну и ладно, - смертная синева, однако же, ушла с губ Филиппа - впервые за эти дни, но трувер не замели даже этого, так был раздражен.
- Не ладно! Он нанял меня писать роман, тебя - выслеживать ему богиню!
- Все боги эгоцентричны и корыстны, ты не знал?
- Как не знать! Епископ Герма вон попытался перевоспитать одного - и смотри, что из этого вышло!
- Ага, избаловал до невероятия. А дышать тут все-таки легче.
Стал накрапывать крупный теплый дождик.
- Пошли же, - сказал Шванк, - Промокнем.
Теплый дождик скоро превратился в ледяной дождь, и оба забились под край соломенной крыши запертого белого домика.
"Любопытно, чей же это дом, - подумал Шванк, - Хорошо было бы войти"
"Конечно, твой! - отвечал ему бог, - Ты что, забыл, где прячешь ключи?"
Шут озадаченно порылся за поясом - не нашел; потом полез в солому над дверью и с коротким воплем вытащил ключ. Замок был недавно смазан и открылся без труда.
Внутри это был дома как дом: очаг и ложа по сторонам, стол и стулья у дальней стены.
- Давай-ка ляжем, - и Филипп свалился по эту сторону очага, - Дождь - штука долгая и снотворная.
Шванк улегся с другой стороны.
А проснулись они ранним вечером между казармой рабов и хлевом, в августе - и не было никакого дождя.
За воротами епископ Панкратий кричал что-то с седла, а свита его строилась во дворе...
- Я знал, - говорил Филипп, потягиваясь с блаженною улыбкой, - что сожжение демона и потеря времени прибавят мне еще несколько месяцев покаяния. А сейчас чувствую, что нет - даже прежний срок теперь станет короче!
И правда, синева пока не вернулась на его лицо, и, кажется, пропали даже отеки.
***
В сентябре вернулись школяры - забегали, загалдели, и в библиотеке стало еще и душно, а не просто слишком шумно. Эомер и Шванк перебрались в скрипторий. Там Шванк с любопытством зеваки разглядел знаменитый двойной кенотаф и сделал его словесное описание. А потом на время позабыл об этом.
В скриптории иначе относятся к кошкам: они не шмыгают, а выступают важно и сами подходят пообщаться; котам запрещаются разве что танцы на столах и игры с перьями и пергаментами. Иногда коты отвлекали его от писаний, и он брал кого-нибудь на колени. Писцы и их начальник Акакий жили плотною группой у дальних больших окон, забранных кусочками слюды. Эомер со своею табуреткой тоже переселился; Мауро и Хельмут ушли учиться, и осталась с ним одна Агнес; раб плотно устроился у меньшего окна, а Шванк - по-прежнему в темноватом углу у входа. Филипп все еще был на покаянии.
В первую неделю сентября Шванк отважился навестить Пикси и узнал, что музыканта отправили долечиваться в Леса Броселианы, к самой королеве-целительнице. У нее восстанавливаются долго: могут пройти и месяцы, и даже годы, но человек или другое живое существо возвращается обновленным, а пока лечится, связи с ним нет! Это Шванку сказал один из подмастерьев - потому что лекарь Скопас в то же время, что и Пикси, уехал отдохнуть на родину, на Побережье.
В сентябре шли дожди.
Как-то раз в скрипторий вошел некий тощий и блеклый, словно бы мучнистый юноша. Никого на мессах почему-то не было: только Акакий, Эомер, дежурный писец, да примостился в своем углу незаметный Гебхардт Шванк. Стоял и ходил парень некрепко, ноги его вздрагивали. Писец усадил его туда, где обычно отчитывались паломники, и мальчик начал свою историю. Она была такова, что писец позвал Акакия - тот все записал собственноручно и дал прочитать лишь Эомеру. Мальчик принял своеобразные роды у Нового бога, отпустил и Его создателей, и само это божество.
- Это и был ночной свет! - воскликнул Эомер, перечитав писание, и заторопился куда-то, громко стуча табуреткой, а за ним исчез и Акакий. Вместо них немного погодя вернулся мастер Дункан, стал задавать юноше уточняющие вопросы и зарисовывать его историю. В конце концов он рассмеялся, как-то слишком уж громко:
- Ты, Гаэтан, мог бы стать врачом или коновалом! Хорошо!
Когда писец вышел, Дункан серьезно посмотрел на рассказчика и вроде бы извинился:
- Гаэтан, теперь ты уже не школяр, прежние запреты к тебе не относятся. Тебе необходимо узнать историю создания Единого бога.
В чем-то виноватый, Дункан ушел и вернулся, принес старый свиток, подписанный покойным епископом и заверенный его преемником. Шванк знал его - история странная, но имеет ли она смысл для Черной и нынешнего Нового бога?
Встревоженный, Дункан громко ударил рукой с ярким кошачьим глазом-татуировкою по столу, а парень и не пошевелился.
- Да проснись ты! Чего тебе надо?!
- Покаяния, мастер.
Тогда живописец увел его, и Гебхардт Шванк остался один. Все, что говорил юноша, трувер прекрасно услышал и запомнил. Он решил не записывать ее и не связываться ни с бессмертным королем Пуйхлом, ни с зарезанным падишахом Лунном. Прежних трех персонажей и Красного Бастарда было ему вполне достаточно.
***
Гебхардта Шванка вновь допустили к Храмовому пению; Службы вошли в фазу Гибели Года, и участие в них кастрата могло пойти только на пользу, никак не сказываясь на качестве уже поспевшего урожая. Праздника Первинок он особенно и не заметил - знал и так, что это пышные долгие оргии, посвященные перипетиям отношений Помоны, Фавна и Приапа.
К концу сентября скелет романа был построен, оставалось лишь развернуть подробности. Он поискал и нашел всего один парный документ - отчет, пересказанный королевами Аннуин и Броселианою, отчасти сделанный ими со слов безумного Турха Мак Тареда, Белого Клыка. Согласно ему, некая гарпия (он так и не поверил, что то был пропавший без вести епископ Герма) напугала его и спровоцировала напасть. Черный Лис, мастер-оборотень, отбил гарпию и увел ее к морю. Турх сбежал, но видел, что Зеленый Король сражается с каким-то спрутом. Со слов королевы Аннуин, получалось, что спрут опалил короля и обратил его в скалу-мост. Живописец утонул, а епископ то ли убил его сам, то ли не спас. Что случилось с возможным убийцей, их не интересовало - сбежал или погиб, не все ли равно? Броселиана же считала, что ее супруг обратился в камень сам. Его спутники лишь сопровождали его к Сердцу мира, а он ушел туда, избегая необходимости быть принесенным в жертву.
И что же из всего этого следует? На что будет способен его роман?
И, виной ли тому одиночество - или скорбные песнопения - или головоломка безнадежно запутанных обстоятельств смерти его персонажей - обуяла Шванка скучная, почти незаметная, но очень неприятная тоска, что взрастает поздней ночью и поутру, сопровождается скованностью в спине и плечах...
Гебхардт Шванк сомневался: очень уж глупо состряпан документ о смерти короля, живописца и епископа. Он думал: тут не обошлось без Эомера - ведь именно он записал-запасал эту историю. Епископ создал здешнюю бюрократию, раб-"царица" поддерживал ее, и оба не осмеливались открыто сцепиться из-за того, кому она принадлежит. Так что именно Эомеру, а не Панкратию было важно считать (считать, а не верить), что Герма совершил убийство на сексуальной почве. Трувер даже не думал, можно ли поговорить об этом с Эомером (разве что вызывать "царицу" на поединок?) начистоту. И ему было отвратительно - как можно марать чью-то посмертную память, даже опасную, двусмысленную? И при этом ставить им/ему кенотаф?
***
Все это было совсем не страшно и даже приятно - что-то вроде медленного погружения пьяницы или больного в лечебную грязь. Время ползло и осыпалось, как весенний снег с крыши или поток камней со склона горы. Дожди проливались ежедневно, самые разные, и сентябрь истек незаметно за их завесой. Наступил октябрь, такой же мокрый и немного более холодный. Гебхардт Шванк прикупил новую куртку и теплые штаны.
Филипп поднялся из катакомб и теперь каялся где-то на старом жреческом кладбище - там, где они заклинали полузабытую Шванком богиню. А Пикси, как ожидалось, так ни весточки и не прислал.
Окончание истории Молитвенной Мельницы и Нового бога труверу не давалось - распалась история, и единого смысла в конце не находилось - но должен же он был как-то обнаружиться? Поэтому в один не слишком дождливый день (день без храмовых песнопений) Гебхардт Шванк решил обратиться к богу - кто-кто, а бог-то мог видеть - или знать от своей родни - что же произошло с живописцем и епископом на берегу Сердца Мира? Но готов ли он сам, трувер, узнать такое - он и не подумал. Просто писать надоело, а роман с понятным финалом писать все-таки не настолько тревожно, как роман с финалом открытым.
Он вспомнил, что бог настигает его в бесцельных блужданиях и отправился куда глаза глядят. Ноги вывели его на самую границу чистой и нечистой половин пригорода. Пройдя еще немного, путник нашел небольшой сосновый холм и заросший серый луг вокруг. Ветер и воды когда-то принесли семена, поднялись сосенки в рост ребенка, и там легко можно было бы и заблудиться. Шванк забрался в поросль и слонялся по ее лабиринту, пока едва заметное за тучами Солнце не взобралось достаточно высоко. Но никто его не перехватил, не встретил, пусть несколько раз и мерещился вопрошающему шутовской клетчатый плащ. Не навестил его бог и в облике белого гуся.
Гебхардт Шванк плюнул под ноги соснам и вернулся к себе.
Там, в скриптории, в ленивом отчаянии он подумал - а что, если обратиться к самому Эомеру? Он записывал отчет Броселианы и Аннуин, и не сможет... Что, если обратиться к нему примерно так: "Я, мол, по поводу того документа, мне нужна помощь... История очень уж запутанная и просто зияет пробелами. И он, Шванк, узнал руку мастера Эомера. Так что же Вы думаете про себя, наставник - о чем умалчивают лесные королевы, чего они хотят?"
Гебхардт Шванк поиграл-поиграл этой мыслью, и она сама поразилась своему появлению. Поиграл еще, и она перепугалась. И он пока отпустил растревоженную мысль на свободу и решил - закончу историю пока на том, как безумная троица уезжает в Лес на телеге палача. И займусь всякими живописными подробностями прошлого. Мысль была согласна - она посоветовала присмотреться к Эомеру и начать разговор в подходящий момент, но не сейчас, только, ради богов, не сейчас!
...
Под конец октября выпал один-единственный день, подобный летнему - лучистый и жаркий. В Храме он прошел незамеченным, но через две недели снова вернулся епископ Панкратий. Отощавший, печальный, с буро-красной шелушащейся лысиной, с облезлым носиком, он уселся рядом с Эомером и повелел тому записывать.
- ... В тот день, когда встала жара, - Уриенс затеял сражение. И множество рыцарей пало просто от Солнца, безо всяких ран. Тогда он рассвирепел, потому что Лот отделался легче. Принц Уриенс с благословения верховного жреца приказал устроить бойню для народа Сэнмурва, - Панкратий почти плакал, удерживая на коленях встревоженного полосатого кота, и тот, наконец, улегся и зажмурил глаза, - Воины согнали их в стадо - ты знаешь, у Уриенса служат те, кто пьянеет от крови и боготворит боевое безумие - все эти Львы Сохмет! Верховный жрец сам, дубиной, забил до смерти триста человек - а ведь это все наши люди, паломники, Жилища Божьи! Думаю, некоторые давали приют нескольким богам каждый... Так вот, Солнце спалило и жреца - митра приварилась в его голове, изо рта его потекла кровь, и он умер.
- А что паломники, - пробурчал Эомер, не отрываясь от пергамента.
- Не сопротивлялись. И воины убили почти всех. Знаю, что несколько выжили - это женщины, их просто изнасиловали не до смерти, и я тайно переправлю их в наш пригород. Если согласятся, пусть работают.
- А Сэнмурв?
- Его там не было. Думаю, он для них - аналогия, они создавали какого-то своего Сэнмурва.
- Угу.
- Да не злись ты на него! Они и прежде старались его не беспокоить. Он опасается людей, они портят его миры - и они отказались переждать войну в его стране.
- Скажите, какое благородство! И зачем им эти добровольные жертвы?
- Хотят покинуть мир плоти, я думаю.
- Так какого же злого бога ты их так защищаешь?! - взъярился Эомер, мелко затряс головой, - Они получили, чего добивались, так? Ты-то заразился воинственностью от Львиноголовой и даже не заметил - так еще тебе не хватало деликатности поклонников Сэнмурва?! Панкратий, твоя душа восприимчива к любой заразе, к любым незаметным влияниям, так остановись, наконец!
Епископ тоже вспылил в ответ, а кот его этого тактично не заметил, только глаз приоткрыл, да ухом шевельнул:
- Заткнись, раб! - взвизгнул епископ, - Я же клялся!
- В чем конкретно Вы клялись? - остыл Эомер, - Что Вы вообще делали во время сражения, Ваше преосвященство?
- Наблюдал, к сожалению.
- Сынок, не возвращайся, умоляю - тебе их в таком состоянии не защитить.
- Ты не понимаешь, - вздохнул Панкратий, - я теперь связан словом.
- Почему не понимаю? - слегка удивился раб, - Очень понимаю. Я тоже был знатным рыцарем. Но ты-то сейчас не рыцарь. Зря ты сжег Львиноголовую. Я же говорил - заклинатели были против, и это не помогло!
- Теперь хоть в жертву их приноси - не поможет! - проворчал Панкратий; Шванк зачарованно уставился на него - а вдруг и в самом деле решит что-нибудь такое? Филиппа, может быть и не тронет, но вот его и Пикси - может, ох, как может!
- Поздно, - согласился и Эомер.
- Ладно, - епископ Панкратий устало отмахнулся от советчика, - Мастер Шванк, подойдите, пожалуйста, к нам.
Шванк давно уже застыл от смущения и спрятал глаза, так что приглашение епископа его даже обрадовало. Он подошел, и его попросили сесть.
- Вы оттуда, - начал епископ, - и были шутом Гавейна.
- Верно.
- Скажите, что Вам известно о принце Уриенсе?
- Что ж, - поразмыслил отставной шут, - шутить над ним было опасно. Завистлив, ревнив - но не безумен, если Вы об этом.
- А мог он сойти с ума?
- Не знаю. Смотрите, к нему тяготеет военный советник Гавейна. Его зовут Халеб, он евнух. Этот Халеб не считается с потерями - думает, дураков легко можно соблазнить или купить, а потом бабы народят новых идиотов. Он готов вести очень долгие войны - уверен, что война войну кормит, и очень эффективно разбойничает. Он заигрывает с пограничными баронами, а это все сплошь разбойники. Его поддерживает и верховный жрец...
- Вот от этого и можно ума решиться!
- Ну да. Я его видел - убран в облачение, как в саркофаг... Трудно понять, что за человек, очень уж похож на статую. У него тринадцать жен - двенадцать молодых и старуха. Старуху он сам приносит в жертву, душит - каждый год, перед Неделей Мертвых. Самая старшая из остальных встает на ее место, и с нею весь год обращаются как с рабыней, вот она и старится. А новую в ночь Зимнего Равноденствия выбирают из девственниц, которых готовят в блудницы, но еще...
- Их культ мы знаем.
- Понятия не имею, что этот статуй, этот фаллос пограничный еще с ними делает...
- Ладно, ладно...
- Ну хорошо. Уриенс не любит дисциплины и без верховного жреца не слишком богат, - добавил Эомер.
- А Лот? - поспешил спросить епископ.
- Лот... Я с ним почти не виделся, он вел какие-то дела вовне, с сыном Зеленого Короля...
- Зеленый Принц мог бы поддержать его, - размышляет вслух старый раб, - Он не унаследовал и престола отца - да и тот, простите меня, лесные девы, был-то всего-навсего принцем-консортом. И не был избран зелеными рыцарями. А дружина и челядь у него прекрасные.