Раньше меня не так, как сейчас, раздражало объяснение преступных действий человека тяжёлым детством. Уж очень много довелось знать отморозков, которые с рождения были окружены любовью близких и достатком, кому не приходилось надрываться, чтобы добыть кусок хлеба или вожделенные ребячьи штучки, а всевозможные конфликты с миром во время отрочества и юности были подавлены в зачатке авторитетом, возможностями чадолюбивых родителей.
Всегда казалось, что главное -- путь, который человек изберёт в жизни. Мой определился, как только я понял: человек человеку не друг, товарищ и брат, а всего лишь средство, материал, которым можно мостить свою дорогу; рельсы-шпалы, по которым летит локомотив. Сочти иначе -- и окажешься под откосом.
Я подслушал вечерний разговор родителей. Подумать только, мама заплакала точно так же, как во время моих болезней, когда поведала отцу о страданиях хулигана, избившего её сына! Моему скрытому возмущению не было предела, но я сдержался и запомнил всё от слова до слова.
Так вот, Пугало родился в многодетной семье: восемь детей от разных отцов. Восемь прожорливых ртов, в восемь раз большая потребность в одёжке и обуви. А ещё восемь лишайных побирушек, которых ненавидела вся улица зажиточного курортного местечка. Их всячески шпыняли, колотили и взрослые, и дети. А они всё лезли на глаза, шарили по мусорным бачкам, тащили всё подряд в загаженную халупу, воровали в садах и огородах. На них валили всё, что случалось плохого: тяжело заболел ребёнок -- так с одним из "этих" постоял рядом; обтрясли сливу -- не иначе как "эти" постарались; сломали забор, разорили курятник, угнали велосипед, сорвали антенну -- виноваты "эти".
Младшие и разговаривать-то путём не умели, только подвывали, раззявив щербатые рты, когда бывали схвачены на месте "преступления". Или в руках пьянчужки, которому не на ком было сорвать злость. А пуще всего раздражала людей безответная слабость и добродушие: "эти" никогда не давали сдачи обидчикам; а мозги дегенератов заставляли улыбаться тому, кто прибил, но тут же пожалел и дал конфетку. Или не пожалел, а решил посмеяться над ущербными. Ведь так человек всегда ощущает своё превосходство над ближним.
Матери они были не нужны. Всему миру не нужны. Но не старшенькому Вовке. Единственный нормальный в семье защищал выводок дебилов со страстью и свирепостью, которой мог бы позавидовать зверь. Его реально боялись даже мужчины. А ещё Вовка с девяти лет работал (ну и воровал, конечно) на рынке, пытаясь заткнуть голодные рты. Особенно трудно было зимой, в отсутствие курортников. Тогда Пугало шёл в разнос. Но повязать его не удавалось. Не шёл он и под криминальные группировки.
Подвела мать-пьянчужка: её нашли на пляже возле зарезанного приезжего мужичка, которого ограбили до трусов. Она лыка не вязала и не смогла объяснить, откуда в её руках окровавленный нож. Мать загремела на пятнадцать лет. А как иначе пресечь рост преступности в стране, где она невозможна по определению?
И если раньше удавалось отбиться от социальных работниц и опеки, то теперь Вовке пришлось расстаться с братьями и сёстрами.
Слушая маму, я подивился тому, что человек может пойти на такие лишения ради неполноценных дурачков, которые, может быть, забыли о нём в ту же минуту, как оказались за столами детдомов с их баландой, пусть и регулярной; на чистом, хотя и плохоньком постельном белье. Пугало выбрал не тот путь. И расплатился за это.
Но он вполне годился для того, чтобы стать рельсами-шпалами для моего локомотива.
После подслушанного вечернего разговора отца и матери в моих руках оказался самый надёжный рычаг воздействия на Пугало. Вовка мечтал накопить денег, сорваться из интерната, добраться до Дальнего Востока, найти там свою мать и вытрясти из неё душу, чтобы узнать, в какие места необъятного Союза развезли многочисленных братьев и сестёр.
Откуда мне было знать в те годы, что ничто так не сближает, как общая мечта, идея или любая другая дурь? Однако я создал миф о влиятельном родственнике, начальнике над всеми колониями Хабаровской области, о том, что после восьмилетки поеду именно туда за длинным рублём и удачей. И Пугало клюнул! Я рисковал, конечно: в Ильшете все знали про всех, и я мог прослыть треплом. Или того хлеще -- отец бы пришиб за враньё.
И Пугало однажды сунул мне награбленное - рубль с мелочью:
- Слышь, Серый... У нас шмонают, как в тюряге. Прибереги. Насобираю бабок -- вместе на Дальний двинем.
Я поднял на него недоумённый взгляд, хотя сердце пело: игра дала результат!
Так я стал тайным товарищем главного школьного хулигана, можно сказать, серым кардиналом и богачом по совместительству. Теперь от меня зависело, какой урок пройдёт спокойно, а какой будет сорван; кого потрясут, а кого выхлопают. Хорошо, хватило ума не потратить содержимого глиняной кошки-копилки (всем известно: хочешь что-то спрятать, положи на видном месте). А ведь был соблазн, был, особенно когда после лагерной смены Пугало притаранил восемьдесят рублей -- стыренную зарплату полоротой вожатки.
С Вовкой меня связал не только "общак на двоих". Странное приключение словно бы заставило нас поучаствовать в противостоянии смерти. И кабы не Пугало...
В конце августа родители срочно уехали в деревню к деду. Железнодорожник-орденоносец решил на пенсии потрудиться для страны на ниве сельского хозяйства. Вступил в какое-то не то предприятие, не то просто шарашкину контору и занялся выращиванием телят. Долго не продержался: загнулся от тяжёлой работы и невыносимых условий прежде молодняка, который тоже вскоре благополучно передох. Ибо ни кормов, обещанных по весне, ни телятника, ни зарплаты, ни техники, ни рабочих рук не оказалось.
Папа с мамой поехали вызволять деда, но не успели. Я же впервые в жизни оказался в своём собственном распоряжении и отрывался по самое "не могу".
Витька прихворнул и не смог составить мне компанию в ночной вылазке на грязевое озерцо. А говорили, что ночью по его берегам (считайте -- мусорным залежам) бродят синие огоньки. И вроде бы там, где они появятся, лежит труп. Или кости. Этот мертвец стережёт клад. Если прочитать над ним "Отче наш...", покойник рассыплется прахом. И тогда загребай схороненное, богатей, покупай себе мотоцикл "Урал" или "Днепр", а то и видеомагнитофон. Молитвы, естественно, никто не знал, но это ведь не повод отказаться от прогулки на озеро?
Пугало воспользовался неразберихой и суматохой, главным образом, отсутствием старшего воспитателя в интернате перед началом нового учебного года и примкнул ко мне. Разбогатеть он хотел как никто другой.
Что тут сказать? Придурки, и не иначе. Но с моей стороны это был вызов обстоятельствам, если хотите, судьбе. Я искал свой путь, и поиски шли в самых странных местах.
Над загаженной водой, политой лунными лучами, проносились едва слышные звуки: вздохи, посвисты, шепотки, которые возрастали до бормотания, а потом внезапно обрывались. Храбрец Пугало трясся мелкой дрожью. Я был спокоен: папа однажды поговорил со мной и объяснил все особенности грязевого озерца, которые ему были известны с малолетства. Бояться стоило только обрушения мусорных куч и топи.
Вдруг Вовка издал хриплый горловой крик и прижался ко мне. Чёрт подери, он хотел спрятаться за моей спиной!
По воде, которая была чернее ночного неба, к нам плыл синий огонёк!
Я крепко зажмурился. Но и под сжатыми до невозможности веками сияющая точка приближалась, а от неё расходилась рябь столетиями травленого озера.
Этого не может быть!
Вот сейчас открою глаза...
Но огонёк никуда не делся.
Пугало взвыл и -- мать честная! - забубнил молитву.
Я сунул одеревеневшую руку в карман и вытащил фонарик, свет которого помог нам добраться до гадючьего озера.
Холодным и словно задубевшим на морозе пальцем нажал кнопку.
Живой желтоватый луч заплясал, но всё же остановился возле огонька.
А потом я успокоился и спокойно навёл его на синюю звёздочку.
И она исчезла!
Ещё поводил лучом фонарика по воде, горам хлама -- ничего.
Пугало шумно выдохнули отлип от меня. Постоял и пробасил: "Идём отсюдова. Байда эти клады. Ну их к бесу".
Мне захотелось приколоться над Вовкой, сказать что-нибудь едкое, уничижительное, припомнить его молитву, но возле наших ног что-то сильно плеснуло.
Содрогнулось нагромождение брёвен и пружинных сеток выброшенных кроватей, встала ребром ржавая стиральная доска. Пугало схватил меня за ворот куртки и сильно потянул назад.
И вдруг ярчайшая вспышка какого-то потусторонего света ослепила нас.
Фонарик вырвался из руки, загрохотал по залежам мусора.
И меня потащило вперёд, в сиявшую бездну.
Через миг голову, руки, а потом шею и туловище будто сжало. Когда я ощутил холод и намокшую одежду, то понял, что ухнул в плотные воды озера.
Странно, что не было боли в груди от нехватки воздуха. Ещё более странно, что глаза видели стремительно приближавшееся дно. Пузырьки газа поднимались над похожим на мех илом, колыхались какие-то тряпки, а может, растительность этих гиблых вод. Скользили чёрные тени неведомых созданий. И фосфорически светился угол маленького чемоданчика, наполовину увязшего в иле.
Вот он, клад!
Я протянул руку.
Но тут же какая-то сила поволокла меня назад.
Лёгкие обожгло, сердце стало громадным и зашлось от пронзительной боли. Голова словно взорвалась. Я потерял сознание.
Пришёл в себя между колёсами локомотива и рельсами. Меня жутко плющило и колотило.
Оказалось, это Пугало положил моё бездыханное тело на своё колено и со всей дури лупил по спине.
Сначала я не мог вздохнуть, но потом проблевался и глотнул вонючего воздуха, от которого снова скрючило в приступе рвоты. Так меня ещё никогда не полоскало! Но как бы то ни было, оказался жив-здоров. С металлическим чемоданчиком в руке. Очень маленьким, меньше того, с которым приезжает фельдшер неотложки.
Клад! Мой клад!
Грудь дышала тяжело, рывками; руки ходили ходуном, болело всё тело. Но я был по-настоящему счастлив.
- Давай делить, - сурово сказал Пугало.
Я поднял на него взгляд: Вовка возвышался надо мной, как монолит, в который спёкся всяческий хлам. Только с недюжинной силой и чугунными кулаками. И тупой башкой, которая не в силах сообразить: владеет кладом тот, кто его взял. Но не спорить же с придурком? Отнимет чемоданчик, а меня швырнёт назад в тухлую воду.
Ну, разделим мы мой клад. А куда Пугало денет свою долю? В мой схрон, разумеется. А там видно будет.
И я проникновенно сказал, заикаясь от нервной трясучки, холода и какого-то странного возбуждения:
- Спасибо, вытащил меня... брат. Если б не ты, лежал бы с дырявыми башмаками и ржавыми утюгами на дне. Клад твой, брат.
Пугало, видимо, опешил. Думал, что я буду биться за находку, уговаривать его или стращать взрослыми. А слово "брат" от нормального пацана он, наверное, никогда и не слышал. Может быть, имелись у него какие-то принципы, которые заставили Вовку заявить:
- Поровну!
Однако разделить не удалось. Потому что ноль пополам не делится. В чемоданчике оказались две обгорелые тетрадки и почерневшая брошка или значок - похожая на ворону птица с распахнутыми крыльями.
Вовка почему-то не расстроился. Его вполне устроил пшик вместо куша. Он весело трещал всю обратную дорогу, сыпал дебильными интернатскими шуточками и даже начал гундосить песню. Утешал меня, что ли? Или привык к тому, что все похождения в его непутёвой жизни заканчивались именно так -- полным пшиком?
Тетради и чемодан мы выбросили; значок Пугало благородно оставил мне.
Я отмочил в керосине, отшлифовал так тяжко доставшуюся мне безделушку. Судя по всему, она была из алюминия. С уроков химии было известно, что в конце девятнадцатого века этот металл, недавно открытый, считался драгоценным. Стало быть, вещица дорогая. А если учесть, сколько ей лет, то и бесценная. Продать или поменять значок я не захотел. Оставил в качестве талисмана. И он срабатывал, чёрт побери!
Вовкино отношение к "серому кардиналу" стало трепетным. Действительно, на грани братской любви. Я же с удовольствием помыкал "названым братом".
Моя незримая власть рухнула внезапно и страшно. В начале сентября, когда я пошёл в восьмой класс, отцу как передовику производства выделили "Москвич" в обход всех очередников. И моя мама, полагая, что сынок будет не в обиде, а полном восторге, грохнула кошку, пока я был в школе. И разбитое нутро явило потрясённой родительнице колоссальную сумму -- полторы отцовских зарплаты.
Мама бросилась в школу, вызвала меня с урока и стала трясти за плечи, брызгая слезами и заикаясь от чувств: где взял? Скажи сейчас же! Какой позор! Отец позвонил, счастливый... машину выделили. Уважение и почёт. А сын -- вор!
Всё тело потеряло чувствительность. Еле шевеля одеревенелыми губами, я сказал, что сейчас пойдём домой, и там я всё объясню. Мама разрыдалась.
Я вошёл в класс, двинулся к своему месту, собрал портфель, обронил географичке: "У нас ЧП" и направился к двери.
Но бросил взгляд на заднюю парту.
Каким бы доверчивым дуралеем ни был Пугало, но чуйка у него сработала. Выражения его лица я не забуду никогда. А также то, что его могучие плечи, обтянутые старым свитером -- Пугало был единственным, кто не носил школьную форму ввиду отсутствия нужного размера -- угрожающе приподнялись.
До дома мама шла, подволакивая ногу и причитая, что новость убьёт отца, что он не перенесёт позора, что деды и бабки перевернутся в гробах. И ни одного слова о том, что происшествие можно скрыть не то что от отца, но и от милиции!
Я бормотал что-то утешительное, старался увести её подальше от школы, так как маме ничего не стоило ринуться к педагогам и Илье Николаевичу, начать прилюдные разборки с Вовкой.
А дома уяснил: деньги окажутся в милиции, Пугало -- там же. Отец захлестнёт -- это точно. Не потерпит ворья в доме. Для меня нет места в его душе, в ней только "рабочая честь и гордость советского человека". Однако рассказал маме всю историю. На что я надеялся, непонятно. На то, что дочь секретаря партийной организации, бывшая пионерская вожатая, простая и прямолинейная, как древко знамени, понимавшая звуки горна и тексты газеты "Правда" лучше, чем другого человека, поймёт своего ребёнка?
Она раскричалась, рванулась бежать назад, но присела у стола и попросила принести сердечные капли.
Я налил на кухне стакан воды. До сих пор помню, как взял из шкафчика пузырёк с прозрачной пахучей жидкостью. Но глаза не отрывались от стоявшей рядом бутылочки с жёлтой этикеткой и красной полосой -- средством для расширения зрачков. Маме два дня назад прописали очки, и, чтобы подобрать правильные диоптрии, она закапывала лекарство, о ядовитости которого я был неоднократно предупреждён. В бутылочке оказалось предостаточно капель...
Рука потянулась к бутылочке. Красная полоса пересекла бы на время тягостный разговор.
Мне просто нужно время, чтобы всё обдумать, переговорить с Вовкой.
Бутылочку с ядом лучше взять не голой рукой, к примеру, обернуть её кухонным полотенцем.
Мама немного приболеет, отвлечётся и успокоится.
Жидкости требуется перелить из одного флакона в другой. А потом пузырёк, на котором будут мои отпечатки -- как-никак я частенько давал маме лекарство, - снова заполнить сердечными каплями.
А после маму можно будет склонить на свою сторону. Она, конечно, согласится скрыть эту историю от отца... пожалеет меня -- Пугало и убить может.
Мама успокоится...
Однако всё произошло не так, как мне представлялось. Втиснувшись в угол между сервантом и телевизором, я в течение нескольких часов наблюдал за тем, как может забрать человека смерть. С судорогами, пеной из рта, со страшными хрипами и содранными о пол ногтями.
Через пять дней я шёл за гробом. Мне пришлось онеметь от ужаса -- таким, белым, как мел, с вытаращенными глазами и открытым безмолвным ртом - меня и нашёл отец. Версию следствия -- усопшая из-за капель видела всё размытым, нечётким и перепутала сослепу бутылочки - на все лады повторяли ильшетцы, вздыхая о превратностях судьбы. А ещё жалели меня...