Как и Пугало. Он подошёл ко мне, когда я через десять дней появился в школе, и сказал:
- Ты это... возьми чё-нить из схрона. Мать у тебя нормальная тётка... была...
Я скорбно опустил голову и прижал стиснутый кулак к груди.
Пугало неожиданно всхлипнул и тут же отошёл.
А через две недели заявил, чтобы я держал наготове весь оставшийся схрон. Он собрался "встать на лыжи" тотчас, как кончится первая четверть. Пока не на Дальний Восток, а немного ближе -- из Читинской области пришло покаянное письмо от его матери.
Я не был виноват ни в его смерти, ни в гибели интернатского придурка, который видел чертовщину.
А вот в инциденте с биологичкой -- да, поучаствовал. Но даже не советом, а пожеланием. Бедный Пугало не знал, как отвлечь меня от страданий по матери и прямо из кожи вон лез, устраивая одну школьную заваруху за другой.
***
Сознание слишком медленно возвращалось. Но и удар был чудовищным -- словно лбом о бетонный столб. Сперва я обрёл слух.
- Ээх... Серый, Серый... И что, никакой надежды? - спросил знакомый до жути голос.
- Ну... я читала об обратимости таких состояний, - ответила женщина. - Зря я позволила тебе посмотреть на него. Может, таблетку?..
- Всё своё ношу с собой, - попытался пошутить мужчина. - Ты это... Нельзя сказать: сделай, как для себя или родни, но... в общем, приложи усилия. Уход там, препараты. Если что нужно достать, только скажи.
Моё тело окаменело, а голову просто рвал бессильный и беззвучный крик:
- Уроды! Идиоты! Я в полном сознании! Слышу вас...
И уже вижу. Около изножии кровати стояли двое в белых халатах. Их лица медленно обретали черты. Лихой?! Но ведь ты же...
С неимоверным трудом я скосил глаза вправо. Труп на соседней койке расплавился, растёкся бурой массой, которая прямо кипела от шевеления опарышей. Из неё торчали жёлтые рёберные кости, а на том, что раньше было плоской больничной подушкой возвышался голый череп.
Сволочи! Мрази! Да уберите отсюда эту пропастину!
Мужчина, похожий на Лихого, шагнул вперёд.
- Ты что? Нельзя! - женщина уцепилась за рукав его халата.
Но он мягко отстранился, вытащил из кармана платок, подошёл к койке и вытер что-то тягучее с уголка моих губ.
- Серый, ну что ж ты так, друг? - сказал чуть ли не со слезой и быстро вышел, задев женщину плечом и бросив платок в угол. Наверное, в мусорное ведро.
Она последовала за ним, но обернулась.
Я узнал эти внимательные, серьёзные глаза... В них мог бы глядеть вечность. Если бы не некоторые обстоятельства...
***
Витька познакомился с Леной во время наших вступительных экзаменов в мед. Она сдавала в универ на исторический. Друг ухнул с головой в юношескую влюблённость, целыми днями где-то пропадал. Являлся за полночь, взбудораженный, голодный, жаждущий кого-то, кто бы выслушал -- ах, какая она! А что ему, он знал чёртову химию лучше нашей училки, имел пять баллов в аттестате.
Мне же последние два года в школе было не до учёбы: приходилось бороться с запойным отцом, которого давно бы попёрли с работы, если б не славное железнодорожное прошлое нашей семьи. Держали ради призрака рабочей династии да ещё меня -- выпускника, подававшего надежды. Сироты.
Лихой просто не мог не познакомить меня с Леной. И хоть внешне он со мной и рядом не стоял -- коренастый рыжий увалень, "метр с кепкой", но не побоялся. Я ведь слыл его лучшим другом, а Витькины родители не раз ставили в пример сыну моё благоразумие и самостоятельность. Кормили обедами и ужинами, приглашали заночевать во время приступов отцовой "болезни". Да что там, Лихой тоже считал меня своим братом.
Когда я по-товарищески сжал Ленины хрупкие пальцы в ладони, она глянула на меня так, что я испугался глубины серых, с золотыми искорками глаз. Они пронзили меня до солнечного сплетения. А там, как утверждали ильшетские богомольные бабки, жила душа. Мне показалось, Лена в тот же миг узнала обо мне абсолютно всё. Что я не только предатель, ловкий манипулятор людьми, но ещё и убийца собственной матери. Это был единственный миг в моей жизни, когда я почувствовал, что совесть -- не просто слово.
Но через полчаса разговора я понял: Лена только кажется такой проницательной. Она смотрела человеку в душу, но видела только дикую смесь, которая существовала в её голове: человек-это-звучит-гордо и возлюби-ближнего-твоего. Я потерял интерес к Витькиной девушке.
До того момента, когда оказался в громадной квартире её родителей.
Центр областного города произвёл на меня убойное впечатление ещё во времена школьных экскурсий. Театры, музеи в каменных зданиях дореволюционной постройки, многоквартирные дома, у которых раньше во владельцах числились и председатель Дворянского собрания, и губернатор, и знаменитые на всю Россию купцы... Показалось, что здесь обосновались богатство и благородное происхождение, всеобщая известность и власть. Застыли на века... Появилось желание во что бы то ни стало входить с правом хозяина в громадный подъезд с колоннами, подниматься по широченной лестнице, смотреть на мир из окон-великанов. Меня не привлекли ни дурацкие высотки, ни советское барокко. Только старинные здания, облицованные гранитом, в которых время и пространство образуют особенную субстанцию, которая отгораживает человека от шумного суматошного мира.
Лена жила именно в такой квартире. Подумать только, кухня размером с две наши комнатёнки в ильшетском деревянном доме!
Я понял, что не хочу уходить отсюда. А для этого нужно было поступить в институт. И я принялся за дело!
Отсиживал все консультации на первом столе перед преподавателями, задавал вопросы, на которые, в принципе, и без того знал ответы. Демонстрировал таким образом свою старательность и увлечённость. После занятий толкался в приёмной комиссии, деканате, коридорах. Знакомился со всеми подряд, помогал таскать стопки каких-то документов и амбарных книг, просто вертелся под ногами. Угощал куревом студентов, сдававших хвосты, шестерил, где только можно, старался выделиться среди абитуры. И скоро почувствовал: я свой здесь, в трёх корпусах мединститута и пятиэтажной общаге. Меня стали узнавать, приветствовать рукопожатием.
Однако этому ощущению чуть было не пришёл конец. На экзамене по химии попалась задача, которую я не смог решить. А мне нужна была только пятёрка, ибо уже имелось "хорошо" по физике. В те годы выпускникам школ без медстажа полагалось иметь не больше одной четвёрки. Иначе - "ждём вас в следующем году".
Я переписал условия задачи, свернул бумагу в комочек и бросил её на стол Лихому, который сидел за мной. Друг быстро решил её. Но по рассеянности попытался передать листок просто так, не сделав "пульку", отправлять которую в любую точку пространства мы были великие мастера ещё с пятого класса.
В эту минуту все преподы, которые отвлеклись на тихий междусобойчик, вдруг уставились на нас.
Бумага со спасительным решением прошелестела за моей спиной и упала возле ножки стула.
Разразился обычный экзаменационный скандальчик. Лихому не повезло: он пропустил все консультации и был незнаком преподам; задача оказалась точно такой же, как в моём билете; заложить друга детства он не смог.
Я тоже промолчал в деканате. Только покаянно опустил голову, когда председатель приёмной комиссии сказал:
- Ну что молчишь, партизан? Решил вытянуть товарища ценой собственного поступления в вуз?
Меня отправили за дверь, но я услышал: сирота, добросовестный, общественник, прекрасный аттестат... нужно дать шанс.
Мне позволили взять другой билет и подготовиться заново. Материал я знал, с практической частью справился, преподы отчего-то были чрезвычайно расположены к нарушителю. Пятёрка по химии распахнула передо мной двери института.
Лихой, который был старше на десять месяцев, загремел в армию. А я занял его место рядом с Леной. Когда Витька демобилизовался, мы были уже женаты.
Моё ухаживание сначала было похоже на попытки войти в запертую дверь. Лена тосковала по Лихому, ежедневно писала ему письма, порывалась ехать аж на Дальний Восток. Как я ни изощрялся, не мог привлечь её внимание, повернуть к себе душу влюблённой дурочки. Но потом подобрал ключ к этой бронированной двери.
Люди позабудут свои принципы, пожертвуют многим, если их как следует разжалобить. Жалость, как и любовь-ненависть, отключает мозги. И, подобно червяку, выедает эмоциональную сферу. А там недалеко и до подчинения своего чужому. Только сильное свободное мышление лишено постыдного чувства дискомфорта, неловкости за своё благополучие на фоне чьего-то страдания. Лишено боли. Лишено порывов к бестолковым и бесполезным действиям, ибо мира, в котором бы не было гибели слабого во имя жизни сильного, не существует.
Я подкараулил Лену у корпуса исторического факультета. Пьяный (так легче лицедействовать, да и люди почему-то больше верят выпившим, нежели трезвым), в распахнутом пальто, с взъерошенными холодным мартовским ветром волосами. Лена привыкла меня видеть другим -- причёсанным-прилизанным, одетым с консервативной аккуратностью. Никаких кроссовок и джинсов, только наглаженные брюки и туфли. Это был мой стиль, который подражал тем, кто был наверху -- над молодёжью, рядившейся в попугайные импортные шмотки.
Лена обменялась со мной "приветами", но всё же вышла из своего обычного состояния погружённости в любовный дурман.
- Серёжа, что-то случилось? - спросила она.
И золотые искорки в её глазах сверкнули не для далёкого Лихого, а для меня.
- Пришёл проститься, - нагло соврал я. - Бросаю институт, уезжаю в Ильшет. Хочу до весеннего призыва по-человечески похоронить отца.
- Он умер? - испугалась Лена.
- Всё равно что умер, - ответил я, не пожалев пока ещё здравствовавшего батю. - Допился до того, что отказали почки. Помрёт на гнилом матрасе, соседи по запаху найдут, закопают, как собаку.
Лена отшатнулась. У неё самой была лежачая бабка. И семейство денно и нощно дежурило у смердящего тела. Что было тому причиной - денежные накопления, пенсия, которую за бабку получала Ленина мать, завещание, - мне неизвестно.
Но смертельная болезнь отца была фактом, который Лена могла понять и прочувствовать. Она не стала отговаривать, более того, одобрила моё решение! Взяла под руку, стала делиться приёмами по уходу за паралитиками, советовать, что нужно закупить, возмущаться соцзащитой и государством, которое уделяло преступно мало внимания тем, кто всё равно помрёт. Но до этого как следует изведёт родственников.
Сколько вариантов изготовления подгузников из разных материалов мне было предложено! Сколько способов кормления, массажа и умывания вынесли мне мозг! Но Лена провела со мной полдня и ни разу не заговорила о Лихом.
Часть вопросов по уходу решено было перенести на завтра. И под лозунгом - "Проветривать чаще, но кровать прикрывать развешанной простынёй!" - состоялось наше первое свидание.
Отцу, конечно, пришлось срочно умереть. А мне потребовались утешение, поддержка. Это было так трудно для Лены! Но я хотел к маме и отцу, потому что очень страшно, страшно и больно оставаться одному на белом свете.
Особенно порадовал Ленин аргумент, который должен был прогнать мысли о самоубийстве из моей головы: ты станешь врачом и сделаешь всё, чтобы люди как можно реже теряли близких. Ха!
Мы очень подробно обсудили мою дальнейшую жизнь без любимых родителей. И как-то так случилось, что Лене в ней отводилось место. И она к этому привыкла.
Я приложил много трудов и истощил весь словарный запас, чтобы пробиться к Лениному женскому естеству, которое было завалено, точнее, задавлено тоннами принципов, книжных и самостоятельно выведенных идей. Чёрт подери, я даже полюбил её за этот непрекращавшийся бой!
Образ Лихого отодвинулся на второй план, стал меркнуть, а потом исчез. Делов-то: заплатить умелым ребятам за фотографии, якобы сделанные во время свидания очень красивой, но беременной девушки с военнослужащим.
Измену Лена смогла бы простить, но оставить ещё не рождённого ребёнка без отца -- нет, никогда, это же смертный грех!
А она всё тянула и тянула с ответом на моё предложение руки, сердца, скромной жизни в качестве супруги участкового терапевта. И тогда я атаковал Лениных родителей.
Боже, если бы все крепости, которые мне приходилось в жизни брать с боем, сдавались так же легко! На Лену чуть ли не силком нацепили свадебную фату.
Семейная жизнь складывалась тяжело. В огромной четырёхкомнатной квартире всё же оказалось слишком много народу. Парализованная бабка требовала присмотра, братец-шалопай -- контроля, родители -- материальной помощи, так как девяностые годы обнулили нажитое и, ложась вечером спать, семья не знала, что будет есть завтра.
Тести, школьные учителя, пилили Лену за выбор вуза и намекали: не худо бы оторваться от учёбы и поработать в продуктовой палатке на улице. И денежки, и какие-никакие харчи. Им самим не с руки перед пенсией уходить из школы. Братец увлекался наркотиками. Бабка всё держалась за жизнь, отравляя квартиру миазмами полумёртвого тела.
И только я был светом в окошке: не пил и не курил, работал после учёбы и в больнице, и на скорой, мотался по частным вызовам. Пропадал сутками, а возвращаясь, совал тёще пару-другую тысячных: "Вот, мама, немного принёс..." Она благодарила, будто держала в руках миллионы. О суммах, оседавших в моём кармане, никто не знал.
Ленин брат сгинул в одном из притонов, бабка всё же благополучно скончалась. Когда я заканчивал ординатуру, инсульт и сердечный приступ переправили тестей к месту вечной прописки на семейном участке кладбища.
Жена, аспирантка родного универа, сказала: "Серый, у меня иногда такое чувство, будто с нашей семьёй чистоземельцы поработали".
Вот тогда-то я и узнал об уникальном явлении в истории нашего края, о подпольной группе революционеров радикально-экстремистского толка "Чистая земля". Ребята, помимо свержения монархии, были увлечены идеей чистки народа от всех, кто не смог бы строить новую жизнь -- больных, калек, дегенератов разного рода. Предлагали этакий ускоренный естественный отбор. А все, кто не смог его пройти, должны превратиться в перегной -- питательную среду для роста нового мира.
Во главе группы, как ни странно, стояла женщина, дочь крупного промышленника. Её прокляли родители, осудили за организацию поджогов в нескольких больницах и домах призрения, приговорили к каторжным работам.
Лена рассказала легенду об ужасном конце чистоземельщицы, и случился он -- кто бы мог подумать? - в моём родном городишке, который был тогда всего лишь станцией при российской железной дороге. Вроде бы каторжанки, шедшие с ней по этапу, связали её и поджарили на медленном огне из подручных материалов -- одежды, войлока, всякого мусора. И никто из охраны не услышал криков, не почуял дыма, словом, не заметил казни. Обгорелый труп исчез, расследование уткнулось в непреодолимую преграду -- события семнадцатого года.
- Да ну, ерунда, очередная байка, - сказал я тогда.
А сердце странно торкнулось в груди. Оно-то знало, что это самая настоящая правда. И с этой чистоземельщицей я встречался. Не единожды. Она сама нашла меня. Как и почему? "Темна вода в облацех".
- Вот уж нет, - ответила Лена. - Даже у Лескова есть наброски рассказа, сделанные на основе записей следователя. Но я не об этом. Вся моя семья оказалась негожей, лишней в жизни. Стала перегноем. А что ждёт меня?..
До сих пор в памяти её серьёзные глаза, в которых не было ни обиды, ни отчаяния, только желание понять...
- Ты мой прекрасный реликтовый цветок, - отшутился я. - Дождаться бы хоть одного семечка!
Тут я покривил душой: никаких плодов и семян я не хотел. Не ко времени. Да и сама женитьба оказалась ошибкой -- столько лет тянул на своём горбу занудливую, слезливую, погружённую только в свои переживания, ни на что не годную учительскую семью. Предотвращал, так сказать, превращение в перегной... Вот если б не огромная квартира в областном центре!