Улицы, улицы без сна. Вечный барраж. Бесконечные черно-белые улицы. Здесь был мир Огница, Ораниенбаум –– город его безраздельной власти.
Улицы хотели спать и не могли заснуть. Огниц не разрешал им этого. Так повелось давно. Огниц и не помнил, когда. Ему было все равно –– десять лет, тысячу или сто тысяч.
Мучения других давали Огницу удовольствие. Неважно, люди это были или не люди. Поэтому он не давал улицам спать все эти сто тысяч лет. Он превратил весну в осень; когда вокруг пели птицы, в Ораниенбаум возвращалась ноябрьская слякоть. Весна обходила город стороной. Лето сжигало его лихорадочным жаром, зима была словно ночь на той стороне Луны. Ты видел ночь на обратной стороне Луны? Значит, ты не можешь представить себе ораниенбаумской зимы.
Люди были заперты в своих квартирах, выходили только на работу. По вечерам город совсем вымирал, и Огниц, чрезвычайно довольный, выезжал на ежевечернюю прогулку. С большим наслаждением он катался по встречным полосам и тротуарам, зная, что ему не грозит столкновение. На Ораниенбаумском развивал максимальную скорость, на какую была способна его колымага. Потом он останавливался у девятиэтажного дома в новом квартале, глушил мотор, поднимался на крышу и долго-долго вглядывался во тьму мертвого города…
Он выезжал всегда в десять по солнечному, и с этого часа люди исчезали. Они не могли выйти из домов. Утром люди просыпались в своих квартирах, но где они были ночью, знал только Огниц.
Ни один огонек не зажигался по вечерам –– его некому было зажечь. Так хотел Огниц. Даже птицы улетали на ночь из города, да и то это были те, которые залетели сюда днем случайно.
Иногда он бродил пешком, но все равно обязательно поднимался на крышу. Это был венец его дня.
В сутках города было несколько минут, когда Огниц позволял стать ему цветным. Это всегда случалось на рассвете.
Чернота отхлынула –– акварельная заря города родилась. Бессонные улицы готовились приветствовать горожан.
Стерильная студийная тишина вот-вот должна была треснуть от возвращенного гула. Поедут тройки и десятки, уверенно рассекая желтыми выпуклыми лбами упругий утренний воздух. Озабоченные люди будут привычно штурмовать их, думая о своих проблемах. И никто никогда не узнает ничего об Огнице.
Солнце начало свой путь, сокращая тени. Легкий ветер шевельнул зеленую листву деревьев и утих. Было по-прежнему пустынно. Подойдя к окну, Лада смотрела на утреннее шоу. Ей очень хотелось выйти из дома и встретить рассвет в городе. Но она боялась идти одна, по совершенно пустым улицам, мимо пустых домов. А Генрих спал мертвецким сном.
Прошло несколько минут, краски стали ярче. Снова налетел ветер, сильно примял траву и растревожил дремоту яблонь. Шум ветра был единственным звуком в этой кошмарной сурдокамере. Отвлекшись на звук, Лада не сразу заметила, что заря становится серо-стальной. Превращение произошло за полминуты; поначалу Ладе показалось, что это облако закрыло солнце, но на небе не было ничего, стальное светило продолжало светить на сером небосводе…
Где-то вдалеке проехала первая десятка. По улице прошел человек. Город проснулся.
Шел дождь. Серая вода пузырилась на асфальте, казалось, это был лес, непроходимый лес ливня.
Ораниенбаум мертв. Полная тишина. Темнота. Близок асфальт. Ночь дышит безжизненным азотом. Безветрие, как в квартире. В городе остались одни лишь деревья, но и они умерли. Вросли в мертвую землю. Стоят как железобетонные памятники глупости человечества. Все живое ушло, улетело, уползло. Все стало камнем.
…Тарахтенье старого мотора. Огниц, больше некому. Выехал из-за угла, бледно светя ближним светом. Слышно, как в кабине вовсю орет радиоприемник. Огниц медленно-медленно едет по синусоиде, едва не стукаясь передними колесами о поребрики.
Машина проезжает мимо, в темноте тлеют серые огни. Огниц направляется к девятиэтажке…
Генрих осторожно заводит двигатель «Жигулей», тихо выезжает на дорогу. С большим трудом ориентируясь в темноте, он медленно поезжает за Огницем.
Огниц остановился у «кораблика», вышел из машины, даже не захлопнув дверцу. Генрих остро пожалел, что пустился в эту авантюру один. Вдвоем они могли бы угнать машину Огница, и посмотреть, что же такое она из себя представляет. О последствиях он не думал.
Генрих стоял за углом дома, не боясь быть замеченным. В такой темноте нормальный человек ничего не увидел бы, что уж тут говорить об этом старом пердуне с его зрением. Тем более, разве мог он допустить, что в городе, кроме него, есть кто-нибудь еще?
Силуэт Огница исчез во втором подъезде. До Генриха донесся слабый стук прихлопнутой двери. Через несколько минут Огниц появился на крыше. Не боясь, он подошел к самому краю. «Чтоб ты свалился», –– тоскливо подумал Генрих. И тут же раскаялся.
Самый тоскливый предрассветный час. Направления особенно пусты и безнадежны. Генрих брел по середине улицы, не зная куда. Пустые. Безжизненный воздух. Что ж, скоро встанет тускло-стальное светило. Что тогда?.. Марионетки, мнящие себя хозяевами города, будут ходить по нему, плакать, смеяться, любить и ненавидеть –– жить. Марионетки. Марионетки. Марионетки.
Марио-нетки. Марио-нетки. Марио-нетки –– как два шага. Игрушечные люди. Люди из толстого картона. Из грубого, шершавого картона. С головами на шарнирах.
Все двери домов открыты. Уходящие на ночь не запирают квартир. Генрих зашел в несколько хат, но пожалел; в них стояла такая звенящая пустота, что от нее можно было сойти с ума. Теперь он шел наобум, но ему казалось, что он стоит на месте, а улицы с домами движутся навстречу ему. Это было как опьянение, но разум Генриха оставался чистым. Он шел, а серый восток привычно наливался сталью.
Это была ночь Огница. Только его. Огниц был хозяином ночи. Он был здесь хозяином всего, а ночи –– в особенности. И глядя на ночной город с крыши дома, чувствовал себя богом. Да, Огниц в Городе –– бог, если и не бог, то царь, хоть и анонимный. Пусть при нем не падают ниц, но ведь никто не спорит с ним, что он –– царь. Значит, он –– царь: разве этого мало?
Бросив последний взгляд в черноту, Огниц спустился на чердак, а потом на лестничную площадку верхнего этажа и вызвал лифт.
Дорога мягко катила старый автомобиль, радио доносило последние известия. Все было как обычно, но в душу Огница (если только она у него была) закралось легкое чувство тревоги, слишком легкое, чтобы ему можно было придать значение. Он и не стал придавать ему значения.
Огниц ехал на северо-запад. Там, на самой окраине, был его дом. Даже нечто гораздо большее, чем дом.
Повиляв по кривой улице, машина остановилась. Огниц прошел в жилище, которое изнутри казалось гораздо большим, чем снаружи. Пройдя по нескольким смежным комнатам, он вошел в операторскую. Дальше был зал.
Над микшерным пультом горел привычный тусклый свет. Сев в высокое кресло, Огниц включил аппаратуру, потрогал регуляторы тембров. Потом взял в руку микрофон-эмдешник и дал команду приготовиться. Через несколько секунд, глядя в узенькое оконце операторской, Огниц плавно дал свет. На освещенную сцену вышли актеры. Начался спектакль.
Улицы, улицы, улицы. Сумасшедший в сумасшедшем городе. Хватит, наигрался!
Орет радио.
Мама, мы все тяжело больны.
Ему надо только дотянуть до поворота. До поворота, а там –– переход. Прыжок на полторы тысячи. Ну ладно, поиграем. Я люблю игру. Я начал ее сто тысяч лет назад. Моя игра грандиозна, но, главное, она беспроигрышна; это моя игра.
Мама, я знаю: мы все сошли с ума.
Да, я тоже это знаю. Мы все тут сошли с ума. Я знаю это не хуже остальных. Но я-то сошел с ума раньше, чем вы. Я знаю цену подлинному сумасшествию. И это –– мой козырь. Козырь, против которого вы ничего мне не поставите.
Переход. Энергии маловато. Дай бог шестьсот вместо полутора тысяч. Мы все сошли с ума. Вот вы снова в хвосте. Еще один переход. Четыреста. Черт! …медленный яд. Через день будет поздно… Поздно. Поздно.
Он вышел из машины. Все. Игра окончена. Окончена?
Они окружили его, заглядывая в глаза. Все. Конец.
Лада смотрела на зарю. Алое не становилось серым. Генрих лениво сидел на поребрике, изредка позевывая. Потрясение прошло, ему хотелось спать. Но он должен был увидеть рассвет, должен был увидеть солнце. Хороший эпилог.
Лада медленно пошла вперед. Через несколько шагов оглянулась, посмотрела на Генриха. Он с трудом встал и догнал ее.
Последний бессонный день. Вы уснете. Настанет ночь, и вы уснете глубоким сном. Вы уснете и будете спать.
Брошенный «Москвич» стоял на дороге, никому не нужный. Только когда взошедшее солнце коснулось его своими руками, стало видно, как на стеклах вспыхнул рыжим огнем иней.