Его замутило, дыхание сбилось, казалось, что рот и горло наполнились чем-то инородным: колючим и шерстяным. Он закашлялся, пошатнулся и присел. Кашель усилился, после тягучего спазма изо рта вылетело несколько темных птичьих перьев.
«Какая гадость!» – вяло подумал он и сплюнул остатки птичьего пуха.
Постепенно все прекратилось. Пропали перья, дыхание снова сделалось ровным, исчезла и кровь. Дурнота отхлынула от него, словно морская волна с высокого пирса. Он выпрямился и огляделся.
В комнате царил легкий беспорядок. За китайской шелковой ширмой, разрисованной аляповатыми малиновыми цветами и черными глянцевыми иероглифами, на плюшевом кресле, высился ворох сброшенной как попало одежды: пестрые шальвары, кафтаны, парчовые халаты, две золотистые чалмы с легкими, светлыми перьями и белый шерстяной бурнус. Судя по размеру, одежда принадлежала карлику Овидию.
Взгляд Владимира привлекли еще несколько странных предметов, валяющихся прямо на полу. Это были – кружевной женский корсет, довольно приличного размера, веер из перьев фламинго, маскарадная маска и… шестиконечная кожаная плеть.
Посередине комнаты расположился овальный стол, застеленный светлой скатертью. На столе высился медный самовар. Рядом, в живописном беспорядке были расставлены фарфоровые чашки, вазочка с вишневым вареньем и тарелка с кренделями. Но, пожалуй, самое главное лакомство располагалось на серебряном подносе – в густом сахарном сиропе томились шафранные ромбики восточной пахлавы и палочки яркой, ежевичного оттенка, яблочной пастилы.
– Владимир Иванович, вы прибыли к месту назначения чуть раньше положенного срока. Ваша группа еще не вернулась со своих уроков, – с неприязнью произнес Овидий и смерил Махнева строгим, высокомерным взглядом.
– Овидушка, благодетель ты наш, а пущай барин, покуда не позвали его, с нами посидит. Авось не помешает. А? – несколько заискивающе пролепетал инвалид Рукомойников.
И только тут Владимир обнаружил, что Василий Степанович говорил не из кресла, сидя в уголке. Инвалид стоял!
Владимир пристально осмотрел его фигуру: уж не померещилось ли ему? Откуда у несчастного могли появиться ноги? Но зрение не обманывало его – инвалид именно стоял.
Рукомойников перехватил удивленный взгляд Владимира и несколько смутился. И было отчего.
Только теперь Владимир смог хорошенько разглядеть всю его фигуру. На широкие плечи, облаченные в зеленый суконный мундир с золотистыми эполетами, был натянут малиновый шелковый халат со стеганным узорным воротником. Этот легкомысленный халат плохо гармонировал с внушительной фигурой Василия Степановича. Кивер[26] отсутствовал: пшеничные, с сединой, нечесаные кудрявые волосы торчали в разные стороны. Такими же лохматыми казались густые брови, из-под которых чуть лукаво и добродушно светились выпуклые голубоватые глазки поручика.
Рукомойников стоял! Одну ногу заменял деревянный костыль с широкой кожаной подставкой, имитирующей человеческий башмак. Была и вторая нога. Но, что это была за нога… Только теперь Владимир понял всю степень смущения бедного поручика, тщетно пытающегося посильнее запахнуться длиной малиновой полой. Целая нога была женской…
Да, да, Рукомойников стоял на женской ноге, обутой в легкую летнюю туфельку на небольшом каблучке – кокетливый бархатный бантик венчал носок этой изящной туфли. Нога была хоть и женская, но немолодая и довольно полная. Сгустки потемневших, узловатых вен портили вид плотной, бледной голени. Но щиколотка смотрелась довольно изящно, относительно внушительной икры. Подобная нога могла принадлежать корпулентной даме, чуть за пятьдесят.
Появились и руки. Вернее, на свободный показ была выставлена одна целая рука, причем, тоже женская, полная, с продолговатыми, крашеными ноготками. Толстые пальцы венчали два безвкусных перстня в массивной оправе. Другая рука инвалида пряталась в рукаве халата и, судя по наполненности этого рукава, была либо протезом, либо очень худой.
Владимир в смущении отвел глаза от вновь приобретенных частей тела Василия Степановича.
– Я вижу, Владимир Иванович, вас что-то смущает? – не без ехидства молвил Овидий. – Или же вы не довольны новыми членами Василия Степановича?
– Нет, что вы. Я, право, очень рад, – Владимир густо покраснел. – Так-то гораздо лучше будет. Прямо чудеса протезирования. Как далеко шагнула медицина…
– Брось валять дурака, Махнев, – отрезвил его карлик. – Причем тут медицина? Подобрали пока то, что могли. Одна нога только потребная и нашлась. Другая ножка с изъяном – гангрена ее, окаянную, изъела. Увы, не сгодилась. Будут варианты лучше, тогда и заменим. А пока пущай и так походит. Все не обрубком лежать, как у тебя под кроватью, дерзкий стихоплет. Меньше бы гадость всякую жрал… Сказочник нижегородский. Ну, погоди, пряниками-то тебя здесь не одарят. Огребешь шишек по-полной, – голос карлика звучал угрожающе. На круглом лице блуждала мстительная, кривая улыбка. Даже красная феска съехала на тяжелый затылок.
– Простите меня, господа. Я право не специально, – пробормотал Владимир. – Я, пожалуй, пойду, – он топтался на пороге.
– Овидюшка, полно нам ссориться, – примирительно резюмировал Василий Степанович. – Владимир Иванович тут недавно-с. К порядкам тутошним не привыкши. Зря ты на него напраслину возводишь. Он же вовсе не хотел меня рук и ног лишать. Правда?
Владимир отрицательно мотнул головой.
– Ну, вот. Я же и говорю: он не желал меня на свет калекой выдумать. Да я, право, и сам теперь сомневаюсь относительно собственного происхождения. Ибо точно ведаю, что жил и раньше, до знакомства с господином Махневым. Я и войну всю прошел-с и ранение получил, и награды у меня настоящие. Я, по правде говоря, так и не уразумел: отчего в тот день уснул в своей комнате, на Гороховой, а проснулся под кроватью у Владимира Ивановича. А надо бы сказать, что комнатенка-то у меня хоть и узкая, словно гроб сосновый, однако же, сухая на удивление была и клопами не богата, – хохотнул поручик. – И платил я недорого за нее. Повезло с комнатенкой. Да-с. Мне предлагали в пансион или гошпиталь Семеновский поступить, ввиду моей увечности. Но я отказался. Да и кому захочется надзором вечным пробавляться? Ни вина не выпить, ни баб в больничную палату не пригласить. А на вольной жизни бабеночки-то ко мне захаживали. И не дурственные, я вам скажу, бабеночки: справные, да и при туалетах. Иным даже нравилось раздевать меня донага и пялиться на мои немочи… До чего бабы народ любопытный. Но и телесную радость они со мной получали, канальи. Средь них слушок тогда прошел, что силен я, как мужчина. Вот они и повадились шастать – одна за другой. Кому лихо, да немочь, а им любопытство, да похоть. Они на молодце-то моем ох, как скакали, окаянные, – физиономия Рукомойникова зарумянилась.
– Дамочки-то твои, «при туалетах», небось проститутками числились? – презрительно процедил Овидий.
– Ну и проститутки, и что с того? Не институтки же ко мне захаживать должны, – поручик заливисто рассмеялся. – Проститутки очень даже ничего-с бывают. Правда, Владимир Иванович?
Махнев только виновато пожал плечами.
– Ну ладно, бог с ними, с бабами. Одни напасти, да морока от них… Ну, а по улице меня дружки на колясочке возили. Каретный мастер из немецкой слободы мне колясочку отменную смастерил, кожей сиденьице обтянул и даже навес от дождя приладил. В ней и летом и зимой удобно было ездить. Так вот и жил-поживал я потихонечку, – лицо Рукомойникова сделалось задумчивым, серые глаза увлажнились. – А в тот вечер дружок мой фронтовой, Алексеев Мишка, повез меня ни куда-нибудь, а в сам «Лондон»[27]. Там швейцар хоть и поморщился на мой «мобиль» глядючи, однако же, и рта не раскрыл, узрев награды на мундире. Крикнул он лакея. А тот полового мальчишку. Отерли они колеса брички моей от грязи и покатили меня по паркету, прямиком в залу. Там знатная публика заседала. Но многие военные и честь мне отдавали, в знак увечности моей геройской, – слёзы не удержались в глазах поручика, мутные капли, словно дождевая вода по глиняным желобам, заструились по глубоким морщинам и обмочили узорный воротник малинового халата. – В «Лондоне» мы и закусили отменно и выпили. Много выпили и с собой пару бутылок мадеры прихватили. Дома снова пили. Опосля я, видно, уснул. А проснулся, видите где… Больно мудреный карамболь со мной приключился, – пухлая рука инвалида нырнула в лохматую шевелюру и почесала затылок. – Черт знает что на поверку вышло. Я ведь и раньше частенько с дружками пьянствовал. И так, бывало, накушаемся, что рычим поутру, словно зверюги какие. Отрадно, что стены толстые – ни постояльцы, ни хозяйка не слышали. А тут с чего? Мне итак конфузливо от такого события, так вроде невинный господин из-за моих авантюр пьянских должо́н страдать…
– Ага, значит, мои видения опиумные совсем и не причем? – с радостью отозвался Владимир.
– Настоятельно рекомендую вам помолчать, господин Махнев. Относительно ваших художеств с вас еще спросится. Хотя, и не мной, – возразил Овидий.
В комнате нависла небольшая пауза.
– Давайте, господа, лучше чайку попьем, в вист партийку сыграем. А? – Рукомойников ободряюще подмигнул Владимиру мохнатым серым глазом.
– Ладно, – хмуро откликнулся карлик. – Чаю, так чаю. А насчет виста, где же мы четвертого игрока-то сыщем? Купчишка Булкин еще не освободился. Ладно, придумаем что-нибудь.
– Вы, господа, можете и вдвоем сыграть, – откликнулся Владимир. – Если не возражаете, я просто посижу на диване. Что-то я устал сильно. Думается, из меня плохой игрок нынче получится.
Ватные ноги сделали несколько шагов в сторону, колени подогнулись. Владимир даже не заметил, как шлепнулся в мягкий бархат уютного дивана, голова склонилась к подушкам, глаза заволокло туманом.
– Владимир Иванович, а как же чаёк? – прозвучал заботливый голос поручика. – Ведь остынет же. Попробуйте-ка пастилы. У Овидюшки такая знатная пастила. Я такую-с нигде не едал.
– Оставь его в покое, Василий. Видишь, он лыка не вяжет. Пусть спит себе, аки младенец. Он и при жизни-то был безумным повесой, гарцевал, словно холеный жеребец на Лоншане[28]. А тут нюни распустил. Презираю…
– Ну, что – ты, Овидюшка… Зря ты так. А я вот не серчаю на него. Веришь, он мне даже по сердцу, словно бы сын родный, али сродственник близкий.
– То отец, то сын? Ты уж определись, – раздраженно отозвался слуга Виктора. – Ладно уж, пей чай, сердобольный ты мой.
Василий Степанович только хмыкнул. Довольная физиономия старого вояки склонилась над чашкой ароматного чая.
Крепкий сон спеленал Владимира по рукам и ногам, словно радивая повитуха беспокойного младенца. Перед мысленным взором вновь потекли белоснежные зефирные облака, охапки густой, свежей листвы посыпались на грудь, в ушах заиграл то ли рожок, то ли фальшивая деревенская свирелька. Но звук этот был столь монотонен, жалостлив и незатейлив, что рот Владимира скривился от глубокой зевоты. Он словно бы куда-то поплыл, влекомый перламутровыми струями лучезарного эфира.
– А у нас, господа, уже полный роббер. Две партии! – камнепадом раздался густой бас карлика. – Моя дама сделала игру, козыри нынче на нашей стороне.
Именно этот возглас и отозвал нашего героя из объятий нежного Морфея. Он вынырнул из крепкого сна, будто скатился по мокрой, гладкой траве на песчаный бережок тихой речушки. И едва пальцы ног коснулись воображаемых холодных струй, как он вздрогнул всем телом, сонные веки приоткрыли мутный взор.
Перед Владимиром предстала новая картина – карточная игра четырех господ. Двое из них были ему хорошо знакомы – это были всё те же: карлик Овидий и поручик Рукомойников. А вот откуда взялись двое других? Судя по одежде, они выглядели вельможными господами начала прошлого века – камзолы, сшитые по Петровской моде, бархатные кюлоты, суженные на коленях, тонкие шерстяные чулки и огромные башмаки с квадратными, медными пряжками, светлые, напудренные парики, румяные, щекастые лица. Где он мог их видеть?
И вдруг его осенило. Это же были два джентльмена, чьи образы красовались на портретах в комнате Овидия. Владимир медленно перевел взгляд на противоположную стену – на него темными глазницами смотрели пустующие бронзовые рамы. В одной из рам зияла угольная темнота, источающая легкие струйки желтоватого, похожего на табачный, дыма. Пространство другой приютило низкий глиняный горшок с отбитой ручкой, из горшка торчал нелепый стебель какого-то желтого цветка, напоминающий обычный подсолнух.
Сонный взгляд скользнул и по лицам старых знакомцев: голова карлика теперь была без фески и напоминала собою маленькую тыкву. Угольно-черные татарские глазки лучились от удовольствия в результате карточного выигрыша. Поручик тоже скалился в довольной улыбке, его полные женские пальцы, посверкивая яркими перстнями, дергали мочку продолговатого мясистого уха, а вторая рука… И только тут Владимир смог хорошенечко рассмотреть то, что таилось от посторонних глаз в свободном малиновом рукаве шелкового халата. На столе, распластавшись малахитовой звездочкой, с бледными, загнутыми, острыми ноготками, лежала лапка какой-то диковинной рептилии – то ли ящерки, то ли крупной жабы. Именно этой лапой Рукомойников и придерживал гусиное перо, которым записывал ходы в висте.
– У меня, господа, все четко: онеры, коронки, штрафы. Да, да все четко, – скороговоркой произнес Василий Степанович. Лягушачья лапка, скрючившись каралькой, ловко нацарапала на листочке какие-то чернильные циферки.
«Господи, какой бред! Может, мне все это сниться?» – подумал Владимир и снова погрузился в сон.
Теперь ему снилось, что он плещется в собственной купальне. Словно липовый мед, тягуче и сладко течет жаркий июльский полдень. В высоком, безоблачном небе парят острокрылые серые жаворонки и черные короткохвостые стрижи. Тонкие листья плакучей ивы роняют в реку по-девичьи чистые слезы. На противоположном берегу тихонько шелестят острые стебли камышей. То тут, то там из плотных зарослей выныривают темно зеленые и синие перламутровые головки любопытных и юрких уточек. Слышится хлопотливое кряканье и слабый писк народившихся утят.
Вода приятно обволакивает горячее, упругое тело. Владимир лежит на спине, слабо перебирая вялыми ногами. Лучи горячего солнца ласкают лицо и грудь, твердеющую мурашками от приятного озноба. Светило плавится в полуденном зените – яркая синева больно режет глаза.
Он сощурился и отвел взгляд, чтобы не ослепнуть. Тонконогая водомерка по-хозяйски проскакала по зеркальной глади пруда, прозрачными, золотыми лепестками сверкнула большая синехвостая стрекоза.
Дремлющий слух выхватывает какие-то слабые звуки – плеск воды от плавников жирного склизкого карпа, жужжание настырного овода возле стебля нежной кувшинки, далекую песню деревенских баб под ливенку[29], в близлежащей рощице. Их короткие перепевки и звонкий смех, вначале тихие и слабые, внезапно переходят в иную, нетипичную и громкую тональность.
Владимир поежился, ошеломленный нелепостью и дисгармонией женского смеха, долетевшего из зеленой рощи. Этот смех походил на грубый мужской гогот. К нему присоединился чей-то назойливый шепот, возня и звонкие шлепки.
Махнев вздрогнул. Пруд исчез, плеснув на прощание пригоршней прохладной, свежей воды. По вялым ногам хлестнули ивовые ветки, откуда-то, из-за уха, с противным жужжанием вылетела здоровенная муха. Владимир поперхнулся, ушел под воду с головой, а когда вынырнул, то обнаружил себя сидящим на шелковом диване. Рядом с его носом теперь летала не одна, а несколько зеленых, с бронзовым отливом мух.
«Откуда их столько?» – рассеянно подумал он и брезгливо отмахнулся.
Игра в карты закончилась, закончилось и долгое чаепитие. Господа в напудренных париках возвратились назад, в родные картины. Обеденный стол тоже куда-то испарился. Старые знакомцы теперь восседали на другом шелковом диване. Хохотал Василий Степанович.
Владимир присмотрелся и обнаружил довольно странное обстоятельство: короткая ладошка карлика, растопырив мощные пальцы, лежала на…
Владимир прогнал остатки сна и окончательно пришел в себя. От неожиданности происходящего, он чуть не подпрыгнул на месте.
Одна из ладоней Овидия лежала на заголившейся толстой и бугристой ляжке поручика Рукомойникова, другая уверенная ладошка крепко держала полную, холеную ручку, увенчанную блестящими перстнями. Деревянный костыль и лягушечья лапка были отодвинуты на второй план. Овидий тискал Василия Степановича с таким жаром, как будто перед ним сидел не старый, обезображенный вояка, а обольстительная и знойная красотка.
– Ох, Васенька, полюбил я тебя всем сердцем, – страстным шепотом пояснял карлик. – Вот погоди, новую ножку и ручку разыщем тебе, и без колясочки своей ходить начнешь. И такая у нас с тобой любовь закрутится.