У Храма сидел Филипп, чье дежурство только что окончилось. По предписанию, он созерцал закат. Приняв осла с беспокойной ношей, он записал показания умирающей - но старая успела рассказать о черной змее и совсем лишилась сознания и в таком состоянии умерла. Белый осел вернулся в Храм - деньги вдовы охотника, значит, оказались пожертвованием. И покойницу, не скупясь и не роскошествуя, похоронили так, как хоронят привратниц, уборщиц, служанок и поварих.
Ни Филипп, ни его начальник так и не решили, приняла ли старая паломница кого-то из богов - и, если да, кем он был и погиб ли?
***
Тем временем Шванк наметил, куда ему податься. Один из новеньких герцогов карал еретиков на севере, другой собирал войска южнее и западнее. Открывался путь на восток. Чтобы не рисковать излишне, Шванк в толпе беженцев пересек реку на пароме, прошел восточнее по селениям и круто свернул на юг, к границам владений королев Броселианы и Аннуин.
И далее, углубившись в леса, он ступал недалеко от этой зыбкой незримой линии, которая легла ныне именно тут. Но жонглер был осторожен и в богатые неожиданными шуточками божеств владения Аннуин не лез. Если Лес сейчас охватывал и уносил с собою столичный город, то здесь этого было не видно...
Так он и шел, быстро, ни с кем не встречаясь, никого не заметив, незримо сопровождаемый двумя-тремя из зеленых рыцарей. Сыт бывал мелким собирательством и рыбной ловлей - у жонглеров крючки и леса всегда при себе. Иногда ему перепадали и деликатесы вроде сонь и жирных полевок на палочке. Рыцари были не против, пасли его незаметно и, как он чувствовал, расслабленно и не слишком внимательно. Было ему в ту пору уже очень сильно за тридцать.
Спустя дни или недели поредел Лес. Так напоминают о себе земли, выделанные человеком. Недавно тут паслись стада, и травы все еще были низки (хорошо, негде прятаться змеям), а древостой замещала молодая лиственная поросль - просто щетка прутьев. прячущая топкие лужи, и двигаться стало не слишком удобно. Отступив в дубовые, светлые владения Аннуин, отставной шут зашел чуть южнее, чем следовало.
Когда затрещала одна из сорок, ему пришла в голову на редкость удачная мысль.
"А зачем я иду на восток? Потому, что нельзя оставаться на западе, так. Но тогда надо бы... Да... Нужно уйти в Леса Востока, в мир иной. Там насмотреться чудес, набраться сказочных сюжетов... И тогда можно выбросить шапку и клетчатый плащ, можно навсегда вернуться в чернолесье..."
И Гебхардт Шванн представил себе, как ступает он по горам, усыпанным ржавой хвоей, как дышит сосновым воздухом, как сидит и сказывает, одетый в черное, у вечерних очагов; дети засасывают пальцы и даже кулаки, толстые бауэры разевают рты, смеются охотники... И сыплются в рот растолстевшему Шванку куски пирогов и сардельки, текут потоками сливки и пиво. Есть у Шванка свой маленький теплы домик...
Тут сорока застрекотала еще тревожнее, и сказитель пришел в себя. Он еще раз выбрал идти к востоку, и вскоре дубы сменились сначала липами, затем - березами. Потом проявилась широкая тропа и вывела его к лугу.
Он знал: здесь начинаются странные земли. Когда-то в этих местах было большое озеро, принимавшее две реки, а может, и больше. Теперь оно пересохло - остались большие площади утрамбованных когда-то водою илов и глин, а среди них - источники целебных вод, ручьи, речки, длинные озерца и гривы меж ними. Много болот, больших и малых. Это три или четыре дня пути, а живет ли здесь народ, кроме охотников на водяную дичь? Немного дальше будут горы. Там живут крестьяне, приветливые и гордые. Можно просто играть им музыку и показывать кукольные пантомимы. А за горами начнется великий восточный Лес, темный, хвойный, страшноватый, где правят иные лесные девы.
А если уйти на юг и идти долго, то будет горный проход на родину предков, на побережье. Говорят, там из розовых лепестков давят масло, а плоды дикой розы возами везут на север как лекарство - такое множество всяких роз, да и иных растений, матерей аромата, превеликое множество на каменном побережье. Но кто его, Шванка, ждет у теплого моря?
Гебхардт Шванк рассеянно постоял, доедая горсть каких-то съедобных листьев. Он слышал, вдалеке хрустнула ветка, затем другая. Это его незваная свита торопилась вернуться к себе, в Броселиану, давала опасным поданным Аннуин понять, что уже уходит. Если захочет зеленый рыцарь, он может пройти без шума и можжевеловый бурелом. Слышал Гебхардт Шванк не так уж хорошо - он не снимал своей звенящей шапки; в лесу это глупо, но шут попросту позабыл о своем уборе - или не снял по привычке, потому что шутов не обижают в пути.
Пел один известный трубадур, что сумерки спускаются с неба. Это не так, думал Гебхардт Шванк. Свет небес есть всегда, он чуть слепит и в самую темную ночь. А серые сумерки подымаются из земли, как сейчас. Они вот-вот обволокут этот лес. Тени лежали, отливали синью и чуть лиловым, длинные, переломанные на месте бывших ручьев, что лизали странные земли весною. Но соловьи уже поют - сразу трое, потом четверо, громко и нервно. Значит, они еще не женаты, занимают места в кустах. Но почему же так поздно, почему они еще не ...
И вдруг из тени сбоку шагнул человек.
- Эй, Гебхардт Шванк! - бас его был тяжел, но не скрипуч, это мог быть певец, что исполняет в храмах партии подземных божеств.
Жонглер медленно обернулся. Человек сделал три шага и неожиданно заступил ему путь.
На человеке синий длинный плащ певца, арфа за плечом. Это понятно. Но на лицо - а он высок, гибок и, видимо, очень подвижен - падает тень широченных полей шляпы, сделанной из соломки. Виден только рот - как у маски актера, переломленный посередине, с резко поднятыми острыми уголками, с треугольным выступом длинной верхней губы. И подбородок, тоже треугольный, резной и жесткий на вид.
- Гебхардт Шванк!
Шут коснулся ножа.
- Приветствую тебя!
Незнакомец улыбнулся и показал ладони. Ничего в них не было. Гебхардт Шванк показал свои. Это, судя по синим звездам на плечах плаща, трубадур знаменитый. Но кто? Как отвечать такому? Они, те, кто пишет похотливые песенки, всегда у всех на слуху; а вот он, кастрат, таких песен не запоминал... Судя по возрасту, судя по звездам, по самоуверенности его, уж не Вольфрам ли это с Какого-то-там-Ручья - тот самый, что не умеет читать? Тот, что напихал рассуждений о плотской любви даже в свой роман о Копье и Чаше?
- Приветствую, досточтимый Вольфрам.
- Ты ошибся.
- Кретьен-для-Копья?
- И снова ошибся, - весело хихикнул трубадур, - Бери выше.
Трубадур тем временем крепко ухватил Шванка над правым запястьем и повел под единственный в этом месте старый дуб. Пальцы очень твердые; арфа старая, служит, наверно, века...
- Сядем.
Он подобрал плащ и изящно уселся на очень толстую петлю корня, как в кресло. Отупев, Шванк пристроился рядом, на каком-то круглом наросте.
- Да сними ты, наконец, свою шапку!
Синий трубадур цапнул Шванка по голове и закинул его драгоценную шапку назад и вверх. Она зацепилась в ветвях и, визгливо прозвенев, осталась висеть. Шванк подскочил, сжав кулаки. Синий только выставил ладонь, и она походила на лист.
- Сядь.
Шванк сел.
- Я предлагаю тебе вот что. Слушай.
- Говори!
- Ты согласен стать трувером?
- Как?
- Ты грамотен и можешь сочинить роман. Но я ставлю условие. Слушай же!
- Говори!
- Ты напишешь единственный роман. Потом потеряешь способность сочинять.
- Что?!
Шванк снова вскочил и вздернул собеседника за грудки.
- Ты что, завидуешь?!
- Да при чем тут зависть? - беззаботно смеялся тот. - Есть события, которые ждут романа. Есть ты. Я не обещаю тебе ни богатства, ни даже славы. Это ужасно, я понимаю - но при тебе останется твой голос...
- Нет!!!
- Да.
Что-то острое и очень крепкое надавило жонглеру прямо туда, где сходятся ребра. Все-таки нож? Он осторожно скосился вниз - не нож, длинный коготь на среднем пальце, чуть искривлен, как у птиц. Острый алмазный коготь - или возникший из твердого огня; да и подбородок незнакомца, давно уже видел шут, освещен светом дня, а не сумерек.
- Боже?
- Слушаю. Нужно встать, Гебхардт Шванк. Давай поменяемся одеждой.
Шляпы своей этот бог не снял. Плащ передал, и то же самое сделал шут. Накинув клетчатый плащ на плечи, бог стал еще немного выше и напомнил о какой-то птице степей. Жонглер укутался в синий плащ трубадура и вспомнил еще об одном чувстве некастрированных людей - он-то думал, что никогда не испытывал зависти, что был или неспособен к ней, или много выше всех этих завидущих самцов и самок...
- Понял теперь, что тебя двигало? На что ты разменивался, Шванк?
- Да, боже.
А если он напишет этот роман, то и Вольфрам, и Кретьен, и еще многие станут его собратьями, и зависть уйдет навсегда...
- Боже, я сделаю?
- Стой смирно.
Гебхардт Шванк ощутил, как высыхают и удлиняются ноги, превращаясь вроде бы в суставчатые тонкие трости. Его все тянуло вверх, а руки и плечи стало сильно и ритмично колоть, словно бы изнутри его кололи толстыми шильями. Потом так же заболело и все тело, и Шванк вспомнил о Железной Матери на одной из столичных площадей. Потом резко сплющило голову и рвануло вверх, вытягивая шею; он сложил ее почти вдвое, сопротивляясь тому, чтобы прыгнуть в воздух. Посмотрел вниз, на себя - но там были лишь белые ажурные перья и чешуйчатые ноги коленями назад с тремя очень длинными и широко расставленными пальцами. Попытался свести глаза - теперь он видел почти все, даже то, что сзади - и там был клюв, мощный, треугольного сечения, похожий на удлиненное лезвие клевца. Шванк в ужасе заорал - но и это был незнакомый и безобразный крик цапли.
- Успокойся.
Бог сбросил шляпу, но оставил клетчатый плащ. Лицо его казалось юношеским или лицом андрогинна - глаза поднимаются к вискам и зеленее, чем у Шванка, нос длинноват и изящен, как было модно у придворных дам; лицо вверху как бы женское, а снизу - мужское. Оно ни овальное, ни треугольное, и кожа его бледновата и на носу и рядом покрыта веснушками. Каштановые кудри напоминают руно и прически модниц из свиты Моргаузы... А он, Шванк, значит, стал хищной цаплей с зеленоватыми глазами...
Бог резко присел и взмахнул полами плаща - и тогда у ног обновленного Шванка пригнул шею и зашипел в ярости большой белый гусь. Шванк неожиданно, не прыгнув, взлетел, ринулся вверх, оттолкнулся от дубовой ветви и сделал три суматошных широких круга.
- Прекрасно! - прозвучало у него в голове, - Теперь лети выше, шире... Лети. Смотри.
Гебхардт Шванк кроме испуга чувствовал еще нечто незнакомое - странное пьяное счастье. Чуть позже, когда мысли его прояснились, обрели направление, он взлетел много выше и расширил круг. Воздух подпер его снизу, поиграл перьями и удержал. Он как бы плыл в воде, но летать было куда легче.
Он видел, как некий цыганский раб прячется со своею собакой в канаве, и его укрывает туман; как странствующий рыцарь оставляет мешочек денег поверженному противнику; как жрец с как бы присыпанной красным перцем головою выходит ночью к колодцу попить воды. Потом последовали события, события, события - легкие, стремящиеся друг к другу, пожелавшие развернуться. И они вдруг перестали течь легко, а потом остановились вовсе.
"Все, трувер! - прозвучала мысль, - Теперь возвращайся!"
Гебхардт Шванк послушно отяжелел и вытянул длиннющие ноги. Он мягко встал на землю и оказался чуть похудевшим некрасивым толстяком в синем плаще почтенного наградами певца. Рядом стоял шут-андрогин, и плащ ему был коротковат.
Лицо божества улыбалось опять, треугольной улыбкою, а локоны пошевеливал ветерок. Гебхардт Шванк, жалея о чем-то потерянном и избывая испуг, разозлился:
- Ну, боже... И ты хочешь, чтобы я, кастрат, писал о том, как один упертый кабан возжелал другого и создал ему... место жизни... место воплощения? Ну и ну, и слов-то таких нет, провались земля и небо!
- О, какие фразы, трувер!
- И как другой пугливый кабан создал лабиринт лесных путей, чтобы не сидеть под каблуком у жены, так?!
- Не только.
- Что еще, боже?
Мне нужна связь между страстями людей и тем, что происходит среди богов.
- Ничего себе! Я жоглер! Ты можешь понять это - я же сочиняю всякую похабщину для этих течных придурков, пропитанных похотью! Она устаревают уже через неделю. Какой роман? Зачем? Почему я?
- Ты напишешь только одинроман.
- И что потом? Годами петь старые песни, ставить дряхлые шванки? Они устаревают уже через неделю, и зрители бросаются тухлыми яйцами и камнями.
- Но у тебя будет роман.
- Ага, очередное нудное "Восстановление Трои". Кому это нужно?!
- Мне, трувер. Мне.
- Для чего?
- Как знаешь. Если не нравится "Троя", пиши по образцу "Копья и Чаши". Ты же знаешь Вольфрама...
- Почему не он? Почему я?
- Я не обязан объяснять свой выбор. А ты не обязан ему радоваться.
- Ох... Как твое имя, боже?
- Если б ты спросил раньше, я бы сказал. А теперь возвращайся. Лес Аннуин извергнет тебя почти в самом городе Храма.
- А сказки?
- Роман. Иди в город. Мне нужен еще кое-кто, ты их увидишь. Слушай и беседуй.
- Но что...?
- Не беспокойся, я помогу.
Дальнейшее жонглер видел словно бы со стороны, глазами-желудями дуба.
Белый гусь шумно взлетел и лег брюхом на темя Шванка. Опустив крылья, он стал похож на головной убор замужних женщин - тот, что с ушками и назатыльником. Гусь стал убором, а убор словно бы просочился сквозь вздыбленные мягкие волосы, окутал череп и исчез. Только голова Шванка с тех пор выглядела так, будто он только что встал с дырявой подушки и пока не совсем проснулся.
***
Когда Гебхардт Шванк стукнул кольцом ворот о бронзовую пластину, окошко, скрипнув, открылось - и он увидел то же лицо. Войдя в дверь, он испуганно выдохнул:
- Кто ты?
- Я - Филипп, глава привратников. А Вы кто? Вижу, певец.
Голос совсем не тот - обыкновенный молодой тенор.
- Гебхардт Шванк, отставной шут герцога Гавейна.
- О, Хлоя! Приготовь этой важной персоне приличные покои!
- Хорошо, господин.
Девушка в сером склонилась почтительно и ускользнула.
- Потом подойдете к Хлое, прямо сюда...
- Хорошо. Но откуда Вы узнали?
- Что Вам понадобятся покои? Вы подошли не к Вратам Паломников.
Да, лицо почти то. Та же улыбка уголком, и острые углы рта выглядят придурковато и насмешливо. Глаза поднимаются к вискам, и не понять, узкие они от природы или сощурены вечным смехом. Но глаза жреца не зеленые, а простецкие, светло-серые - бог пошутил и приукрасил принятую им личину. Вот брови, темные, углами - у бога их прикрывали локоны, а у жреца голова обрита и поблескивает. Кажется - из-за половинок подвижного рта, моргающих глаз и летучих бровей - и все это сходится к длинному носу, - что на лицо Филиппа прицепилось и надолго уселось диковинное насекомое (вроде тех палочников, что когда-то жили у Гавейна) и насекомое это стремится побежать. Шванк совсем перестал бояться и приосанился: плащ трубадуров это позволял.
- Смею ли спросить, - чуть поклонился и Филипп, - Что угодно Вам в Храме? Библиотеки Гавейна известны как сокровищница учености. Или Вам помешали их распри?
- Мне нужны именно ваши сведения.
- Что ж, - Филипп мимолетом сложил длинные пальцы щепотью и потер. - Всякие сведения стоят платы, а в особенности такие... Но Вы ведь певец, верно?
- Верно. Я обучался в одном из храмов плодородия, в Чернолесье.
- Ого! Тогда Вам требуется наш мастер хора. Его зовут Пиктор, найдете его среди рабов. Если слуги не поймут, о ком Вы, то спросите, где Пикси - они его так переименовали. Вы его быстро узнаете, он кривобок и чуть горбат.