Его брошенную игрушку тотчас облепили какие-то мелкие существа.
Он встал и пошел, опираясь на кулаки, на бурые толстые костяшки.
Его остановила черная лужа. Он посмотрел вниз, увидел свое отражение и опять пронзительно заорал, ударяя себя кулаками в грудь, разбрасывая ветви.
Усмехнулась женщина, и по поверхности лужи побежали частые круги. Обезьян быстро успокоился и смотрел теперь с любопытством. Из лужи вытянулась и поднялась пара тонких женских ручек, потом вторая; колени и ножки распахнулись, играя бликами на черном; показались, приподнявшись, и маленькие груди. Обезьян, сопя, подошел, и она захватила его в объятия. Он упал на живот, растопырив ноги, и тут же начал совокупление.
Система из шаров света ускорила вращение, чуть взлетела и застыла, вертясь. Так стоит волчок: чем быстрее двигается, тем надежнее стоит, покоясь. От пламенных клочьев светила отскакивали мельчайшие капельки и тут же превращались в людей. Искры, отброшенные спутниками, становились иными существами. Все это падало обратно и населяло шары, даже само светило, средоточие огня.
А к совокупляющейся паре сбежались уродливые мелкие существа, зарычали, заскулили, завизжали.
Обезьян кончил и сел. Женские пальчики стали щупальцами, схватили по горсти существ и утопили, а потом потянулись к шарам - кое-что, созданное из светов, к ним прилипло и растворилось в густой черноте. Обезьян все пытался оторвать задницу и ладони от поверхности, что казалась податливой и жидкой, но прилип крепко и начал вязнуть. Он взвизгнул и рванулся, но тщетно - упал. Теперь он лежал на спине; только задранные ноги его были пока свободны.
Тогда к лежащему подбежало самое крупное существо - с головою льва, хвостом змеи, туловищем волка, на четырех орлиных лапах, со сложенными темными крыльями на спине - и как следует укусило, куда смогло дотянуться. Любовник черноты зарычал гулко и грозно, ударил ладонью, разбрызгав грязь, но кусачий увернулся и отскочил. Обезьян злобно ревел, и ему вторили уродливые существа, создав свой безобразно-гармоничный хор.
Львиноголовый в зубах принес систему светил. Обезьян потянулся и отобрал ее. Дивный его волчок попытался взлететь и смог приподнять создателя над черною грязью. Творец высвободил вторую руку, ухватил полезную игрушку покрепче. Смог выпрямиться, сел величественно.
Слуга с головою льва упал брюхом вверх и улыбался у его ног, задрав все четыре птичьих лапы. Чернота, грязная гидра, пока что втянула щупальца.
На лес опустились сумерки, Шванк вспорхнул и опустился у крышки последнего люка.
- Боги мои, неужели они поклонялись этим?!
"Ну уж нет! Они их ненавидели, как Панкратий - ту богиню. А твои деды их всех без разбору боятся"
- Так люди были...?
"Да. Твои предки"
- Но кто их боги?
"Следуй дальше, взыскующий!"
Шванк, человек, спустился по лестнице в последнюю камеру. Там не было ничего, кроме широкой пустой лестницы, созданной из светов. Самые нижние ступеньки горели цветами радуги, а дальше пылали оттенки, видимые лишь птицам, не людям.
Шванк взлетел, но встречный ветер помешал ему даже приблизиться к лестнице. Упав, он ступил на полосу красного света, боясь сгореть тотчас же. Но свет удержал, а ступень превратилась в бесконечную прямую дорогу. Он сделал осторожный шажок, и тут нога провалилась в свет.
Шванк взлетел и встал у подножия, не двигаясь никуда. Лестница переливалась и искрилась.
Ослепленный, он отступил в сторону и увидел, как его народ - самые молодые, бедные и ничтожные - торопятся в своих кибитках убраться подальше на запад. Погоняют серых волов, но волы всегда ходят медленно...
А розовые сады, душистые луга, рощу священных олив и оставшихся в живых брошенных младенцев и кастратов скупил богач, одетый в зеленый плащ с изумрудами на подоле. Его широкий воротник сплели неведомые старые мастера - из множества прутков червонного золота...
Шар жемчужного света взорвался перед ним, и опасно, слишком сильно закружилась голова. Гидра ожила и протянула щупальце, оно превратилось в нить, и нить эта лопнула...
***
- ... просто гидра. Не ищи торжественных имен, преосвященный, не трать времени. Она протягивает свои щупальца, и ее легко узнать.
- Гидра - это название формы, не имя!
- Думаю, ее суть не имеет имени. Не приспособлена.
- Очень вероятно! Попал! А что, если в нашем бытии она спесива и слышит только высокие имена?
- Возможно. Ох, злые силы! Еще три года назад можно было выбрать смерть по себе! А теперь она шарит, шарит, тянет щупальца и хватает кого попало, всех!
- Толпу. Людей толпы. Вот, спроси-ка про них у этого шута...
- А менее полувека назад смерть была осмысленной, к ней готовились! Но теперь! Это отвратительно!
- Полвека назад мы с тобой были юношами и самонадеянно думали, будто смерть, как праздничные одежды, нужно подбирать себе, любимому, по мерке и по вкусу. А Хейлгар и тогда создал ее иной. Старая плоть, порченая плоть всегда сыпалась ей прямо в пасть. Не заносись, Эомер!
- И кто же мне это говорит? Кто тут поносил богиню?
- Что поношенье, что подношенье, что приглашенье - стерве все одно, - безнадежно махнул рукою Панкратий и уронил перевязанную ладонь.
"Гидра", - сказал Эомер, и Шванка сильно затошнило. Он громко сглотнул подступившую блевотину, и епископ, чутко обернувшись, крикнул:
- Парни! Певчему плохо!
Первым подскочил Хельмут. Вместе с арапчонком они подхватили Шванка под мышки, мягко и враз дернули вверх, вывели вон.
На улице его рвало снова и снова, сначала водой, потом слизью и, наконец, золотистой и зеленой желчью.
- Федра, Хлоя! Господин Шванк заболел!
Тоненькие девушки, знакомая блондинка Хлоя и вторая, совсем оливковая и черноглазая, перехватили больного и попытались вести, а он попробовал тверже двигать ногами.
- Девочки, придете вечером? Кое-что подарим!
- Еще бы! - Федра помахала свободной розовой ладошкой.
- Ждем!
- Ну, тогда ждите! - откликнулась наконец скромница Хлоя.
Шванка оттащили в покои и уронили на постель. Опять вздернули и усадили, оперев на подушки.
- Федра, принеси питье! Я пошла за врачом.
Мавританочка вернулась, подошла сзади, как бы желая перерезать горло, и придавила к его губам край оловянной кружки. Он сглотнул, но это оказалась не отрава, а просто вода с лимонным соком и гремящими осколками льда.
- Погоди. Тошнит.
Кружка исчезла и ударила о дерево, встала на стол.
Пришел седобородый врач, покурил какой-то хвоей и втер в виски больного лавандовое масло. Когда тошнота ушла, лекарь оставил больного.
Шванк лег, потянул за собою подушку и устроился, лежа на правом боку. Тени мебели все тянулись к порогу, а он лежал и смотрел, как они растут.
Кажется, прилетал и белый гусь - как-то же он оказался на столике?
Гусь мысленно произнес:
- Твои предки позабыли о Лестнице Света, но помнят о безумном Творце и его прихлебателях. Ты уязвим перед нею, так откуда тебе это помнить?
- Лестница на самом деле уводит в свет, от смерти?
- Не знаю. Один из малых богов погиб.
- Так ты не всеведущ?
- Нет, нет. Мне самому тревожно. Ты пишешь медленно. Видение свое запиши! Завтра же!
- Но, боже, ты требовал один роман, а тут работы на целых два!
- Может быть, и так. Не знаю.
- Что мне писать?
- Сказал, запиши видение!!!
- Объясни, для чего...
- Потом!
Гусь взлетел и исчез, уронив с крыла небольшое перо.
Шванк тихо задремал. Когда он проснулся, это самое перо лежало на столике. Слишком маленькое, не для письма.
Уже окончились сумерки и наступила ночь.
***
Осторожно постучали, и гость вошел в двери, не дожидаясь ответа. Это был Филипп. похожий на бога.
- Шванк, ты можешь встать и идти? - спросил он так же осторожно, почти нежно, тихим голосом.
- Сейчас проверю, - ответил Шванк и резко сел. Голова не закружилась, и тогда он встал.
- Могу. Что...
- Нас вызывают, идем.
От гостиницы уходили прямые светлые тропы - в Храм, трапезную, еще кое-куда, и все они усыпаны песком; его незаметно, по ночам, сметают и обновляют служительницы. Узкая тропа, крытая вдавленными сплошь осколками белого камня, уводит в черный сад. Филипп пошел впереди, а Шванк шел следом, удерживая взор то на светлой спине проводника, то роняя его на белую тропу. Водить по тропе епископа следовало, не оборачиваясь.
Белая тропа прорезала садик и вывела к небольшому домику, тоже белому, где вот уже несколько веков подряд жили правящие, а иногда и бывшие епископы. Филипп постучал в легкую дверь, и охрипший голос ответил прямо во время стука:
- Войди. Быстрей.
Жрец пропустил жонглера вперед, сам склонился, выпрямился, как хлыст, и встал в глухой тени, спрятав руки в рукавах.
- Подойди, садись.
Филипп не шелохнулся, и Шванк понял, что приказ обращен к нему. Он низко поклонился, почему-то молча. В комнате оказалось лишь одна, маленькая, сфера света; в нее попадали всего-навсего небольшой столик и сидящий за ним епископ. Рыжеватое пламя порождали три восковые свечи в темном и толстом канделябре.
Епископ хлопнул по сидению слева:
- Садись, шут.
Тот послушно и тихо сел. Епископ поставил локти на стол и уперся обоими кулаками в щеки. Теперь на нем была толстая серая шаль, крест-накрест завязанная на груди. И нос его, видел Шванк, покраснел и распух. Панкратий промокал его большой белой тряпкой.
- Филипп, разбуди и приведи Пиктора!
- Да, Ваше преосвященство, - прошуршал одеянием и стукнул дверью жрец.
- Пей! - сказал епископ и передал Шванку глиняный кубок. В нем плескалось красное вино, чуть выше половины.
- Ешь! - сказал он снова и указал на стол; рядом со свечами был деревянный круг и на нем стопка из нескольких лепешек.
- А Вы, Ваше преосвященство? - спросил из вежливости отупевший Шванк.
- Мне запрещено любое вкушение пищи после заката, а сейчас приближается полночь. Брось ты свою ложную скромность. Не ел целый день, у тебя закружится голова. А ты мне нужен разумный.
Шванк насухо прожевал и проглотил верхнюю лепешку, хлебнул вина и отставил кубок.
- Хм, - продолжал Панкратий, - Если ты и впрямь лазутчик людей Гавейна, как говорят, то я тебя повешу. А пока ты мой гость, так что ешь, пей и слушай.
Есть жонглер не мог и поэтому весь обратился в слух.
- Геб-хардт Шванк, так я понимаю? Жонглер и певчий.
- Да, господин мой...
- Ты умеешь убивать голосом? Брать убийственные ноты?
- Я не понимаю...
- Ладно. И ты здесь не затем, чтобы украшать своим голосом сирены наш скромный хор?
- Да, господин, не за этим. Это лишь плата. Некий Бог встретился мне и повелел написать роман...
- Кто он?
- Не знаю.
- Ты Дом Божий?
- Наверное, нет. Я ведь кастрат.
- И ты все-таки зачем-то понадобился божеству.
- Да, я пишу...
- О том, что было полвека, а потом и сорок лет назад. Роман о Молитвенной Мельнице и Неведомом Боге.
- Я еще не озаглавил его, - растерянно пробормотал наш трувер.
- Значит, мое заглавие подойдет?
- Конечно, Ваше преосвященство!
- Что ж пиши, пиши. - Панкратий возложил ладони по бокам канделябра, как богиня держала их на коленях, сделался грозным и продолжал, нахмурясь, - Лесные Королевы почему-то замалчивают смерть моего предшественника. А гибель остальных выдают за смерть на поединке. Кто-то мстит нам... Прекрасно будет, если правда все же отдастся тебе, если ты закончишь его! Пиши, мы мешать не будем. Но оставишь нам копию!
- Обязательно, Ваше преосвященство! - шут отвесил неуклюжий сидячий поклон.
Епископ убрал лепешки и кубок, поставил куда-то за спину, в темноту.
Филипп снова стукнул в дверь и пропустил Пиктора. Тот, вопреки подозрениям, заспанным отнюдь не казался. Панкратий указал на сидение справа:
- Сядь!
Пиктор быстро сделал поклон и сел. Епископ взял его за виски, притянул в сферу самого яркого света и вгляделся, морщась. Шванк оторопел: Пикси был избит. Под глазами наливались синяки, а на щеках красовались немного иные кровоподтеки, вроде тех, что возникают после укуса или щипка с вывертом. Шванк задрожал, и епископ выпустил голову раба.
- Ничего себе, учитель мой! Кто это сделал?!
- Но, Ваше преосвященство... Вам известно, я служу для рабов смешною игрушкой, этим и выживаю. Но сегодня они перегнули палку.
- Ох, перегнули! Побоялись отыграться на мне, так?
- Или на Эомере...
- Или на Эомере.
- Пиктор, ты будешь молчать? Кто это сделал?
- Буду молчать, господин мой.
- Хорошо. Филипп, подойди!
Тот шагнул на границу тени и остался стоять.
...
Все трое молчали, как будто бы некая сила скрадывала их мысли, обессиливала внимание. Снова начал Филипп:
- Ваше преосвященство, разрешите спросить?
- Спрашивай.
- Кто эта богиня, которую видели Шванк и Эомер?
- Погоди с этим, - отмахнулся Панкратий, - После.
Помолчали еще, и Шванк не совсем понял, что происходило с ним: то ли голова, как бы наполненная легкою летучей жидкостью, собиралась закружиться снова, то ли кто-то влиятельный воровал и пил их внимание. На мгновение в голове прояснилось, мысли сцепились снова, и он спросил:
- Ваше преосвященство, можно мне?
- Что можно?
- Спросить тоже.
- Спрашивай.
- Господин мой, почему вы поносили ту богиню площадною бранью?
- Да, Ваше преосвященство, - вмешался Филипп, что правилами вежливости было запрещено, - Ведь не просто же от раздражения?
- Отвечаю. Я хочу разбудить ее и привлечь внимание. Я подумал было обозвать ее трусливой целкою с прялкой, и на мгновение что-то шевельнулось. Но она ленива! - глаза епископа Панкратия расширились до предела и теперь медленно загорались, как у хорошего кота при виде мыши; резким выдохом он всколебал пламя, и свет запрыгал, уродуя лица, - Но больше всего мне нужны вы, все трое.
- Слушаю, Ваше преосвященство, - поклонился Филипп. Остальные замерли.
- Вы, вы заварили эту кашу и сделали из обряда кошачий концерт! Да, Пиктор, я все знаю!
- Вы... господин мой, - споткнулся было Пиктор, и уши его возмущенно прижались к голове, - Обвиняете нас в смерти Брана?
- Тебя и Шванка обвиняют в этом рабы, не так ли? И я вас накажу, накажу, чтобы они не сделали этого раньше и более жестоко, чем я.
- Мы готовы, Ваше преосвященство.
- Так вот. Это наказание, но это и задача. Я считаю, что вы - особенно ты, Гебхард Шванк - как-то на мгновение спровоцировали богиню. Певчий, что заметил ты?
Шут склонился к Панкратию и заговорил виновато:
- Ваше преосвященство, мое лицо было под пеленою. Я не видел пения - лишь то, что потом из носа Брана потоком хлынула кровь...
- Не сочиняй, трувер! Он был уже окровавлен, когда ты открыл лицо. И не смей писать свой роман так же, как говоришь сейчас, иначе... Но что ты слышал и чувствовал?
- Сначала пение шло, как и задумал мастер Пиктор. Потом я почувствовал страх. Бран, видимо, тоже - он стал петь глуше и как-то... дерзко, вызывающе. Но он сразу вел себя как актер перед толпой.
- Что он был дураком, я знаю. Что еще?
- Филипп подстроился под него.