Он все-таки решил крикнуть Хельмута, но тут заскрипела табуретка, и Эомер, подобно сове, повернул ко входу только лицо.
Спустя мгновение стал слышен крепкий топот. Потом распахнулась дверь; топот, и не помедлив, раздался громче, уже за спиной. Топотуны хорошо слышны на деревянных полах, они словно бы бьют ногами в большие барабаны, производят шум легко и этим довольствуются - этот же, без особенных усилий, творил звук и монотонный ритм прямо из камня, устраивал танец на каменном барабане (все полы здания были негорючими). Гебхардт Шванк встал, развернулся, низко поклонился и сел. Епископ Панкратий не заметил этого и прошел прямо к Эомеру.
Белое одеяние его было выпачкано, затерто от пояса до подола, грязь въелась накрепко; подол, видел Шванк, страшно измят - как если бы жрец то сидел на нем в седле, то связывал непослушные полы на поясе. Если б не красная полоса по краю, знак сана... Вошедший облачен странно, нелепо, можно сказать, шутовски - длинный меч и кинжал на поясе, бурый солдатский ранец за плечами - и при этом веревочные сандалии, которые не мешают ему ни громко, увесисто топать, ни опираться на стремена. Левая кисть перехвачена толстым слоем грязного бинта, поперек. Пахло от него потом коней, человеческим потом и очень сильно - травою, пылью, присохшей глиной.
Вошедший встал напротив Эомера и сбросил ранец, передернув плечами; тот сбросил со своей табуретки несколько свитков и передал подбежавшему Хельмуту. Епископ больше всего походил на обыкновенного старого сотника - не бритая, а лысая, блестящая голова, на лице седая пропыленная щетинка. Нос уточкой и въедливые светлые глазки, шея толстая. Скругленный лоб в пыли и потеках, руки грязные. Он надавил на воздух растопыренной пятерней, и вытянувшийся было Эомер поклонился сидя:
- Здравствуйте и радуйтесь, Ваше преосвященство!
- Хм, радуйтесь! Сорок лет мирного безвременья кончились, Эомер. Боюсь, что навсегда. Что происходит?
Голос его сильно охрип - видимо, вошедший сорвал его, и не раз; бас ли это обычно? Но разговаривал епископ быстро и внятно.
- Рабы молчат, но очень недовольны. Для мятежа пока не созрели, некому возглавить.
- В чем дело?
- Вы повесили...
- Ясно. Надо назначить пенсию его семье. Как обряд?
- Скверно. Погиб исполнитель первого голоса, Бран.
- А-ах! Первый голос...
- Да. Рабы считают, что виновен вот этот новый певчий, они пытались его убить, - указал пальцем на Шванка. Епископ взглянул, посмотрел.
- Сам как считаешь?
- Это идея Пиктора, ввести третий голос вместо виолы.
- Хорошо. Певчий, я вызову тебя вечером. С Пиктором поговорю.
- Да, Ваше преосвященство, - еще раз склонился Шванк.
- Сейчас пойду к рабам.
- В таком... виде?
- Да, именно в таком! - епископ нахмурился так, что это впечатлило даже Эомера. Затопотал к выходу, звучно хлопнул дверью.
Он вернулся через два часа - бритый, умытый, безоружный, в чистом белейшем облачении, повседневной одежде высшего клира, и в новой еще более толстой повязке.
Утирая повязкою потный лоб, он снова уселся напротив Эомера и упер в щеки оба кулака. Когда скатился вниз белый рукав, оказалось, что перевязано и правое предплечье. Эомер сложил руку на руку и сел прямо, подобно школьнику.
- Пока с рабами более-менее тихо. Успокоились.
- Хорошо, если так, господин. А певчий, его имя Гебхардт Шванк, говорит, что пришел сюда сочинять роман.
- Да?
- О событиях сорокалетней давности...
- Хм...
- Он пришел из земель герцога Гавейна. Он - его личный шут.
- Тогда пусть остается, ничего нового я не скажу. Все и сам знает.
- Слушаю, господин мой.
- Вот. Смотри!
Епископ вытащил из ранца статуэтку из черного, тускло блестящего камня, в локоть высотою. Водрузил ее в самый центр табуретки, чуть поклонился и показал ей знак, прогоняющий злые силы.
То была напряженно сидящая женщина; богиня распрямила спину, чуть выставив маленькие злые груди. Она играла с поклонниками: а те пытались понять, одета она в тончайшую ткань или все-таки обнажена. Если долго смотреть на нее, тело виделись поочередно и обнаженным, и едва одетым, эти состояния сменяли друг друга очень быстро. И лишь потом, с усилием оторвав взгляд, зритель видел, что у богини голова не женщины - львицы.
- Соблазнительна.
- Да, Эомер, и еще как! Воины Уриенса пляшут ей танец мечей, закалывают этой суке беременных женщин, а потом устраивают свальный грех между собою. У них большая статуя. Я привез копию, их продают на каждом углу для домашних алтарей. Понял, что это значит?
- Ну да. Они будут вырезать всех чужих под корень, а после войны останутся безумцами навечно.
- Х-х, "после войны"! Эомер, не будет там никакого "после"!
- На нашем веку не будет.
Раб скорбно покачал головою. Епископ пригорюнился, посерел, и голова его как-то просела меж кулаков. Склонил лицо и Эомер.
- Э-эх! Наши простаки-еретики не хотят уходить, дружок. Я предлагал наши земли, но они боятся, что я их закрепощу.
- А разве это не так?
- Может быть, и так... Им позарез нужен именно тот птичий холм. Но не говорят, в чем смысл. Аннуин предлагала им что-то в своих лесах - отказались. Броселиана готова подарить, подарить им пастбища, три королевы готовы их спрятать вместе с городом... Все перед ними пресмыкаются, а они! Не согласны! Эомер, их вырежут, их детей будут сжигать на кострах целыми связками, они на это пойдут!!!
- Еретики обезумели вместе со всеми и тоже хотят воевать. Правит богиня. Лишь бы и Вы не заразились этим, ваше преосвященство!
- Что ж, риск есть, риск есть...
-Ты вернешься, солдатская косточка?
- К ним? Да, конечно. Зачем спрашивать? Но сначала кое-что здесь улажу.
- Панкратий, что с твоими руками?
- Останавливал ножи.
- Чьи? Это они?
- Их убили сразу. Не было времени дознаваться, кто. Совсем неумелые, мальчишки. Успели сделать по одному удару, и то не туда. Кто-то послал дурачков на смерть... А лекари Уриенса умеют зашивать резаные раны, это не больно. Потом швы я смогу снять сам.
- Что ты надумал с этой богиней, преосвященный?
- Разыщем имена, и пусть жрецы взывают, снова и снова. Может быть, удастся сделать так, чтобы она пресытилась. Но в главном Храме этой солдатской шлюхе, этой прорве поганой, не место. Не место! Не место! Эй, парень! Пойдем, сравним.
Подбежал сильный рослый школяр, с виду потомок арапов. Он осторожно взял злую богиню на руки и крепко прижал к груди. Панкратий направился к двери, ведущей в коридор Скриптория, а юноша поспешил за ним.
***
Гебхардта Шванка вконец разозлила еще и богиня - почему для воинов и для этих двух стариков она соблазнительна, а для него нет?! Его роман совсем застопорился. Он отошел выпить воды, потом посидел, подумал. Скоро будет полдень, и его силы быстро иссякнут. Значит, надо...
Он подозвал Хельмута и сказал на память номер документа. Четыре знака, он запомнил их так, как если б то были четыре ноты. Хельмут понимающе улыбнулся, убежал и вскоре принес довольно тонкий свиток. Шванк посмотрел красное заглавие - "Об избиении безбожного народа" и год: "В лето...", обозначенный в неизвестной ему системе. Зрение сначала расплылось, потом собралось в нечто вроде туннеля, прозвучал где-то вдали гусиный трубный клич, а за ним - скрипучий и громкий крик цапли.
Шванк видел и слышал все как бы с небес. Ветер унес его, и он оказался на скалистом побережье. Там жили люди, носившие яркие вышитые одежды. Мужчины высоки, женщины кругловаты, и предплечья их покрыты знаками Солнца, изображениями елей. У мужчин знаки клана выколоты на груди. Они пасут овец и коз, ловят рыбу.
Но единственный клан всегда надевает чисто-белое, знаков на тела не наносит, а выращивает только розы и другие ароматические травы. Эти люди выжимают и выпаривают летучие масла, накопленные цветами и травами, а потом дорого продают на север, на запад. Их языка, а также языков родственных, Гебхардт Шванк никогда не слыхивал прежде.
Потом приходят воины в кожаных панцирях с медными накладками и в красных плащах, в легких шлемах, с голыми ногами, прикрытыми только медью. Идут ли они пешим строем или скачут на конях, их порядок не нарушается. Трубачи дуют в огромные, свернутые спиралями трубы, и послушная медь завывает звериными басами; барабанщики мерно бьют в большие и малые барабаны. Мечи у воинов короткие, а вот копья длинные. Когда войско остановилось, трубы и барабаны умолкли - но вступили флейты, бешеным визгом, тревожными свистами.
Воинов, набранных на месте, выгоняют вперед, и они вынимают длинные луки. Горящими стрелами они осыпают пригород, где живут хозяева розовых садов. Легкие домики загораются, люди вокруг бессмысленно бегают и кричат. Солдаты вспарывают животы женщинам и легко закалывают мужчин, а потом устраивают загонную охоту с собаками на тех, кто думает, будто ему удалось спастись. Некоторых ловят, хохоча до истерики, в море их же сетями, наносят множество ран - чересчур много, не только чтобы убить. Море становится розовым. Догадываются и поджигают черные лодки и большие баркасы.
Теперь орут только солдаты. Орут и хохочут.
Затем воины собирают и вешают двух предводителей местных лучников. Они говорят по-латыни, и в приговоре написано, что отец и сын, Искор и Тарах - предатели своего народа. Мужчин в вышитых рубашках, тоже предателей, прогоняют плетьми и розгами.
Потом наступила безлунная ночь, и длилась она в видении Шванка не меньше века и не долее мгновенья. Он видел, как у горизонта широким светлым пламенем сгорает рыжий город.
Наутро небольшой карательный отряд направился к священной роще. Командир недоволен - роща оказалась оливковой. Оливы негибки, а ему требовались молодые деревца, подобные розгам. В раздражении он разрешил воинам повеселиться, раз уж грабить у безбожников особенно нечего, не сезон. И они повесили на ближайшей оливе старуху, жрицу. Повесили, поглядели, как она теряет мочу и дергается, а затем вспороли брюхо снизу вверх и подожгли дерево. Только одно это дерево на отшибе.
Командир приказал отловить всех жриц и жрецов. Их поймали, били и что-то выпытывали, но без успеха. Пока ловили жрецов, командир и его рабы все разыскивали хоть какую-нибудь молодую поросль - и нашли. Тогда старцев и стариц привязали за ноги к деревьям и разорвали, а упавшие внутренности позволили съесть боевым псам.
Когда прикончили стариков, стало скучновато, солдаты утомились. Командир сделал знак оставаться на месте и прошел вперед, на прогалину. Там стояли ворота из трех тонких полированных шестов черного дерева, поперечный шест просто лежал на двух других. Эти воротца были чуть ниже роста местного жителя - чтобы, входя в святое место, склоняли головы, - и командир, смеясь, как бы не замечая, сбил верхний шест гребнем шлема.
Чуть дальше стояли три сруба, у каждого крыша и только по три стены. Так строят входы в хранилища овощей.
Командир крикнул, подозвал остальных. Срубы, как он и думал, оказались преддвериями, но отверстия в земле укрывали чугунные квадратные люки с такими хитрыми и незаметными запорами, что воины не смогли ни приподнять крышек, ни взломать замков. Тогда командир велел копать чуть дальше, и скоро лопаты солдат ударились о каменные потолки. Потолки пробили ломами, но камеры под ними были пусты, и никаких дверей и люков, явных или потайных, там не было.
Гебхардт Шванк, белая цапля, сделал круг, снижаясь, и закричал. Увидев его, предсказатель в военном плаще сказал, что отряду дан дурной знак, это предупреждение. Жрец поторопил командира, и недовольные усталые солдаты ушли.
Солдаты ушли, а Гебхардт Шванк остался. Он встал на землю и, кажется, принял привычный человеческий облик.
Некая сила уже отбросила люки, пробитые потолки закрылись, и на них снова улеглась обросшая травою земля. Шванк спустился по бревну с зарубками в левую камеру. Просто маленькая комнатка, со странным деревянным креслом, узким ложем, столиком на одной журавлиной ноге. И серпы, круто или слабо изогнутые, поблескивают на стенах. Мысли заговорили.
"Это легкий, но редкий путь, избавляющий адепта от скверны и суеты навсегда"
- Людей приносили в жертву?
"Нет, только их похоть и чадородие"
Так значит, ему, Шванку, сделали подарок - избавили от необходимости заботиться о потомстве и от беготни по бабам; освободили, так сказать.
"Кастраты занимались только изготовлением оливкового масла. Говорят, у них портится обоняние"
- А все жрецы были с бородами...
"Верно. Испорченное тело - поэтому они не выбивают на теле оберегающие знаки - избавляет от многих трудностей, но и не создает препятствий на Пути. Путь вернее, но и заслуг меньше. Однако же, добрейший философ Ориген добровольно решил оскопить себя, и это не сделало беднее его размышления"
- Я...
"Молчи и думай сам"
***
Жонглер быстренько вылез и направился в центральную камеру. Он повалился на что-то шуршащее, пружинистое - и увидел себя в некоем могучем и древнем лесу.
Под самым толстым дубом сидело огромное существо, похожее и на человека-силача, и на мартышку. Это был мужчина, черный и весь волосатый, с заросшим лицом, но без хвоста, очень коротконогий и с мощными длинными ручищами. Голову сего мужа украшали такие гребни, каких не было и на шлемах грабителей, которых чуть раньше видел Шванк. Обезьян собирал желуди, давил их в кулаке и бесцельно отбрасывал полученные крошки.
Листья дерев светились, в основном белым и золотом. Большие капли света все стекали с ветвей и взлетали в небо, там растворялись. Шванк круто взлетел и начал взбираться в воздух, но чудесные капли быстро терялись из виду.
Одна, чуть голубее прочих, скатилась вниз, к ногам обезьянища. Тот раскрыл крошечные глазки и подцепил ее. Потом совсем по-человечески взял в неловкие руки и принялся оглаживать, уплотняя. Появилось сначала горячее маленькое, а потом и большое темное ядро. По его поверхности разлилась синева, проявились моря и континенты. Воды и земли мерцали, затянутые тоненькой туманной пленкою воздуха; в ее толще завертелись облачные спирали.
На голову играющего капнуло еще, золотом. Эта капля была и много меньше первой, и неизмеримо больше, размер ее не поддавался определению, был неуловим. Обезьян схватил ее, облапил, зашипел сквозь зубы и выронил вместе со своею первой игрушкой. Они опали, покатились и заняли какое-то определенное положение с общим центром. Чудовище прыгало на месте и шипело, потряхивая обожженными руками. Золотая капля, сердясь, играла клочьями, струями, дугами слепящего пламени и более темного раскаленного вещества.
Обезьян тупо смотрел. Подобрав двумя пальцами маленькую тусклую капельку, он залепил и ее туда же; она завертелась вокруг синей капли, отбрасывая серебристый свет.
Обезьян сцапал еще несколько светящихся шаров, добавил и их клочкастому светилу. Получился огненный шар, окруженный спутниками. Шар и светящиеся обручи, и все это сейчас помещалось в его ладони. Обезьян подбрасывал свою поделку, и она не рассыпалась. Ловил, давил, но она оставалась целой и изящной, не проминаясь. Потом попробовал на зуб, и не произошло ничего.
Никак его игрушка не хотела слушаться. Тогда творец бросил ее и немного попинал ногами. Это было трудно, ноги не хотели отрываться от земли, и ему надоело.
Тогда он сел, широко раздвинул неловкие ноги, подергал себя за член и хрипло заорал.