<p>
Чёрная вода далеко внизу – это Стикс, река мёртвых. И если сейчас закрыть глаза, оттолкнуться от края и отдаться ветру – это с большой вероятностью тебя убьёт. Ледяные волны примут в себя, сомкнутся над головой, и всё. Всё.
«Маргарита, я прошу тебя».
«Маргарита, пора».
«Антиохийская, не заставляй себя ждать».
Нет смеха, нет слёз, и иногда кажется, что земли под ногами тоже нет.
Хватит. Пожалуйста, хватит.
Маргарита кашляет, потому что это вторая в её жизни сигарета. Ей сейчас очень хочется оттолкнуться и упасть. Исчезнуть в чёрной воде.
Но в этом нет никакого смысла.
***
Когда Маргарита поднимает руку, расчерченную шрамом, священное пламя, послушное, следует каждому её движению. Для любого беса оно смертельно, а вот на ней ожогов не оставляет совсем.
– Ты не устаёшь? – Азраэль сидит рядом с раскрытыми крыльями, чтобы спрятать её в тени, и щурится на солнце.
– Не неси ерунды, – Антиохийская поводит плечом, строго хмурясь, несмотря на то, что на душе сейчас легко и тихо.
Ей нельзя говорить о том, что устала, даже если она на самом деле очень-очень устала. Святая подаёт большие надежды и хочет их оправдать. Для этого приходится много работать, поэтому кроме Азраэля у Антиохийской никого нет.
А ещё потому что она чистая, колкая и прямая. Слова, которые она проговаривает, иглы, в которые она превращает каждый свой взгляд, отталкивают всех, кроме того, кто поднял её сюда на своих крыльях.
Маргарита плетёт для него венок из полевых цветов и боится, что её иглы его не пугают, только потому что он ангел, и им до него не достать.
Она чистая, колкая, прямая, и у неё совсем нет времени на пустую болтовню.
– Святая великомученица Маргарита Антиохийская, пора, – на ступеньках Сефирота появляется апостол, и Марго порывисто вздыхает, не дослушав до конца.
Полевые цветы приходится выпустить из рук, встать молча, уйти не оборачиваясь. Оборачиваться она не любит, потому что знает, что может не вернуться, и от этого тяжелее становится уходить.
Венок она так и не заканчивает, потому что возвращается из сражения с перебитыми пальцами.
***
Екатерина Александрийская появилась на Небесах всего-то через год после Марго, такая бесконечно светлая, мягкая и живая.
Её любили.
От неё не требовали ни с кем биться насмерть, никого убивать, берегли от сражений, кутали в шаль, когда поднимался ветер.
Маргарита настолько ненавидела Александрийскую святую, что в упор смотреть на неё отказывалась. Только мимо, только сквозь. Так, как будто её не существует и не существовало никогда.
Екатерина, по правде говоря, отвечала тем же и только однажды всего на какую-то секунду задержала на Антиохийской взгляд, лишь потому что алые кудри не могут не привлекать внимания, но уже от этой секунды Марго хотелось сжечь её на костре, как через пару веков испанская инквизиция будет сжигать ведьм.
***
– Да мне плевать на то, как с ней все носятся, – широкие рукава соскальзывают, обнажая бледную кожу почти до локтя, но Антиохийская упорно одёргивает их и переходит на шёпот. – Я не понимаю, почему она в лике великомучениц? За что?
Азраэль встряхивает крыльями и молчит. Он часто не знает ответы на вопросы, которые она задаёт, но именно сейчас почему-то чувствует себя виноватым.
– Когда её поймали, с небес спустился ангел и не позволил пытать, – у Марго голос звучит надломленно и больно, и она сама вся какая-то надломленная и больная, и на это очень тяжело смотреть. – Где же вы были, когда меня топили? Когда мне под рёбра вгоняли вилы? Даже Дьяволу было больше дела.
Она не выносит вспоминать о своей смерти, думать об этом, говорить, но молчать – молчать сейчас у неё тоже не получается.
– Ты знаешь, как я умирала? Это было очень больно, Азраэль, и очень страшно, – когда Маргарита рассказывает, она очень старается не поднимать на ангела глаз, потому что боится увидеть в нём такую же пустоту, как у других. – Что я сделала не так? Я что, молилась недостаточно? Верила мало?
Только не про неисповедимые пути, только не сейчас.
– Марго... – Азраэль начинает и запинается на полуслове.
Ответ он на самом деле знает, но ещё он знает, что если его все-таки озвучит, Маргарита будет ненавидеть его почище Александрийской.
«Ты сама на всё это пошла. Сама всё это выбрала. И тебе, по правде говоря, больше совсем некого винить».
Вместо ответа Аз делает то, чего никогда не позволял себе раньше, обнимает святую, притягивает к себе и стискивает зубы, потому что, чтобы не сказать лишнего, лучше не говорить ничего. И если даже она сейчас окажется сплошными иглами – пусть. Маргарита замирает оттого что в груди расползается тепло, словно от глотка крепкого алкоголя.
– Антиохийская, не заставляй себя ждать.
– Какого чёрта... – сплёвывает святая, и это первый раз, когда она вообще поминает чёрта в господнем чертоге. Первый из многих тысяч.
И наверное, ей хотелось постоять вот так ещё пару секунд, но Небеса снова дёргают в бой, и Маргарита уходит не оборачиваясь.
Никакого тепла в груди не остаётся.
***
– Маргарита, – голос-колокольчик, голос-мёд и весенний ветер, и надо отдать должное, Антиохийская совсем не думала, что он будет таким, гораздо ниже и гораздо приятней, но когда этот голос произносит её имя, Марго всё равно кажется, что её испачкали. – Ты не хочешь побыть с нами?
«С нами», потому что Александрийская святая почти никогда не бывает одна.
Екатерина приторно добрая и мерзко счастливая, а у Антиохийской новый шрам после битвы за девятый сектор. Это так, господи, просто и больно, что сводит с ума. Марго презрительно фыркает, и вокруг нимба взметается сноп багровых искр.
– Во дни войны можно было бы найти себе более пристойное занятие, чем восторженно радоваться погоде, великомученица Екатерина.
От Алексадрийской пахнет полевыми травами: вереском, алтеем и – немного – полынью.
А Маргариту почти всегда преследуют только запахи крови и гари.
– Тебе не нравится, как все они на меня смотрят? – неожиданно спрашивает Екатерина прямо в лоб. – Я тебе не нравлюсь?
– Да кто ты такая, чтобы я вообще имела о тебе хоть какое-то мнение, – кривится в ответ Марго.
«Дать бы тебе в челюсть».
– Это называется гордыня, Антиохийская, – спокойно сообщают ей.
– А когда ты поёшь здесь песни, а люди умирают на войне – это как называется? Ах да, тебя же так любят. Тебе же можно быть не такой, как другие. Не испытывать страха, не смотреть на все эти смерти, не пачкать в крови руки. Ты хоть знаешь, как это больно? – голос затихает к концу фразы, потому что Маргарита совсем не то хотела сказать, но больше она не говорит ничего.
Антиохийская ощущает себя так, будто изнутри её жжёт собственное же пламя.
Слезы высыхают прежде, чем успевают упасть на землю.
***
– Вот странно. Я совсем не могу тебя ненавидеть, – Екатерина звучит насмешливо и в то же время грустно.
А Марго кажется, что она может, и очень даже.
Екатерина говорит это, когда приходит в лазарет, откуда Антохийская сбежать не может, потому что с раненой ногой это чертовски отвратительно получается. В окно сквозь приподнятую занавеску светит только луна, заливая серебром проёмы меж досками в полу.
– Чего пришла? – теперь Марго приходится смотреть убийственно прямо, и если бы она была ведьмой, её слова давно бы уже превратились в яд.
– Ты хотела меня ударить? – Екатерина говорит тихо, нараспев, и с такой тоской, что душу ломит. – Ну вот я, стою перед тобой. Бей.
У неё такой спокойный взгляд – думает, не хватит духу. Думает, рука не поднимется. Духу хватает, рука поднимается, и Екатерина отступает назад, не проронив не звука. Удар был крепкий и Антиохийская правда давно хотела. Но злость утекает от этого, оставляя за собой бессилие.
– Теперь, Маргарита, нам надо поговорить, – Александрийская, стирая кровь, улыбается. – Скажи. Ты чувствуешь себя... живой?
– Что? – Марго внутренне вздрагивает, внешне брезгливо щурится.
– Ты должна чувствовать себя очень живой. Тебе не нужно им всем улыбаться, ни с кем елейничать, выбирать слова. Очень свободная. Очень сильная. Ты нужна мне. Потому что мне кажется, что рядом с тобой я тоже смогу чувствовать себя настоящей.
Всё оказывается так просто и так отвратительно.
Марго даже замирает на секунду, потому что никак не ожидала, что Александрийская святая окажется настолько жалкой. Злость утекает, а досада остаётся и заполняет почти до краёв.
– Меня раздражает в тебе всё, начиная с твоего имени и кончая цветом твоих волос, – шипит Марго. – Все, что с тобой связано... – начинает Антиохийская, – мне противно, – хочет сказать она, но договорить не успевает, потому что её лицо вдруг берут в ладони, а её губы целуют чужие губы.
Мир замирает. Сердце останавливается. И прежде, чем Екатерина получает второй удар, проходит ровно две с половиной секунды.
– Послушай меня! – она говорит шёпотом, но это всё равно оглушительно. – Мне не нужно их внимание, их улыбки, их любовь. Все, что мне нужно – это ты, потому что только с тобой я могу чувствовать себя живой.
«Да что ты знаешь, Александрийская. Что ты знаешь об этом чувстве, потому что я – не знаю ничего».
– Уходи. Убирайся вон, – голос у Марго хриплый и глухой, так что она сама его почти не узнает, и оборачивается к окну, чтобы просто не видеть.
– Я хочу быть твоей.
– Это мерзко.
– Но у тебя нет выбора, – лукаво смеётся Екатерина ей в спину, но лучше бы воткнула нож.
***
– Нет, Азраэля перевели в восточную часть Неба, поэтому здесь он ещё не скоро появится, – хмыкает архангел в приёмной и, хмурясь, перебирает бумажки, – кстати, чуть не забыл, ты теперь в отряде с новенькой... Катерина, кажется... Позаботься о ней, хорошо?
– О, нет! – Марго втягивает сквозь зубы воздух, и ей тогда очень везёт, потому что крепкой ругани она ещё не знает. – Какое-то другое место есть?
– Что? – тупо переспрашивает ангел.
– В другом отряде.
– А, нет, только недавно всех переформировали, так что сейчас строго...
– Да что ж за наказание-то! – Антиохийская уходит, не дослушав до конца.
Екатерину все любят, ей все доверяют, а ещё она умеет незаметно и очень хорошо в чём-то убеждать и хитро подстраивать мир под себя.
А сейчас она стоит в проёме, плечом опираясь на дверной косяк, довольная до неприличия.
И на лице у неё написано что-то вроде «я же говорила» и «тебе от меня не скрыться».
От желания врезать ей в челюсть ещё хоть раз у Антиохийской сводит пальцы.