***
Екатерина оказывается совсем слабенькой. У неё нет священного пламени, и даже мечом она не владеет. Все, что она может, это лечить, но по иронии, когда утихает бой, именно Маргарите в первую очередь требуется её помощь.
У Антиохийской получается только лежать на спине и смотреть в иссиня-тёмное небо, потому что малейшая попытка пошевелиться отдаётся болью во всём теле.
– Гляжу кое-кто обзавёлся небольшой царапиной, – Екатерина подскакивает откуда-то сбоку и с размаху садится по-турецки. – Признайся, это специально для того, чтобы я тебя подлечила.
– Я тебя убью нахрен за такие шуточки! – рычит Марго, хотя ей сейчас даже дышится тяжело.
– Ну и ну... – Катерина снисходительно качает головой, разрывая пропитанную кровью ткань, и резюмирует. – Это явно будет не сегодня.
От её рук исходит тепло, мягкое мятное сияние, но рана всё равно поначалу очень плохо затягивается, в ушах шумит, а картинку в глазах смазывает неплотной дымкой, так что остаётся только маленький расплывчатый силуэт и бескрайнее чёрное небо. Но Екатерина держит крепко в своих руках, и не отпускает.
– Давай Маргарита, борись, – бормочет она под нос. – Ты же сильная.
– Что ты несёшь все время? – досадливо спрашивает Антиохийская, едва находит в себе силы подняться и говорить.
– Ты сильная, а у меня ничего нет, –
Александрийская отвечает на самом деле очень уклончиво. – Они тебя боятся и уважают. Меня просто любят. И я их люблю. И неизвестно, что из этого убьёт нас быстрее.
– Быстрее убьёт пустая болтовня, – мрачно подмечает Антиохийская. – Идём.
Екатерина не спорит о том, что наверное, пустая болтовня всё же лучше, чем неловкое молчание – она поднимается, и тут же бессильно оседает обратно на песок, а в ответ на немой вопрос пристыженно демонстрирует глубокий порез под рёбрами, из которого до сих пор ещё сочится кровь. У неё, конечно, хватило бы сил и его вылечить, если бы она только что не извела всё, что было, на Антиохийскую.
– Я думала ты просто благодетельная святоша, а ты, оказывается, ещё и дура, – говорит Марго вместо благодарности.
Самоотверженная дура.
Екатерина смеётся.
– Я тебя люблю, Маргарита Антиохийская, но характер у тебя мерзкий.
***
Когда наступает весна, на Сефирот спускаются густые туманы, и стоят днями. Екатерина выныривает из дверного проёма на балкон сразу же вслед за Антиохийской святой и ловким движением поднимает её юбки так, что они взметаются в воздух, обнажая длинный неровный шрам на голени.
– Если ты ещё раз так сделаешь, я разобью твоё лицо, – вкрадчиво проговаривает Марго, наматывая волосы Александрийской на кулак.
– Ладно-ладно, – сразу же сдаётся та, в послушном жесте вскидывая вверх ладони. – Ты жутко скучная.
– Я терплю тебя рядом. Но не злоупотребляй моим терпением.
Александрийская ничего не отвечает, она достаёт сигарету и долго раскуривает её дрожащим на ветру огоньком. Из них двоих первой начинает курить именно она, и это немного странно.
Хорошая девочка.
Святая Великомученица.
Они ещё долго стоят молча под северной башней, может, именно потому что здесь так хорошо слышно ангельский хор.
– Сегодня что-то особенно грустное поют. Слышишь, Маргарита? – Екатерина затягивается, и искоса поглядывает на алые кудри. – Кто я для тебя?
– Никто, – Маргарита отворачивается. – Ты любишь, я позволяю тебе себя любить. Очень просто.
– Это хорошо, – Александрийская свешивается с перил, выпуская изо рта струю дыма, которая сразу же смешивается с клубами утреннего тумана. – Это хорошо. Значит, можно не бояться.
***
Когда это случилось точно, Маргарита не помнит.
Столетия текут сквозь пальцы, оставляя за собой обрывки памяти.
Когда ей исполнилось пятнадцать – она умерла.
В шестнадцать её первый раз поцеловали, разбили и собрали заново.
Спасённому миру исполняется пятая сотня лет, и каждую её рану лечит Екатерина.
На пятнадцатой сотне Александрийская подбивает Марго вдохновить на подвиг французскую крестьянку. Жанну д'Арк, которая оказалась такой смелой и обезоруживающе отчаянной. Жанну, которую сожгли на костре инквизиции, как еретичку. Екатерина тогда растерянно ерошила волосы и обиженно бормотала, что, кажется, она сражалась не за это.
Впрочем, в конце первой тысячи лет Екатерина всё ещё улыбается.
«Я хочу быть твоей, и у тебя нет выбора».
Смеётся даже по прошествии стольких лет, и её пальцы тянутся к застежке на красном платье.
Ближе к концу девятнадцатой сотни на Небесах появляется этот Жан. Талантливый и очень проблемный главнокомандующий Жан Вианней, который курит втихушку на пятом этаже под лестницей.
Начинается двадцатая сотня, и Азраэль уже не может летать, потому что потерял крыло.
Ветер скользит по коже, будто лаская её. Предгрозовой запах наполняет лёгкие, а над Раем висит низкое чёрное небо, которое вскоре разразится ливнем. Маргарита лежит на широком подоконнике, а голова её покоится на коленях у Александрийской, и та иногда наклоняется, чтобы поцеловать.
– Хватит, – наконец твёрдо отстраняет её Марго. – Не хочешь продолжать, так не дразни.
– Тебе было одиноко и грустно, потому что рядом не было того, кто бы сказал тебе: святая великомученица Маргарита, ты стерва, – фыркает Александрийская, но навстречу всё-таки тянется.
Целует шею, ямочку меж ключиц, а потом – чуть левее, там где оставил свой след очередной шрам; пальцы ловко развязывают шнурок корсета, за столько лет она уже приноровилась.
Марго вдыхает предгрозовой воздух полной грудью и – это называется, чувствовать себя живой.
В конце второй тысячи лет начинается большая битва с Адом, которая приносит много раненых, тысячи, и помощь целительницы оказывается очень нужна в госпитале.
В конце второй тысячи лет прежде, чем уйти, Екатерина оглядывается, и долго смотрит на Антиохийскую святую.
***
– Так не бывает, – Марго запрокидывает голову к небу и смеётся так, что присутствующих колотит дрожь. – Так, блять, не бывает. Какого грёбаного чёрта, кто ей позволил?!
Кто позволил ей умереть, спасая чужие жизни. Отдать свою, всю до капли, чтобы они ещё ходили по этой земле, молились, улыбались.
Александрийская как будто живая, только очень бледная, но её холод и погасший нимб выдают своё. Она их любила, и это её уничтожило. И наверное, она знала, что когда-нибудь так случится. Может, ответь Антиохийская иначе в то утро, и ничего бы не произошло, или ей просто было бы чуть сложнее делать выбор.
Марго не хочет здесь быть, смотреть на это. Сочувствующих собирается много, и тошнить начинает от осознания того, что никто из них на самом деле её не знал.
Антиохийская идёт на пятый этаж, под лестницу, и там стреляет сигарету у небесного главнокомандующего. Поджигает прямо священным пламенем из-под пальцев, потому что нет сил возиться с зажигалкой. Курить Антиохийская никогда раньше не пробовала, а потому первая же затяжка заканчивается заканчивается кашлем, от которого слёзы по щекам текут. Правда, когда приступ заканчивается, соль со щёк никуда не девается, даже если её стирать.
– Надо же, никто, а дыра в груди, как будто вынули сердце, – растеряно бормочет Антиохийская, кусая фильтр.
«Если оно там когда-то было», – невесело усмехается она.
Жан предусмотрительно молчит или просто не понимает, что происходит.
Марго тушит сигарету о собственную ладонь и на прощание берёт ещё одну.
Чёрная вода далеко внизу – это Стикс, река мёртвых. И если сейчас закрыть глаза...
Но в этом нет никакого смысла. Марго давится проклятиями и сплёвывает горечью.
Она уже и так не может вздохнуть. Её уже и так раздавило и уничтожило. В груди и без воды в лёгких жжёт адским пламенем. Весело и больно.
– Маргарита, я ради всего святого тебя прошу. Отойди. От края.
У Азраэля очень дрожит голос, может, потому что он слишком хорошо понимает, что если Антиохийская сделает шаг вперёд, то он не сможет её поймать. Ещё недавно смог бы, но теперь – нет.
– Когда святые умирают, они чем становятся? – она действительно отходит от края, но ещё – тыкается ему в грудь, доверчиво обнимает, как в первый раз, когда он забирал её с земли, пятнадцатилетнюю рыжую девочку.
– Ветром, дождём, наверное, облаками, – тихо отвечает Аз.
Ветер ласково гладит по щекам и целует в волосы, поднимая вверх вихри из опавших лепестков. Так подходит к концу две тысячи первая весна.
«Я люблю тебя, Маргарита Антиохийская», – в памяти остаётся голос, насмешливый и немного грустный.
«Да... И я тебя». </p>