Львова Лариса Анатольевна
Возлагаю крест
Возлагаю крест
Неклиническая картина
1
Я смотрел, как дочка старательно -- не помялся бы! -- прячет бант под вязаную шапочку с помпонами.
- Быстрее, Попрыгун, - сказал ей просто для формы. Всё равно ведь не станет торопиться в таком важном деле.
Только я называл Алёнку так же, как её любимую игрушку, яйцеголового уродца на пружинке, который выпрыгивал из нарядной коробочки. Попрыгун быстро сломался. А его имя прилипло к подросшей непоседе.
Дочка оторвала глаза от своего отражения в зеркале, глянула на меня и сказала обидчиво:
- Только и слышу - быстрее да быстрее. Это твоё любимое слово? Ты, папа, других не знаешь?
- Знаю. Пошевеливайся, черепашка. Поспеши, улитка. Опоздаем, - ответил я с показной строгостью.
- Куда опоздаем-то? - проворчала дочка и вновь перевела взгляд на зеркало.
Я закрыл глаза, переживая момент тревожной и щемящей нежности. Оставалась бы всегда такой -- не малышка, но и не девушка. Ершистый подросток-пятиклашка, трогательный и милый.
Нагнулся и шепнул в ухо, скрытое за плотным, с пуховой нитью, трикотажем:
- В школу, Попрыгун, в школу. Или ты хочешь, чтобы Вера-рёва снова замечание написала?
Вера Револьдовна, дочкин классный руководитель, педантично записывала в дневники все проступки.
- Не напишет, - последовал авторитетный ответ.
- Почему? Она исправилась? - спросил я.
- Потому. Я же умерла, - обыденно и от этого особенно страшно вымолвила моя дочь.
Руки сами сжали худенькие плечики в светло-сиреневой пихоре. Нельзя так шутить, Попрыгун! Нельзя!
Я глянул в зеркало поверх дрожавшего от моего дыхания помпона из крашеного пуха.
Перед глазами - ужасная фотография из уголовного дела, которую мне и только мне с непонятной целью показал следователь как раз перед похоронами. Вспухший кровавым шишаком глаз, вместо щёк -- месиво. Багровый мех распахнутой пихоры. Выпотрошенное маленькое тельце.
Нет!
О Господи, нет!
Не-е-ет!
Прихожая, зеркало, ковролин на полу, шкаф, светильники завертелись, падая во тьму.
- Папа!
Голос донёсся откуда-то издалека, словно шум волн в ракушке.
Я приоткрыл веки.
Сумрак, надо мной -- размытая тень. Наклонилась, протянула руку. Тонкую, с длинными "музыкальными" пальчиками. С перламутрово-розовыми ноготками -- а лак-то из маминой косметички. И фенечки из личной коллекции. По этой ручонке я опознал дочку в морге, потому что тело было прикрыто чем-то вроде клеёнки, из-под которой виднелся край белой простыни с пятнами.
Я прижался к хрупкой ладошке лицом, как тогда, в маленькой комнате, куда втолкнули каталку. Холод... И запах -- мерзкий, химический.
Всё вокруг зашлось в диком, противоестественном звуке...
Надрывался звонок.
Я поднялся, накинул халат. Оттолкнул ногой пустую бутылку. И тут же подвернулась ещё одна. Чуть было не упал, но удержался. Еле доплёся до двери, открыл.
Анна Петровна, тёща...
Господи, да оставьте вы меня в покое!
Нет, не выкрикнул, только подумал.
Тёща оттолкнула меня, прошла на кухню. На пыльном ковролине остались крохотные комки снега с её сапог.
Анна Петровна выгрузила из сумки кастрюльку и несколько пластиковых контейнеров и только потом сказала:
- Здравствуй, что ли... Пьёшь целыми днями? О себе не думаешь, так хоть бы о Леночке вспомнил. Ей ещё тяжелее, чем тебе.
Я прижался любом к дверному косяку и что есть силы сжал челюсти.
Только бы не закричать, только бы не завыть! Сдержаться и не разворотить этот поганый мир... с тёщей и кастрюльками.
Хлопнула дверца холодильника.
- Так, а это что такое? С ума сошёл -- не жрать ничего? Голодом решил себя заморить? Позавчера на девятинах белую хлестал, ни блина, ни ложки кутьи не съел. Перед людьми стыдно.
Что-то металлически грохнуло, звякнуло.
Господи... Господи...
- Слава, - послышался слёзный и жалкий шёпот. - Славочка... Что ж ты творишь-то, а?..
Я закусил кулак.
- Деда с инфрактом увезли. К Леночке меня не пустили -- нельзя... Слава, ты ж теперь один у меня. Только на тебя надежда.
Я глянул на Анну Петровну. Ещё десять дней назад моложавая, стильная женщина сейчас напомнила выцветшую от времени фотографию.
- Слава, что делать? Как жить теперь?
Я еле сдержался, чтобы не заорать. Да ничего не делать, черти б вас всех забрали! И не жить!
Тёща подошла вплотную и выдохнула прямо в лицо:
- Алёнка-то вчера к Ивану приходила!
Запах больных дёсен и каких-то сердечных капель чуть не вывернул наизнанку.
Я усадил на стул трясшуюся от плача тёщу, поставил чайник на плиту.
Иван Иванович любил внучку безумно. Он много работал до пенсии, возглавлял уголовный розыск, и воспитание дочери как-то прошло мимо. Зато Алёнка завоевала ментовскую душу первым младенческим "агу". Тесть баловал дочку пуще всех нас вместе взятых. Но Алёнка, ртутно-непоседливая, языкастая девица, слушалась его беспрекословно. Слова "расскажу деду" стали для неё настоящей уздой.
Он не поверил в её гибель, ушёл в себя. На многочисленные звонки от знакомых и сослуживцев приходилось отвечать Анне Петровне. Она же беседовала со следователями, пыталась насильно кормить Ивана Ивановича -- тесть швырял еду со стола и рыкал во всю мощь: "Подождать не можешь? Придёт Алёнка, пообедаем!" Сидел в кресле ночами и на вопрос жены -- включить ли свет -- орал: "Уйди, дура! Полдень ей потёмки! Сейчас Алёнка явится, мы за ёлкой пойдём!"
На похоронах его крепко держали под локти сменявшие друг друга сотрудники в штатском. Но он выглядел на удивление смирным и всё кому-то шептал: "Потише, товарищи, потише..." И у развёрстой могилы первым бросил горсть песка на лаковую крышку гроба, изумлённо оглядел выпачканные пальцы, сунул руку в карман. И повалился набок. Его увезли в больницу.
Я уселся рядом с тёщей и жёстко сказал:
- Рассказывайте. Да без ваших обычных домыслов.
Анна Петровна на секунду замерла, видно, её покоробили мои слова. Но передумала обижаться и, прерываясь на приступы рыданий, поведала, что случилось с тестем.
- Вчера пришла к нему -- рассказать, как девятины прошли. Про Лену... А он мне: вот, Алёнка отдала. И показал крест, - подвывая, рассказала Анна Петровна.
Глупейший витой крестик из крашенной в позолоту пластмассы вместе с какой-то разрешительной молитвой нам всучили в похоронном агентстве. Эти вещи должны были положить в руки дочке. Поскольку её хоронили в закрытом гробу, я не знал, сделали ли работники морга всё как полагается. Да и неважно это.
- А потом и говорит: не прячься, Алёнка, бабуля не заругается... Я ему: умерла наша кровиночка, внучка ненаглядная... А он как захрипит -- орать-то уже не может: дура, обернись да посмотри -- Алёнка за тобой стоит!.. Слава, я повернулась... И впрямь краем глаза что-то заметила... - давясь слезами, продолжила тёща. - Нет-нет, ты не подумай, я-то в своём уме. Только вот запах такой стоял... Вышла из палаты, стою у окна, горюю. А тут все как забегали -- врачи, медсёстры. Инфаркт у него.
- Анна Петровна, - начал я рассудительно, мы все в страшном горе. И это оно у нас в головах рисует картины...
Мою лживую речь ("картины" давно стали реальностью, по крайней мере, для меня) прервал свисток вскипевшего чайника. Я выключил газ, налил кипятка в кружку, опустил пакетик чая, подвинул к тёще. А она, покопавшись в кармане кофты, достала свёрнутый носовой платок, протянула мне со словами:
- Санитарка мне передала. Из руки не выпускал, она ему пальцы силой разжала...
На белой, в мелкую красную клетку ткани лежал золотистый крест, выпачканный песком.
- Уберите, - велел я. - Выпейте чаю. Мне нужно отлучиться. Зайду к следователю, в Алёнкину школу.
- Прогоняешь? - как-то обречённо спросила тёща. - Может, я приберу пока у вас?
Я понял, как ей смертельно страшно оставаться одной в своей квартире, в которую никогда больше не войдёт Алёнка. До которой она не дошла всего несколько десятков метров.
- Не нужно, - твёрдо ответил я. - Так что насчёт кружки чая? Я тороплюсь, поверьте.
Анна Петровна кивнула несколько раз, застегнула пальто, которое я даже не предложил ей снять, молча прошла в прихожую. Глянула по привычке в зеркало и с тихим воплем прислонилась к стене. Я еле успел подхватить её.
- Что с вами, Анна Петровна? Скорую?..
Белая как мел, тёща указала на завешенное простынёй зеркало. Его край, свисавший до полу, ещё колыхался.
- Почудилось... - прошептали её иссиня-бледные губы.
В прихожей стоял мерзкий запах мёртвой плоти, обработанной каким-то химическим веществом.
2
Конечно, ни к какому следователю я не пошёл. И в школу тоже, хотя нужно было сдать несколько учебников и книг в библиотеку. Лена их упаковала ещё неделю назад, когда к нам заходили толпы людей и беспрестанно что-то говорили. Мне вспомнились слова тестя: "Потише, товарищи, потише..."
А ведь и вправду, все эти дни голова раскалывалась от голосов людей и тихих звуков наподобие шума прибрежных волн. Словно тот мир, где сейчас Попрыгун, рвался заявить о себе, поведать тайну, которую не знают живые. Да, точно, Иван Иванович тоже слышал его. Но вряд ли понял. Может, мне удастся различить в этом рокоте дочкины речи?
Я собрался -- в который уже раз! - пройти тот путь, который проделала Попрыгун десять дней назад. От крыльца нашего дома до подвала, где её нашли. Там теперь замок на двери. Почему не навесили его раньше? Тогда бы Попрыгун добралась до дедовой квартиры. Была бы куплена ёлка. И Новый год, и Рождество в кругу семьи. И ещё куча всяких праздников...
Я вышел из дома. Падал частыми хлопьями просто сказочный снежок. Попрыгун сказала бы, что кто-то в небесах решил не трясти решето с перьями, а вспорол гигантскую перину и обрушил на землю настоящий водопад пуха. Эх, дочка... Как же оскудел мир без тебя!
Этот небывалый снегопад не просто так. Знак, знамение... Только бы разгадать смысл. Не упустить незримую связующую нить.
Сквозь подвижную, как бы текущую стену снежинок мелькнуло сиреневое пятно. Дочкина пихора! Я ломанулся вперёд, толкая прохожих, поскальзываясь на тротуарных плитках, размахивая руками. Яркая одёжка словно растворилась.
Очутился возле передвижного киоска, где торговали свежей выпечкой, вдохнул тёплый, уютный аромат ванили. Попрыгун всегда просила купить плюшку, густо посыпанную сахарной пудрой.
Я нагнулся к окошку, постучал в пластиковую створку. Продавец не открыла. С досады треснул кулаком. Пластик провалился внутрь.
- Так не работает киоск-то... - заметила проходившая мимо тётка. - Теперь на Смоленскую за булками ходим.
Я застыл в замешательстве: откуда же взялся запах выпечки?
А из чёрной пустоты киоска вдруг потянуло сыростью и тленом.
Я зашагал дальше. Вот и супермаркет. На углу -- старик-побирушка со своей собакой. Оба настолько дряхлые и жалкие, что суетливые покупатели далеко обходили их стороной, словно боясь нечаянно коснуться нищеты и одиночества. Попрыгун жалела и старика, и его беспородного пса, всего в паршивых залысинах и, по-моему, слепого от старости. Бросала в почерневшую от времени алюминиевую кружку монетки. Вот она наклонилась к псу... Стой!..
Три заснеженных силуэта -- тёмное пальто, рыжеватая собака и нарядная сиреневая пихора -- скрылись за спинами торопливых людей, только что вышедших из автобуса.
Я подбежал -- никого. Обратился к парню, стоявшему с сигаретой на крыльце магазина:
- Извините... Вы не видели здесь нищего старика? Он с моей дочкой разговаривал.
Молодой человек, кажется, из нашего же дома, настолько примелькавшимся было его лицо, приветливо, как знакомому, ответил:
- А старикана здесь давно нет. Больше недели, наверное. Поди, перебрался на другое место. А...
Парень не договорил и уставился на меня. В его глазах всё отразилось: припоминание, узнавание, недоумение. Он щелчком отправил недокуренную сигарету в урну, сухо кивнул и стремительно зашагал прочь. Понятно, принял меня за спятившего от горя. Наверное, ещё и сплетен наслушался...
Я тоже отправился дальше. Через несколько метров остановился. Что за чушь? Здесь, на газоне у многоэтажки, должны быть фигуры из искусно сформированного кустарника -- Три Медведя перед чугунным пнём.
Попрыгун, когда я забирал её из музыкалки, всегда влезала на этот пень и раскланивалась воображаемым зрителям, медведям, держа футляр со скрипкой у груди. Так где же чёртовы медведи? Вчера же ещё стояли -- с осыпавшейся мелкой листвой, почерневшими нестрижеными ветками, которые торчали как попало и лишали "скульптуры" их прежних форм.
Спросить у прохожих не решился и поплёлся дальше.
Что произошло-то? Дочка забрала с собой часть привычного мира? Или она, эта часть, покинула меня вместе с кровиночкой?
Сейчас должны показаться из-за домов корпуса её школы. А если всё же зайти? Нет, это свыше сил. Завтра.
Однако вместо школы за бетонным забором возвышались два крана, стены какой-то стройки. Вот как... А может, к лучшему? Пройду дальше, пересеку проспект и возле дома Лениных родителей обнаружу дочку.
Впереди замаячил сиреневый глаз светофора. Разве такое случается?.. Я заспешил через дорогу, не дойдя несколько метров до пешеходного перехода. Взвизгнули шины, залились тревожными гудками автомобили. Ох ты, наверное, всё же на красный попёр. Да и плевать. Мне был знак. Нужно торопиться. Потому что "быстрее" - моё любимое слово.
Когда подбежал к дому тестей, снегопад прекратился. Подул ветер и разорвал облачную пелену. Выглянуло солнце. Я спустился по ступенькам, которые полностью были скрыты сугробами. Потрогал здоровенный замок. Не успел.
Ничего, завтра снова пойду. У меня в запасе ещё две недели новогодних "каникул".
В кармане завибрировал мобильник. Провалитесь все, не отвечу. Сбросил вызов, но трубка не унялась. Отключил телефон, развернулся, чтобы подняться по лестнице.
На ступеньке в рассыпчатой, зернистой мякоти сугроба застряло что-то ярко-алое. Нет, не кровь... Я поднял детский мячик. Не припомнил такого у дочери, но разве это сейчас важно? Попрыгун дожидается меня у бабки.
Рванулся к подъезду, оттолкнул женщину, которая только что вышла. В лифте нетерпеливо попинал стенку - "быстрее, быстрее"! Перед дверью не смог вздохнуть от волнения, нажал зачем-то кнопку звонка, который был отключён бог весть когда. Не успел осознать глупость поступка, как раздалась переливчатая трель. Створка распахнулась, в глаза ударил сноп света, словно от прожектора.
Попрыгун, с её трогательным бантом на макушке, в школьной форме, чистенькой, без пятен крови, стояла на пороге в круге ярчайшего сияния и недоумённо смотрела на мои руки.
- Папа, что это? - раздался резковатый, как говорил дед, "командирский" голосок.
Родная моя!
Я еле оторвал взгляд от её личика и уставился на то, что держал.
Истекающая багровыми каплями, тёплая плоть. Обрезанные бледные сосуды. Лиловая содрогавшаяся мышца...
То, что убийца извлёк из растерзанного тела.
Очнулся. Передо мной - тёща с зарёванным, помятым лицом.
- Что это, Слава? Зачем тебе мячик? - она.
Голова раскалывалась, перед глазами всё плыло и дрожало, но я заметил, как плохо выглядит Анна Петровна, с которой расстался не больше часа назад.
Я швырнул мяч назад, он заскакал вниз по лестнице.
- Как ты узнал, что Ваня умер? - шлёпая трясшимися губами, спросила тёща. - Я всё звонила тебе... Не дозвонилась.
Я вошёл и без сил опустился на пуф.
- Полчаса назад сообщили... - сухо, без слёз, страшно кривя рот, заплакала Анна Петровна.