Сейчас Рамси опять запоздало прикидывает, что все-таки не стоило ему вспоминать и еще думать обо всем этом. Он сгибает ногу, перекладываясь удобнее. Так, правда, прижатый бедром член ноет еще сильнее, но Рамси не хочет, чтобы докуривающий Джон обращал на его стояк внимание. Что бы тот там ни думал себе, Рамси на самом деле не хочет заходить с ним слишком далеко в этом плане. То есть ему было приятно возиться с Джоном, целоваться с ним и возбужденно тереться о его живот, но это все игры. И Рамси, по правде, абсолютно срать, какими они будут, пока он затягивает режущие узлы обоюдной привязки. Потому что сам Рамси хочет только насилия, и ему без разницы, чем они оба будут заниматься до этого, если в его руке все одно не хватает ножа, а на лице – крови. Легкое неудобство только в том, что насилие также довольно заводит Рамси, и от этого было бы неплохо отвлечься. Хотя он может и просто отдрочить себе, когда Джон уснет, потому что ни Ивы, ни Арьи, ни какой другой девочки скинуть напряжение в ближайшее время ему определенно не подвернется. Но пока что тихое чужое дыхание и ползущий в ноздри дым снова возвращают его мысли к Джону.
Крест. Крест всегда успокаивал Рамси, и он слегка расслабляет невольно напрягшийся пресс, лениво принимаясь думать о Джоне на кресте. Его упрямое иконописное лицо выглядело бы смешно, когда он был бы распят. Хех. Рамси думает, как тщательно бы зафиксировал его руки и ноги, под запястьями и над щиколотками. У Джона неплохие щиколотки и икры тоже, не слишком мускулистые, больше сухие, с черной порослью волос и яркими венами, уходящими на ступни. Рамси приметил это одним днем, когда Джон скинул свои парусиновые туфли и высоко подвернул брюки, вместе с вольными ликвидируя небольшой потоп из-за прорванной от низкой температуры трубы на нижних этажах института.
Рамси тогда расположился на лестнице с Мелисандрой, завернувшейся в темно-красное вязаное пончо, и пакетом яблочных чипсов, выменянных у Хобба взамен на размытое обещание продвинуть какую-то его очередную безмозглую идею лично Джону. От жидких каш, подаваемых в институте почти круглосуточно, и прочей разваренной здоровой пищи к горлу у Рамси уже подступала рвота, и Хобб был его единственным спасителем, благо, тому надо было только в рот глядеть да сочувственно подцокивать около четверти часа в день. Мелисандра же взглядов Рамси на питание, очевидно, не разделяла и от предложенных великодушно чипсов отказалась, молча мотнув головой. Она продолжала задумчиво и нечитаемо глядеть на Джона, и Рамси проследил за этим, сделав мысленную отметку и хмыкнув.
– Пялишься, ведьма? – добродушно спросил он, шурша пакетом. Мелисандра наконец удостоила его косым взглядом.
– Не делай вид, что мы здесь заодно, Болтон, – сказала она без выражения, только со своим неизменным грудным придыханием.
– А че так? – Рамси был расположен к ней, и настроение у него было хорошим, как и всегда, когда работал кто-то другой.
– Я могу пялиться на него сколько угодно, потому что я женщина. Но вот ты не захочешь, чтобы о твоей причине смотреть узнал кто-то еще.
– Это какой-то голубой намек, да? – осклабился Рамси. – Типа я должен покраснеть и спрятаться обратно в шкаф от того, как ловко ты меня раскусила? Сейчас век прогресса, личностной свободы и сексуального просвещения, ведьма, я могу пялится на его жопу или на твою, всем плевать.
– Я знаю, что ты мясник, Болтон, – сказала Мелисандра, не изменив покойного выражения лица. – И знаю, кого ты убил. И хотя те девочки были разумной ценой за нашу безопасность, были и другие. Как та, что сейчас в моем отделении.
– Ну, во-первых, та еще жива, – оскалился Рамси. – Во-вторых, раз уж разговор о девочках, как будто я не знаю о той, что на твоей душе, – у него тоже были свои источники, в основном болтливый лаборант Атлас. Единственный его толковый источник, на самом деле, потому что даже с бывшим участником проекта “Дредфорт” здесь почти никто не хотел говорить. Зато Атлас с энтузиазмом поделился историей о том, как тогда в больничное отделение принесли сразу двоих. Джона с несколькими ножевыми ранениями в грудь после того бессмысленного бунта против его решения впустить вольных и малышку Ширен с множественными ожогами от зажигательной смеси, которую она помогала разливать по бутылкам. У нее был шанс выкарабкаться, он был мертв уже несколько минут. Мелисандра сделала свой выбор.
– Иногда мертвецы тоже ходят, дышат и едят, – Мелисандра проигнорировала его пассивную агрессию, но ее голос стал жестче, хотя и ни на тон выше. – Из-за тебя умер мой мужчина, Болтон. Не думай, что я не знаю и об этом. Он отправлялся в вашу лабораторию и не вернулся оттуда.
– Он заразился. Как и все там, – слукавил Рамси: почем ему было знать, остался ли там кто здоровый, ему было важно запереть все выходы нахер и свалить оттуда как можно скорее.
– Он был заражен еще при жизни. Но я же не убила его, – отмахнулась от него Мелисандра, не тратя больше времени на пустой разговор. Рамси хмыкнул еще раз и решил, что это хороший ответ. И что планы Мелисандры на Джона определенно идут дальше того, чтобы просто затащить симпатичного парнишку в постель. Рамси собрался не без интереса проследить за этим, с неприязнью чувствуя в себе что-то общее с этой злой, упрямой и порочной женщиной, но наблюдать ему теперь остается только за Джоном. Джоном, висящим на кресте и надежно скрытым от требовательного взгляда алых глаз.
Рамси подумал об этом еще тогда, на лестнице, так приглянулись ему эти отвратительные щиколотки в мутной воде. Он даже прибил бы к кресту еще одну планку поперек нижних, чтобы можно было стоять, ведь смотреться все будет так ладно, что невозможно будет снять Джона сразу. Но действительно, он же не монстр, чтобы заставлять Джона страдать, нет, он будет заботится о нем, будет всегда рядом, будет приносить большие бутыли и влажные полотенца, вытирать его между ног, поить прохладной минеральной водой, умывать и бережно разминать конечности, чтобы вернулась кровь. Рамси хорош в медицинском массаже, и, как ни прикует, не даст телу слишком застояться. А через несколько дней и вовсе снимет Джона, отнесет его в кровать, закрепит поперек натертых запястий и лодыжек эластичные, мягкие ремни-фиксаторы и пойдет проверить собачью кашу из отрубей. Может быть, повторит потом еще, но не на постоянной основе.
Но сперва… сперва он просто обязан будет привлечь внимание Джона, пощекотав большим пальцем от подмышки до локтя, вдоль натянутой мышцы. Приподняться на цыпочках и тяжело выдохнуть в дрогнувшее измученным презрением лицо, провести языком по открытым срезанным ртом зубам, задеть грубый шов – Рамси мог бы подшить очень аккуратно, но он определенно захочет придать этому лицу еще немного той грубости, которая заманчиво сочтется с разметавшимся пытками гневом в глубине глаз. Будь еще тогда у Джона верхняя губа, он бы точно непроизвольно задрал ее. Но нет, пусть это целомудренное презрение навсегда будет на его лице. Рамси нравится, даже если Джон никогда больше не поцелует его. Но Джон и так никогда не захочет его целовать, если Рамси изуродует его и подвесит на крест. И это правильно. Пусть лучше вцепится обнаженными зубами в его лицо, когда Рамси упрется рукой в его побледневшее от оттекшей крови плечо. Это будет сладко и с кровью. Пусть вцепится. Иначе Рамси вгрызется в лицо ему.
– Продолжения истории не будет, Рамси, – резко посреди этих неприятных мыслей говорит Джон, туша сигарету. – Если ты так смотришь на меня, потому что ждешь продолжения, а не хочешь заставить чувствовать меня некомфортно.
– А тебе некомфортно? – рассеяно спрашивает Рамси, отметая пустые мысли и сосредотачиваясь на словах Джона.
– Да. Если честно, – и даже в плечах Джона заметно скованное недовольство.
– Извини, – Рамси добродушно склабится. – Я не хотел тебя пугать.
– Я не напуган, Рамси, но если ты хочешь что-нибудь сказать, то я внимательно тебя слушаю.
– А если я просто пялюсь на тебя, Джон Сноу? – улыбка не сходит с губ Рамси. – Есть в тебе что-то, невозможно перестать смотреть.
– Да, мне говорили, – но Джон отвечает таким тоном, будто Рамси мельком сказал ему о пятне на рукаве. – И, наверное, я бы не стал развивать эту тему, не будь сегодня того инцидента… – и Рамси испытывает определенное удовольствие от того, с какой целомудренной и холодной неприязнью Джон выбирает слова. Это довольно знакомо. – Но я не могу игнорировать какие-то вещи, – он вздыхает. – В общем, ты довольно симпатичен мне как товарищ и попутчик, но, поверь мне, я далеко не лучший кандидат для твоей любви… или влюбленности. Сейчас и вообще.
Рамси прикрывает глаза, и на его жирных губах дрожит улыбка, едва-едва не переходящая в смех.
– Я не люблю тебя, Джон Сноу. И не влюблен в тебя, – он даже почти сохраняет серьезный тон, говоря это.
– Пусть так, – соглашается Джон, никак не реагируя на скользнувшие смешливые нотки в ответе Рамси. – Но согласись, что твое увлечение может перерасти во что-то подобное. И я хочу сказать тебе сразу, что не заинтересован в этом.
– Мое – не перерастет, – Рамси уверенно качает головой. – Будь спокоен.
– Мне знакомы такие слова, – Джон улыбается машинально и как-то снисходительно. Ему это не идет. – Но, как показывает мой опыт, за ними следует совсем не то, что обещано.
– И много у тебя опыта? – парирует Рамси. – Я сказал тебе, будь спокоен. Я абсолютно гарантированно не смогу полюбить ни тебя, никого. У меня с детства такая болезнь с головой, – он стучит согнутым пальцем по виску, – что я не могу чувствовать все эти вещи.
И все другие тоже, но об этом ты говорить не будешь.
Ты хочешь, чтобы Джон знал, что ты не можешь чувствовать. О том, что ты и не хотел бы, Джон знать не должен.
– Тогда… зачем это все? Я не понимаю, – Джон даже из приличия не проявляет сочувствия.
“Потому что так вышло, Джон Сноу, что я не могу ободрать твои ноги, не могу обрезать твои губы и оборвать твои веки. Мои руки связаны, Джон Сноу, мои, а не твои. И потому что если мы сейчас не будем играть, потом будет хуже. Русе повезло закончить с ножом под сердцем, отхаркивая кровь на мои колени, и ты хочешь, чтобы тебе повезло так же”.
– Потому что у тебя был охренительный стояк, когда я сунул язык тебе в рот, – спокойно, без эмоций говорит Рамси, глядя Джону в глаза.
Смущение, обезоруживание прямолинейностью и половина ответственности на его плечи. Не надоедающая ловушка для хороших умных мальчиков, которые не могут послать на хер, если ты говоришь им правду. И Джон вправду, кажется, краснеет, смутившись или разозлившись – Рамси не видит этого в темноте, но чувствует.
– И что? Это был гребаный адреналин, причем здесь ты и твой… агрх, – Джон отвечает грубо. Джон продолжает диалог, не отрицая и не обвиняя. Рамси снова улыбается краем рта.
– Катализатор, – тяжелая, медвежья рука ползет в темноте невесомо, – тебе он был нужен, твой бла-бла-бла-адреналин сам сказал об этом, – и Рамси перекладывается с легкостью не видимой в темноте кошки. – Но твоя правда, это не обязан быть я… или мой язык, – за тихим смехом скрадывается шорох одежды, и Рамси моментально меняет тему. – Что скажешь о том, что они все мертвы, а, Джон Сноу? Русе, Игритт, твоя семья и все твои люди. Ты чувствуешь злость или страх по этому поводу? А то сейчас самое время.
– Я чувствую, что ты класть хотел на мои слова, и вот это начинает меня злить, – напряженно и холодно отвечает Джон. Хорошо.
– Они все мертвы. И я могу умереть завтра, Джон Сноу. И ты останешься совсем один. Или ты умрешь, и это хуже. Потому что я, конечно, хороший парень, но всем нужен ты, не я. А, значит, если где прижмет, мне и придется спасать твою задницу. На мою жизнь никаких гарантий, разумеется, нет, – неторопливо и спокойно говорит Рамси, как с осторожным зверем, принюхивающимся к протянутой руке, обнажившим желтые клыки. И неожиданно для Джона рывком нависает над ним, щекоча теплым дыханием щеку.
– Ты что, сам с собой разговариваешь? К чему это все? – раздраженно спрашивает Джон, резко упираясь ладонями ему в плечи. Его интонация чуть менее уверенная, чем он хочет показать.
– Потому что я знаю, каково быть совсем одному, – лжет Рамси. Почти лжет, потому что он действительно знает, но это никак не пересекается с тем, как понимает его Джон. – Когда я сжег Русе, то сказал себе: “О, парень, ты теперь совсем одинокий и самостоятельный, ура. Надо найти какой-нибудь колпачок и заказать торт в честь такого дела. Жаль только, что уже Зима, и всех кондитеров сожрали упыри”, – он испытывает приличное удовольствие и от своего злого тона, и от того, как слабеет хватка Джона на плечах. – Я знаю все это дерьмо, Джон Сноу. И я хочу, чтобы ты прекратил о нем думать. Они все уже мертвы. Прекрати винить себя за их смерти. За мою смерть, если я умру завтра. Если я умру, то хочу, чтобы ты дошел до своей рощи, не думая обо мне. Но смертники никуда не доходят. А у тебя тикает вот здесь, – кивает в сторону груди, – сколько бы ты ни сопротивлялся. Да и сколько в тебе этого сопротивления, а? Хватит вернуться героем, спасти мир, взять орден и жениться на своей сисястой ведьме?
Джон напряженно молчит, и Рамси разглядывает его лицо. А потом коротко и мягко смеется.
– Или ты думал, я буду таскаться за тобой, если мы вернемся в институт? Да нахер мне сдался такой красавчик, которого облепили все местные бабы? Не, спасибо. Я заканчиваю свою работу у вас, вкалываю вакцину и съебываю, такой план. Найду себе безопасное место и буду ждать конца Зимы. Но пока – я здесь, и я хорошо умею делать две вещи. Вторая – снимать боль…
Первая – причинять боль, вторая – лгать.
– …и именно этим я собираюсь заняться, если ты наконец перестанешь думать о всякой херне.
– Спасибо за попытку, но ты не снимешь мою боль, Рамси, – Джон отвечает уверенно и весьма прохладно. Он очень упрям.
– Ты даже не дал мне шанса, – но Рамси вкрадчив, тело максимально расслаблено, дыхание тихо. – И, Джон, – он наклоняется, горячо-горячо выдыхая по холодному лицу, – кто сказал, что речь только о тебе?
Поцелуи Рамси холодные, мокрые и колючие. И зубастые. Мелькает непроизвольное воспоминание о Призраке, подмявшем под себя, оскалившемся, капавшем слюной и лизавшем щеки. Но Призрак остался в институте, а здесь – только Рамси, дикий, с дыбящейся черной шерстью и горячей слюной на зубах. И он лижется неловко и неумело, сосет губы и язык Джона, обдирая зубами по холоду, тяжело наваливается, кое-как целуя глубже. Джона слабо ведет от шумящей в ушах крови, и дышать мешают резко заполнивший рот толстый язык, обжигающий дыханием, прижавший правую ноздрю покатый нос и немалый вес на груди. Да и прижимающийся к низу живота здоровый член прилично отвлекает от попыток сосредоточиться. И, пожалуй, пугает его. Но Джон боится не болезненного насилия или чего-то такого. Джона беспокоит само ощущение притупленного транса, расползшееся по его телу, обволокшее теплым липким потом и гулким сердцебиением. Джон чувствует себя так… расслабленно рядом с Рамси, и вот это пугает его. Потому что он только десяток минут назад говорил, что сын не в ответе за поступки отца, но Рамси остается сыном Русе.
Семья Джона еще не оправилась после смерти его дяди, когда Робб вызвался одним из добровольцев в сравнительных сессиях с новым экспериментальным подразделением проекта “Дредфорт”. Русе Болтон лично заверил его и остальных в том, что наблюдатели только запишут их физические, поведенческие и боевые характеристики в тестовых условиях. Робб погиб на первой же сессии. Ножевое ранение в сердце, несколько пулевых и оторванная голова. Им даже не прислали то, что осталось от тела. Только извещение о смерти, справку о захоронении и скупую сумму, означенную в страховке. Джон не был со своей теткой тогда – и не знает, хотел ли быть, – а через несколько дней ему позвонил Бран, такой неожиданно сухой и взрослый. А потом наступила Зима.
И сейчас он здесь, и он не знает, где его братья и сестры и вообще живы ли они. Но его дядя и тетка мертвы, его Робб мертв, его Игритт мертва, – рыжее на белом, рыжее на белом, окровавленный снег, а не свадебная фата, – половина тех, кого он знает, мертвы, и все, что он чувствует в темноте – это вцепившаяся в его губы острозубая слюнявая пасть Рамси Болтона. Сына Русе Болтона, из-за которого умер Робб. Рамси, чьих фото никогда не было на новостных порталах, Рамси, у которого не было страницы в соцсети, Рамси, которого Джон не помнит-не помнит-не помнит учившимся курсом старше. Джон ничего не знает об этом человеке, кроме того, что даже в институте его зовут мясником, кроме того, что он лучший поставщик Джейн Доу для армии Севера, кроме того, что у девицы, из-за имени которой Джон велел немедленно впустить Рамси и которую Мелисандра едва сумела раздеть для осмотра, не было носа, сосков и двух пальцев на ногах. Были только оставшиеся рваными следами зубов глубокие шрамы на груди и снятая полосами кожа на бедрах, животе и спине.