Впереди их ждал иной вид охоты и восхождение в иной стихии.
Перед ними были наклонные скользкие поверхности скал, растущая под углом скользкая трава и стелющийся лишайник. Траву и лишайник поедали травяные змеи, лениво скользящие по камням, и грызуны. С высоты пикировали большие птицы и поедали грызунов и змей. Самой большой из этих птиц был Шасоус, орел-кондор.
— У шасоусов та же иерархия, что и у предыдущих тварей? — спросил Гарамаск. — Множество простых особей и только одна особенная.
— Да, нападет сам Шасоус, другие не будут. Нужно бояться Большого Шасоуса. Он гнездится на третьей луне.
— Лунатик-маггледун! А где гнездятся остальные шасоусы?
— На второй луне. Менее благородные из крупных птиц гнездятся на первой луне, ну а всякая мелочь — на самом Паравате. Мне говорили, что в Мире нет больших птиц, таких как Шасоус.
— Таких, как эти три, парящие над нами? Нет. Это шасоусы?
— Нет, папа Гарамаск, это менее благородные птицы, это птицы сейер. Взобравшись повыше, мы доберемся до охотничьих угодий Шасоуса. Перед нами опасный участок, я пройду его первым и спущу веревку. Впереди у нас много таких участков.
Неуклюжий Чаво мастерски лазал по скалам. Он прилип к нависающей скале, как вязкое масло, и карабкался со всеми своими доспехами, уверенно цепляясь за скользкий из-за лишайника камень.
Через сорок метров он остановился, скинул конец веревки, и Гарамаск поднялся с ее помощью — очень утомительное занятие.
— Почему ты не отпустил веревку вместе со мной? — спросил Гарамаск, когда они добрались до следующего намека на выступ в скале.
— Разве может оганта осквернить святость веревки.
Это был очень долгий и трудный день. Гарамаск много раз взбирался по длинной веревке на вселяющие страх выступы над бездной. Синевато-серые облака внизу скрыли Парават. Трава и лишайники здесь были крепче, их корни разрушали камень, делая его опасно рыхлым. Грызуны и змеи стали крупнее, а с пустынного неба на них пикировали огромные птицы. Ошеломительная высота при отсутствии страховки порождала восторг вперемешку с ужасом. Первая луна с рябой поверхностью, неуместная на дневном небе, казалась ближе, чем проблески Паравата внизу. В действительности расстояние до маленькой первой луны было всего лишь в восемь раз больше, чем до Маунтин-Фут.
— Вверху много шасоусов, — сказал Чаво, когда они переводили дух на едва заметном выступе, почти полоске выцветшего камня. — Но среди них нет Шасоуса. Хотя он скоро появится.
Вслед за Чаво Гарамаск преодолел несколько очень трудных пролетов, стараясь полагаться не только на веревку. А потом над ними замаячил очень длинный отвесный участок, который, Гарамаск понимал, ему нипочем не одолеть.
— Здесь снова по веревке, Чаво, — сказал он. — Ненавижу зависеть от тебя. Сможешь взобраться по этой стене?
— Смогу. Это самое трудное место. Но сначала я должен предупредить тебя. Шасоус атакует, когда ты будешь взбираться по веревке. Он сейчас далеко — неподвижная черная точка в небе, спит на сложенных крыльях. Но он спит с открытым глазом и все видит. Он атакует тебя на середине пролета. Будет вырывать куски из твоего тела, чтобы добраться до почек и селезенки, и постарается выклевать глаза.
— Спасибо, Чаво. Меня уже предупредили. Да, вспоминаются птицы из легенды, поедающие печень навечно прикованного к скале человека.
— Я подозреваю, папа Гарамаск, что птицы Мира и боги Мира едят печень, чтобы пройти через стадию превращения. Здесь же нам требуется другая пища.
Чаво, удивительный оганта-скалолаз, начал взбираться по самому длинному отвесному участку, перетекая, как масло, вверх по камню. Несколько раз, следуя рельефу скалы, он то исчезал из виду, то появлялся вновь, потом, похоже, добрался до ровного места. Тут же сверху упал тонкий шнур, длиной метров сто, и Гарамаск начал изнурительный подъем.
К середине пути он устал и натер руки. В этот момент он услышал свист в небе — это рассекали воздух крылья Большого Шасоуса, мчащегося прямо к человеку. Гарамаск обмотал веревкой ноги так, чтобы не соскальзывать, и теперь ждал начала атаки, поблескивая металлом кинжалов и шипов.
— Как Прометей, прикованный к скале перед нападением огромных птиц! — крикнул он. — Теперь я знаю: его приковали к скале высоко в небе.
Размах крыла у Шасоуса был не меньше двадцати метров, голова у птицы была огромная с серповидным клювом. Размерами тела птица не уступала человеку.
Проведя стремительную атаку, Шасоус полоснул человека клювом и глубоко рассек ему низ живота, зато Гарамаск сумел нанести более глубокий порез сзади на голове птицы. Веревка завертелась, увлекая человека за собой. Во второй заход Шасоус неглубоко рассек спину Гарамаску, а встречный удар, снова более удачный, опять пришелся по голове птицы. В новый заход Шасоус распорол Гарамаску бок, вскрыв таким образом человека от носа до кормы, задержался на мгновение и, возможно, успел отщипнуть кусочек селезенки. Зато Гарамаск изловчился и вонзил кинжал птице в голову, и Шасоус закачался в воздухе.
— Теперь ты мой! — исступленно завопил Гарамаск. — Ты умираешь на лету! Сейчас ты сделаешь последний заход и будешь целиться мне в глаза. Ты выклюешь их, верно? «Не позволяй ему добраться до обоих глаз, иначе станешь уязвим», — сказал мертвец Эллин. Цып-цып-цып! Лети ко мне навстречу смерти!
Шасоус полоснул клювом по глазам Гарамаска, и что-то заскользило вниз по щеке. Было ли это веко, кусочек плоти или само глазное яблоко, Гарамаск не знал. Он вонзил когти в длинную упругую шею Шасоуса, сухую и твердую, как кабель, напрягся изо всех сил — и сухожилия поддались. Через мгновение они окончательно сдались. Человек свернул Шасоусу шею, как курице, ибо курицей тот и был. Большая смертельно раненная птица упала, кувыркаясь, в синевато-серые облака внизу.
— Я вскрыт как консервная банка, — пробормотал Гарамаск, — но из раны ничего не свисает. Я всегда был крепким внутри. Теперь я закончу подъем и найду четвертую жертву, которая все еще для меня тайна. А ведь именно она стала причиной смерти Эллина.
Гарамаск завершил утомительный подъем по веревке. Наверху его встретила глупо ухмыляющаяся физиономия Чаво. Они стояли на вершине горы Биор, последней горы Тригорья.
— У меня для тебя приятный сюрприз, — прогудел Чаво. — Я его приготовлю, пока ты отдыхаешь.
— А у меня для тебя два сюрприза, — отозвался Гарамаск. — И они будут готовы в должное время.
«Постарайся ослабить мост, после того как поднимешься по нему, и береги затылок», — сказал мертвец Эллин. Чаво был занят подготовкой сюрприза. Гарамаск ослабил мост: надрезал кинжалом веревку, по которой только что поднялся, но не перерезал ее совсем. Он надеялся, что она выдержит его вес при спуске, если его догадка подтвердится и если не придется искать другой путь вниз. Но навряд ли веревка выдержит вес, значительно превышающий его собственный.
— Я припаиваю звуковое устройство к глубоко сидящему валуну, — пояснил Чаво. — Вы, люди Мира, ничего не смыслите в пайке камня, поэтому ты не сможешь оторвать мое устройство, чтобы бросить вниз, и не заставишь его замолчать.
— А у меня сюрприз собственного изобретения, — отозвался Гарамаск. Он срубил карликовое деревце телеор и теперь зачищал его когтями. — Эй, Чаво, мы на вершине горы Биор. Это небольшая площадка, и здесь нет никого, кроме нас с тобой. Где же четвертая жертва — Батер-Джено, она же скальная обезьяна, она же человек-лягушка?
— Батер-Джено здесь, — ответил Чаво. — Признаки его присутствия столь же очевидны, как и признаки Риксино ниже по склону.
Гарамаск торопливо отрезал кусок веревки от мотка из рюкзака Чаво. В этот момент заработало музыкальное устройство, издавая звуки даже более невыносимые, чем смрад Риксино. Гарамаск примотал веревкой кинжал, снятый с колена, к концу телеорового шеста. Воздух был наполнен мерзкими волнами тошнотворной какофонии оганта. Чаво припаял устройство к камню, зато у Гарамаска теперь достаточно длинное копье.
— Папа Гарамаск, ты не сможешь выключить музыку, — засмеялся Чаво. — Наслаждайся ею в свой последний час. Батер-Джено здесь. Это я. Или ты. Иди сюда, и мы выясним, кто именно.
Гарамаск ударил Чаво торцом телеорового копья. Чаво не отреагировал. Тогда Гарамаск перевернул копье и ткнул Чаво острием в грудь, прямо под лату, защищающую шею.
— Ты нарушил оружейный кодекс! — обиженно воскликнул Чаво.
— Не совсем. Я отброшу копье и даже сражусь с четвертой бестией, но только после того, Чаво, как мы поговорим. Если мой последний час и правда наступил, я бы не хотел уйти в неведении, как Эллин. Теперь быстро отвечай! Где сейчас Оркас, убийца Эллина? Он умер?
— Умер? Нет, папа Гарамаск, он трансформировался. Охотник Оркас стал Треораем, благородным рогха. Ты с ним беседовал. Это он съел задний мозг твоего друга, в результате чего смог трансформироваться.
— Чаво, эта чертова музыка и вытье сводят меня с ума! Что за дикость ты несешь? Оганта превратился в рогха? То есть вы один и тот же вид?
— Постарайся избавиться от неприязни к моей музыке, папа Гарамаск, и получать удовольствие. Благородные рогха и низменные оганта — это один вид. Мы превращаемся в рогха, хотя с некоторых пор этого больше не происходит. Мы потеряли способность совершать лягушачий прыжок, кроме как под действием особого стимула.
— О седьмой круг ада! Шум такой же, как и там. Лишь бы не пасть так низко! Что за лягушачья мистика, болван? Объясни!
— Лягушачий прыжок — это наша трансформация из оганта в рогха. Какое существо, кроме святой лягушки, может изменять форму столь чудесным образом и так неожиданно? Чужеземцы уверены, что мы две различные расы. Это все равно что считать, будто головастик и лягушка — два отдельных вида. Мы почитаем лягушку как высший символ, олицетворяющий нас самих.
— И что у вас пошло не так, болван? Что произошло с трансформациями? В чем заключается проблема в настоящий момент? Объясни мне все… Милое копье, правда?
— Да, милое, папа Гарамаск, но оно вне правил. В чем заключается проблема? Скорее уж, катастрофа. За последние сто лет ни один оганта не смог без особого стимула обратиться в рогха. Мы рождаемся как оганта и проживаем жизнь как оганта, не способные больше подпитывать цивилизацию рогха. Мы утратили нашу взрослую форму и пытаемся обрести ее.
— Каким образом, Чаво? Для чего вы убили Эллина? Как оганта Оркас стал рогха Треораем? Что такое особый стимул?
— Поедание затылочной части мозга рогха способствует трансформации оганта в рогха, если и тот, и другой сильны и пригодны. Мы рассчитали, что одного мозга достаточно, чтобы трансформировать четырех оганта. Еще мы открыли (точнее, это обнаружил Оркас в процессе превращения в Треорая), что поедание затылочной части мозга некоторых особо развитых представителей Мира также способствует трансформации — но только тех из людей, кто пройдет горную охоту до четвертой фазы.
— Лежи тихо, болван! Я же проткну тебя насквозь. Что будет дальше с Треораем, который был Оркасом, до того как убил Эллина?
— То же, что случится с Чаво, убийцей папы Гарамаска. Срок Треорая истекает, как истечет и мой через какое-то время. У Треорая было в распоряжении два года, чтобы, будучи рогха, расти в мудрости. На этой неделе (он не будет знать точную дату) на него нападут, убьют и съедят затылочную часть мозга…
— Мертвец Эллин посоветовал мне оберегать затылок, — задумчиво проговорил Гарамаск. — Но Треорай-Оркас не умрет просто так. Разобравшись с тобой, я спущусь вниз и арестую парня за убийство, как и должно быть по закону.
— …и вместо одного рогха станет четыре, — продолжал Чаво, словно не замечая слов Гарамаска. — Следуя этой схеме, мы восстановим численность рогха и сократим период ожидания. Когда рогха будет достаточно, они, используя свою мудрость, сумеют разобраться, почему трансформации дают сбой, и найдут менее гротесковый способ поддерживать свою численность. И ты тоже, папа Гарамаск, послужишь доброму делу, когда умрешь сегодня на закате. Из твоей смерти возникнут четыре новых рогха.
— Ты сам нарушаешь кодекс, Чаво. Умирающий или только что умерший, я принесу тебе пользу. Тебе одному? Или четверым из вас? Я слышу, как трое твоих спутников взбираются по веревке. Поэтому ты уверен, что вы получите меня еще тепленьким? Но выдержит ли веревка, Чаво?
— Выдержит. Папа Гарамаск, ты же не нарушил еще и кодекс веревки?
— Лежи тихо, болван. Называй это как хочешь. Ну вот, они уже близко, но я не буду углублять надрез. Остаюсь на своей ставке… Веревка трещит, Чаво, пока еле слышно, а первый из них уже почти у цели! Веревка трещит громче! Она рвется! Она лопнула! Они летят вниз, Чаво!
Оганта шумно рыдал, оплакивая друзей, а грохочущая музыка, казалось бы неуместная, создавала атмосферу непредставимой панихиды. Гарамаск зло рассмеялся и убрал копье с груди Чаво. Сняв с копья наколенный кинжал, он вернул его на законное место.
— Вставай, Чаво. Как же зовут четвертую жертву?
— Это ты — скальная обезьяна, папа Гарамаск. Люди Мира кажутся нам смешными, поэтому мы зовем вас именно так… А может, это я — человек-лягушка, если сумею убить тебя, съесть твой мозг и исполнить лягушачий прыжок. Мы сразимся, папа Гарамаск, и я съем твой мозг! Слушай запись моего боевого гимна. Ты не можешь его выключить! Разве он не прекрасен?
— Чертовы вечные подростки! — проревел Гарамаск, и они сошлись в схватке не на жизнь а на смерть. — Вражда между нами — с самого сотворения мира! Я разорву тебя на куски! Задушу струнами твоего хиттура!
— Папа Гарамаск, а ведь ты соврал про размер лягушек. Скоро я стану очень большой лягушкой.
В свете заходящего солнца они дрались на острие пика, вознесшегося в небо. Они скрежетали зубами и рубили кинжалами воздух в праведном гневе. К наступлению темноты один из них должен умереть.
Перевод с английского Сергея Гонтарева
ВСЕ ЛЮДИ ЗЕМЛИ
Сначала Энтони Троц пошел к политику Майку Деладо.
— Как много людей вы знаете, мистер Деладо?
— А почему ты спрашиваешь?
— Мне интересно, сколько подробностей может вместить память.
— В силу своего положения я знаю многих. Десять тысяч человек я знаю хорошо, тридцать тысяч — по имени и примерно сто тысяч помню в лицо или здоровался за руку.
— А каков предел?
— Возможно, тот, которого я достиг. — Политик холодно улыбнулся. — Единственное, что может его ограничивать, — время, скорость узнавания и способность к запоминанию. Последняя, говорят, с возрастом ухудшается. Мне семьдесят, но со мной ничего подобного не произошло. Кого я знал, всех помню.
— А мог бы человек со специальной подготовкой вас превзойти?
— Сильно сомневаюсь. Моя собственная подготовка была не хуже специальной. Никто не проводил с людьми так много времени, как я. Когда-то я прошел пять курсов тренировки памяти, но до многих хитростей додумался сам… Я верю в общие корни человечества и примерно равные способности людей. Тем не менее некоторые — скажем, один человек на пятьдесят — своими способностями, если не сказать породой, превосходят соплеменников — и своим кругозором, и умением усваивать информацию, и приспособляемостью. Я именно таков — один из пятидесяти. Общение с людьми — моя специальность.
— А может человек, еще более тренированный, чем вы, но обделенный другими способностями, хорошо знать сто тысяч человек?
— Может. Но смутно.
— А четверть миллиона?
— Думаю, нет. Он может заучить их лица и имена, но знать самих людей — вряд ли.
Потом Энтони пошел к философу Габриелю Минделю.
— Мистер Миндель, сколько людей вы знаете?
— Знаю как? Как таковых? Или как самих по себе? А может быть, per suam essentiam, то есть как сущности? Или ты имеешь в виду ab alio — как других? Или как hoc aliquid — вещь в себе? Тут есть тонкие различия. Или, быть может, ты подразумеваешь изначальную субстанцию? Или умопостигаемую сущность?