— Вагонетки, выбрасывающие излишнюю часть расплавленного стекла, обратно привозят масло. Между прочим, когда вагонетки от машины привозили стекло к выходу, оно уже давно успевало застыть. Я для простоты называю массу стеклом, хотя ты видишь и понимаешь, что она лишь местами прозрачная, так как попадаются смеси самых разнообразных силикатов, вплоть до глины. Сбрасывая большие «стеклянные» кирпичи в болото, мы устроили главную часть своей запруды, которую и сейчас можно в случае надобности быстро восстановить.
Я засмеялся:
— Для чего же может понадобиться залить водой все это сокровище, похоронить его на дне озера?
— Если нам понадобится или захочется отсюда уехать. Не беспокойся, вода не испортит почти ничего. В каждой комнате имеются герметические шкафы, не говоря о погребах, куда можно все, что надо, убрать, и где все сохранится сколько угодно времени. Ну, поезжайте понемногу.
Игорь Леонтьевич вошел в открытую сзади дверь. Вскоре машина приподнялась, под ней выступили колеса. Я недоверчиво посмотрел внутрь и, признаться, вошел с робостью. Узкий коридор вел в довольно просторное длинное купе.
Я уселся рядом с дедом Георга. Как на камере фотоаппарата, перед нами на экране виднелась дорога. Дверь захлопнулась. Стало совсем тихо — ни одного звука снаружи до нас не доходило. Мы проехали через противоположные ворота мастерской и очутились на поляне позади дома.
— Мы хотим с этой стороны прорыть туннель под болотом и вывести ход наверх в лес, — сказал Игорь Леонтьевич, укладывая карту местности под стекло, над которым изогнулись две стрелки.
Сидя в своем кресле, я видел на экране, как Виктор Игоревич с Георгом сзади машины прикрепили конец металлического каната, намотанного на ворот, проверили бак с маслом, стоявший на возвышении, и осмотрели небольшие вагонетки.
— Готово, — сказал Игорь Леонтьевич, пустил в ход аппарат, вырабатывавший кислород для дыхания, и нажал рычаг. Машина мягко загудела и наклонилась носом вниз. Мы врезались в землю. На экране замелькали блестящие круги. На соседнем экране мелькали в несколько рядов цветные полоски спектра.
Это спектральный анализ[13] пород, через которые мы проезжаем, — пояснил Игорь Леонтьевич в ответ на мой вопросительный взгляд.
Каюта плавно покачивалась, и ничего страшного не было.
— А хорошо ехать в этом автомобиле! — сказал я.
— Да, мы и предполагаем усовершенствовать его для путешествий под землей. Вывозить стекло необязательно. Можно, по желанию, или запаивать за собой след, или формовать стекло какой-нибудь полосой у стены. Лишней массы выходит не так много. Главное — со смазкой. Думаем, что этот вопрос скоро разрешим, и тогда готов вездеход.
— Вездеход?
— Конечно. Главное — под землей, а по воздуху, тем более по воде, уже приспособили. По земле мы и сейчас ехали.
Дед Георга смолк, внимательно вглядываясь в стрелки, двигавшиеся над картой и на указатель глубины.
— А куда деваются пары и другие газы? Почему они не вызывают взрыва? Почему не сплющивается туннель до того, как успевает остыть? — спросил я, недоумевая, как эти вопросы раньше не пришли мне в голову.
— Газы, всасываясь сквозь трубу машины, вырываются, понятно, назад по линии наименьшего сопротивления. Это отвечает и на ваш последний вопрос. Упругость газов препятствует изменению формы стенок канала, пока он не остыл. Мы подъезжаем. Необходимо выйти на поверхность точно в намеченной полянке, чтобы не зажечь леса.
Через несколько минут шум мотора стих, и отражение огненных кругов на экране потускнело и исчезло. Вдруг показались небо, деревья. Мы остановились.
— Теперь пущу охлаждающую смазку, — сказал Игорь Леонтьевич.
Через несколько минут мы вышли.
— Сколько же сажен мы пробуравили за двадцать минут? — спросил я, ступив на землю.
— Пять километров.
— Пять километров чудесного туннеля! Не могу себе представить. Вы правы, что такую машину можно отдать только трудящимся! Представляю себе, какие формы приняла бы война, если б такие машины были у буржуазного правительства!
Оставив машину на месте, мы через несколько минут по другому туннелю вернулись в дом.
…Показались небо, деревья. Мы остановились… «Сколько же мы пробуравили за двадцать минут?» — спросил я, выходя из «червячка». — «Пять километров!» — ответил Игорь Леонтьевич…
VI. N-лучи
В тот же день я до вечера занимался с Георгом в лаборатории. Он посвятил меня лишь частично в свои работы с N-лучами. При всякой работе нервных клеток происходит излучение. Надев кружок с двумя проводами, впаянными в стеклянную трубку, подобную рентгеновской, он получал лучи, обладающие некоторыми, отличающимися от рентгеновских лучей, свойствами. При пропускании их через сгустительные аппараты достаточно направить ничтожную дозу лучей на какое-нибудь органическое вещество, например клетчатку, чтобы оно мгновенно разложилось, превратившись в продукты сгорания. И без сгущения лучей органические среды для них легко проницаемы, как и для рентгеновских лучей. Плохо проницаемые среды, как металлы, поглощали часть лучей и затем являлись вторичными источниками излучения. Энергию N-лучей можно направлять по проводу и можно распространять через посредство мирового эфира на большие расстояния. Поглощенные лучи в известных условиях слабо светились.
Тут же он показал мне практические результаты своих изысканий. Я пошел в лес, и он послал мне ток непосредственно своих лучей. Уловленные моим обручем-приемником, они пришли ко мне как ясные мысли, объяснявшие технику этой передачи. Возможны при известной настройке также прямая передача мысли и внушение без приемника. Мозг каждого человека является передающей станцией. С помощью лучей Георг производил и косвенную передачу мыслей, направляя лучи на экран, который затем может излучать их на что угодно. Экраном ему обычно служила писчая бумага. Так, например, он при мне запечатал пустой лист в конверт. Когда я на другой день, предварительно надев приемник на голову, распечатал конверт, я с закрытыми глазами прочитал ненаписанное письмо.
С помощью своих лучей Георг основательно изучил мозговые центры и мог на них воздействовать. Таким образом получилась возможность ускорить вековое развитие мозга и усовершенствовать все физические свойства, а следовательно, и породу людей. Для медицины, евгеники, изучения физиологии мозга этим открывались неограниченные возможности.
Он показал мне свою станцию, собиравшую рассеянные в эфире лучи. Она помещалась наверху в башне, и ее-то я утром принял за телефонную станцию.
— Люди не привыкли ценить эту энергию, разменивают ее по мелочам и в буквальном смысле пускают на ветер. Однако и при любой нервной работе часть энергии рассеивается не только людьми, но и животными. Вот этим приспособлением я и собираю мировые залежи отбросов мысли и концентрирую их. Они служат источником энергии. В особом подвале у нас лежат аккумуляторы, заряженные огромным количеством энергии. Я сейчас могу доставлять ее для технических целей в количестве не меньшем, чем потребляет энергии вся Америка в три-четыре месяца.
— Зачем же собирать эту энергию? Разве мало топлива? Одни леса чего стоят!
— А разве ты не знаешь, что все доступные человечеству источники энергии учтены, и не так далеко время, когда в них будет ощущаться острый недостаток. Поэтому — преступление не использовать все, что можно, тем более, что наш способ собирания нервной энергии необычайно прост. Она улавливается попутно при работе с N-лучами — так же, как может быть уловлен и еще раз использован отработанным пар…
Несколько дней я был почти болен. Эта фабрика обработки мыслей машинами, с собиранием «сырья» мысли, преследовала меня днем, а также ночью кошмарами. Но скоро исследовательский пыл взял верх, и я с головой ушел в лабораторные работы.
Первые дни я почти не обращал внимания на прабабку Георга — Евгению Владимировну и его жену. Первая была очень приветливой и более оживленной, чем все остальные обитатели дома. Она казалась главой дома. Не понимаю, как она поспевала говорить без умолку со мной, оказывать непрерывно мелкие знаки внимания правнуку или внуку, справляться о делах и председательствовать за столом. Георг относился к ней с нежной почтительностью, казалось, зависел от каждого ее движения. Все больше я замечал, что старшие здесь служили младшим, а младшие зависели от старших, хотя являлись более значительными фигурами. После обеда она иногда играла на скрипке и играла мастерски, как и все делалось мастерски в этом доме.
Я находил большое удовольствие в разговорах с Евгенией Владимировной, которая любила звучное живое слово, бывшее редким гостем в этом прозрачном доме, и умела говорить. Специально для нее в столовой иногда топили камин, так как ей нравилось сидеть у огня.
Однажды мы с ней засиделись после обеда. Некоторое время мы молча смотрели, как в прозрачной, переливающейся, огнями печи извивались причудливые многокрасочные огненные змеи и звезды.
Евгения Владимировна повернула ко мне свое маленькое, сухое, как старый пергамент, лицо.
— Вас несколько угнетает наш дом? — спросила она.
— Последние дни мне иногда делается жутко от мысли, что ваши N-лучи сделают ненужными слова, убьют человеческий голос. И потом, должен сознаться, неприятно действует эта тишина, замкнутость, оторванность от людей.
— Напрасные страхи, голубчик! Слова делают мысль живой, теплой и отливают ее в форму. Возьмите, например, создание этого кристалла, — почему он стал таким, почему он прозрачный и почему он вообще кристалл, а не пыль или болото? — Потому что материал получил четкую форму. А мысли и подавно не должны быть бесформенным месивом, они должны кристаллизоваться…
— Вы как создательница этого рода ответственны за судьбу человеческой речи.
— Охотно беру на себя ответственность, — улыбнулась она. — Я тоже должна отвечать за ваше настроение. Мне не хочется, чтобы сомнения вас удручали, чтобы наш светлый дом казался вам мрачным. Я уверена, вы так полюбите наш дом, что не захотите уехать. Ведь у нас потому так много комнат, что мы дом делали не только для себя. Теперь наш род выходит из той фазы развития, когда мы прятались в скорлупу. Мы хотели здесь положить начало научно исследовательскому институту и подобрать для него научных работников.
— Расскажите, Евгения Владимировна, как вы начали кристаллизовать свой род.
— Охотно, голубчик. Эта мысль зародилась у меня давно, очень давно, когда я была еще совсем молоденькой девочкой-подростком. Я очень любила своего отца. Он был талантливый неудачник. За что он ни брался, все ему пророчили блестящие успехи. Если бы сбылись все пророчества, он был бы первоклассным художником, музыкантом, писателем, общественным деятелем, изобретателем, — но он ничем не был. Он обладал своеобразной способностью при самых благоприятных условиях неизменно создавать себе неудачу. А нищета была его верным спутником. Мне казалось, что я поняла причину его неудач. Он все свои силы разменивал и по мелочам пригоршнями выкидывал на мостовую. И, с другой стороны, он все свое воображение, силу ума и тела расходовал на бесчисленные романы.
Я и решила, что если бы всю эту силу и изобретательность сосредоточить в одном направлении и придерживаться такого образа действий в течение нескольких поколений, то можно добиться выполнения любой поставленной себе разумной цели. Вот и все.
Только час спустя я задал себе вопрос: сколько же ей может быть лет? Впоследствии я узнал, что каждый единственный сын появлялся на свет неизменно, когда родители были в возрасте 34 лет, следовательно, прабабке было 136 лет.
VII. Проснувшаяся «дрема»
Резко выделялась в этой семье жена Георга, Нина Дмитриевна. Молодая, грациозная, но совершенно подавленная и молчаливая, она был похожа на нежный болотный цветок «дрему», уснувший вечером с опущенными лепестками. Она иногда взглядывала на меня усталым взором, но я не слыхал от нее почти ни слова.
На другой день после разговора с прабабкой я сидел с Георгом в библиотеке.
Он работал над чертежом около широкого «настоящего окна». Я читал в простенке между двумя книжными шкафами.
Две недели прошло с моего приезда, и с каждым днем все озабоченнее становились лица обитателей дома-кристалла. Я пытался объяснить это тем, что, может быть, недостаточно успешно шли их работы над усовершенствованием «червячка»-вездехода, над которым все «три Георга» трудились целыми днями.
Все «три Георга» целыми днями трудились над усовершенствованием «червячка»-вездехода…
Однако дело обстояло не так.
— Вопрос разрешен! — сказал Георг, бросая линейку и выпрямляясь.
— Какой вопрос? — спросил я.
— А вот какой: если захочешь съездить, скажем, в Москву или в Австралию, можно будет тебя со всеми удобствами прокатить на червячке хоть завтра. А может быть, мы всей семьей совершим путешествие, — задумчиво добавил он.
— Куда же вы поедете?
Он не ответил.
Вошел Виктор Игоревич, и оба склонились над чертежами. На их лицах ничем не проявлялась радость по поводу нового достижения. В это время четыре раза прозвонил звонок, и одновременно находившаяся в простенке между двумя шкафами лампочка дала четыре ярких вспышки.
— Подъезжает верховой, — сказал Георг.
— Давай я схожу, — отозвался его отец и вышел из комнаты.
— Для таких случаев очень удобно, что моя персона представлена в трех экземплярах, — сказал Георг.
— Да, такое удобство не часто встречается, — согласился я.
Георг снова погрузился в свои чертежи.
Сигналы из внешнего мира, казавшегося мне теперь таким далеким, напомнили об избе.
— Если вы все уедете, — сказал я, чтобы нарушить тяготившее меня молчание, — то в избе обнаружат вход в туннель, а это может навести на мысль исследовать и спустить озеро.
— Вход найти не так легко, к озеру подступиться — тоже. Кроме того, избу можно сжечь, тогда бесследно запаяются входы в нижние туннели.
Его слова вселили в меня смутную тревогу. Немного помолчав, он без всякой связи с предыдущим сказал, не переставая чертить:
— Ты у нас человек свежий, не так замкнут, как мы. Я думаю, ты сможешь оказать мне одну услугу.
— С удовольствием.
— Моя жена несколько тяготится нашей отшельнической жизнью. Ее настроение довольно неважное. Она мне даже мешает наблюдать сына. Может быть, ты бы сумел ее немного развлечь? Если бы она хоть немного разговорилась, это помогло бы рассеять ее мрачные мысли.
Я обещал приложить все старания, но совершенно не представлял себе, что смогу сделать.
Георг вышел, а я, оставив открытую книгу на столе, стоял в простенке между шкафами, задумавшись о его словах. Машинально я при этом рассматривал свое отражение в затененной стене, постукивая пальцами по ее гладкой поверхности.
Вдруг я вздрогнул и замер. Темная стена словно исчезла — и прямо передо мной было удивленное женское личико с широко открытыми темными глазами. В следующее мгновение мы оба рассмеялись. Первый раз я видел на лице Нины Дмитриевны смех. Она кивнула головой. Стена опять затенилась. Через минуту Нина Дмитриевна вошла, протянула мне руку и села против меня.
— Произошла обычная для этого дома вещь, — сказала она низким грудным голосом: — я подошла посмотреть барометр, кто-то вздумал растенить стену, и получилось впечатление, будто мы оба уличили друг друга в подглядывании.
Некоторое время она смотрела на меня молча, затем оглядела библиотеку, и по ее лицу скользнула улыбка.
— Не ломайте голову над словами Георга, — сказала она, — я сама вам пришла на помощь. Я уже ожила. Чего же вы удивляетесь? Разве вы не освоились еще с N-лучами? Разве вы не знаете, что ток всех ваших мыслей остается на стенах, на мебели, и несколько дней еще мы можем читать их в той комнате, где вы были. Подумайте только, что мы видим ваши позавчерашние слова, как будто это забытый на столе прокисший суп! Сегодня в столовой я увидела ваш вчерашний разговор с Евгенией Владимировной. Вам не приходила в голову мысль, почему они не смогли сделать для меня этот дом радостным? — Приходила, но вы ее отогнали… Сейчас я вижу обрывки вашего диалога с Георгом вот на этих шкафах.