Комлинского эти пропажи не пугали, они его просто раздражали, но в конечном счете доставляли больше чем кому бы то ни было огорчений, так как чаще всего пропажи происходили именно у него. Зато на долю механика выпало несколько мгновений, исполненных глубокого охотничьего волнения, когда ему казалось, что он накроет на месте преступления неизвестного озорника. Ожидание его разрешилось совсем не так, как он рассчитывал. Комлинский сам попал в неловкое положение.
В кубрике все спали. Механик лежал с открытыми глазами и обдумывал очередную деталь своего двигателя. Вдруг он вздрогнул и насторожился. Показалось — что-то мягкое упало на палубу. Бесшумно поднялся, сел. Впотьмах, затаив дыхание, вслушивался бесконечно долго. Было тихо. Лишь размеренно дышали спящие. Но вот — шорох… Шорох у самой двери кубрика. Комлинский быстро вскочил, бросился к выходу. При этом он явственно услышал такой звук, точно кто-то поспешно отпрыгнул в сторону. И в тот момент, когда Комлинский с зажженным электрическим фонариком в руке распахнул дверь, он обо что-то споткнулся и упал. Товарищи проснулись, кинулись к нему. Кто-то зажег фонарь с тюленьим жиром. Комлинский поднялся и сконфуженно посмотрел себе под ноги. На полу лежала связка веревок, свалившаяся со стены.
Связка эта висела у входной двери уже несколько дней.
Комлинский так и не мог выяснить, действительно ли кто-нибудь крался к дверям кубрика и бросил ему под ноги веревки, или они сами упали. Он сердито проворчал, что ему что-то показалось, да никто его и не расспрашивал об этом: и так каждому слишком много «казалось» и слишком много «слышалось». Постоянно напряженное нервное ожидание в беспросветной темноте и напряженный слух вели к частым самообманам. У каждого были минуты сомнения, когда нельзя было разобраться — где кончается действительность и начинаются иллюзии слуха. Но постепенно, с каждым днем все определеннее и все убедительнее выяснялись признаки присутствия на пароходе кого-то неуловимого, прятавшегося в темноте и следившего из этой темноты за членами экспедиции, ходившими по пароходу с фонарями.
Ночью, когда все ложились спать, часто слышалась все более бесцеремонная возня, даже ходьба. Один раз — скрип наверху, со стороны лестницы Комлинского; несколько раз — визг, падение на палубу чего-то грузного и мягкого, точно кто-то спрыгивал с нижних ступенек лестницы; иногда — звонкий звук, точно бросали сверху куски льда или железные инструменты.
Однажды по окончании работ, когда Рюмин один остался на палубе, кто-то сорвал с его головы меховую шапку. Рюмин клялся, что шапка взвилась прямо вверх, «точно цыпленок в когтях коршуна». По крайней мере он уверял, что подпрыгнул, чтобы подхватить улетающую шапку, и задел за нее рукой. Ветра при этом не было никакого. Шапка исчезла бесследно.
В другой раз Комлинского, выбежавшего на минуту из трюма, что-то, похожее на большой рыболовный крючок или острый коготь птицы, резнуло по виску так, что рассекло кожу.
Ни у кого уже не оставалось сомнений, что из темноты все время зорко наблюдает не просто вороватый озорник, а непонятный враг — неуловимый, благодаря ночному покрову, по-звериному хитрый, сильный и ловкий. Искусно прячась во мраке, он сам, по-видимому, все видел, и поэтому каждый чувствовал себя особенно беззащитным против этого врага, когда шел с огнем. Ведь неизвестно было, с какой стороны из темноты наблюдает этот враг и чем он вздумает себя проявить в следующее мгновение.
— Надо отдать справедливость, — сказал однажды Бураков, — наш враг заслуживает доброго слова. Я лично начинаю чувствовать к нему все возрастающую благодарность. Сами посудите — что, кроме благодарности, можно почувствовать к существу, которое имеет полную возможность в любой момент прикончить твое бренное существование — и тем не менее не делает этого. Удивительно любезно с его стороны, что он, например, не обрушил мне до сих пор на голову какую-нибудь ледяную глыбу!
— Будет вздор молоть! — сердито сказал Комлинский.
Как и всегда, он отнесся одинаково неодобрительно и к форме, и к содержанию шутки Буракова. О чем бы речь ни шла, он непременно находил шутки репортера неуместными. Кроме того, Комлинский никак не мог согласиться с тем, что «враг из темноты» заслуживает доброго слова. Он хмуро сообщил, что лишь за полчаса перед этим растянулся во весь рост на палубе, так как неизвестно откуда и кем подброшенная палка запуталась у него между ногами. Если и существовал в действительности «враг из темноты», то, конечно, каверза с палкой была делом его невидимых рук.
Осинский высказал мнение, что и Бураков и Комлинский каждый по-своему правы, иди, вернее, разное отношение каждого из них к этому вопросу сложилось по вполне понятным причинам. Буракову пока не довелось еще пострадать от таинственного невидимки, поэтому репортер и не имел оснований считать его врагом. Хуже всех пришлось Комлинскому: не было дня, чтобы у механика не пропало какой-нибудь мелочи — ржавого гвоздя, гайки или ключа из мастерской, очевидно особенно полюбившейся врагу. И почли каждый день этот невидимый враг насаживал злосчастному механику синяки и шишки, испытывая его долготерпение.
Каждый по-своему толковал «врага из темноты» Иные думали, что это медведь или другой неизвестный зверь, а может быть даже «большая неведомая птица», как сказал Рюмин. Некоторые предполагали возможность присутствия на острове человека или целой группы людей. Гаврилов, например, считал почему-то, что это самоеды, которые боятся показаться открыто и действуют из-за угла, а Ковров не находил ничего невозможного в предположении, что на острове живет одичалый матрос, спасшийся с какого-нибудь давно погибшего полярного судна. Осинский, наконец, утверждал, что невидимый и непонятный враг состоит всего-навсего из темной полярной ночи и расшатавшихся нервов его товарищей.
Но у Комлинского постепенно складывалось и крепло толкование, может быть самое удивительное, но тем не менее пока дававшее ему возможность все хорошо и понятно объяснять. Толкование это, с одной стороны, заставляло Комлинского особенно отрицательно относиться к шуткам Буракова, а с другой — эти шутки дали новую пищу для теории Комлинского.
Несмотря на все возрастающую тревогу, несмотря на темноту и жестокие морозы, работа по сооружению двигателя Комлинского неизменно подвигалась вперед. Сам Комлинский, словно не нуждаясь в отдыхе, был в непрерывном движении и заражал всех своим рвением к работе. Механик требовал, чтобы его товарищи не только работали, но становились и конструкторами. И действительно, все не только слепо выполняли указанную определенную работу, но и конструировали под руководством Комлинского — и сообща и каждый в одиночку. Все, вплоть до географа и метеоролога, никогда до этого не бравших в руки слесарных инструментов! Таким образом конструктором и строителем атмосферного двигателя сделался весь коллектив.
Конструктором и строителем атмосферного двигателя сделался весь коллектив.
У профессора Василькова имелись особенности, не менее полезные для коллектива. Он, по общему признанию, обладал каким-то секретом одним своим видом или в крайнем случае двумя-тремя словами успокаивать товарищей в самые критические моменты. Но должно быть никто лучше его не понимал, что не будь этой ежедневной напряженной работы и заражающего энтузиазма Комлинского, колония давно бы вышла из-под влияния своего командира. И Васильков, конечно, всеми способами поощрял постройку двигателя.
Больше половины полярной ночи осталось позади. Все части для турбины и для главной трубы двигателя были уже готовы. Комлинский поместил их в трюме, а приводящий и отводящий концы трубы вывел наружу через два люка, прикрепив их к ледяной стене айсберга. Оставалось, установив вентиляторы, склепать отдельные части машины в единое целое. И вот тут-то и произошла задержка, вызвавшая взрыв слепой ярости Комлинского.
В нужный момент ни одной заклепки на месте не оказалось — точно их и не было. Комлинский обвел товарищей недовольным взглядом.
— Ну, будет шутить, ребята. Побаловались, и хватит. Эго уже слишком. Надоело. Глупо, наконец! Не маленькие. Ну?.. Давайте же, чорт возьми, заклепки!!! — нервничал Комлинский.
Но вид присутствующих исключал всякую возможность предполагать шутку. Все молчали. Деревяшкин побледнел и трясся мелкой частой дрожью.
Лицо механика изменилось до неузнаваемости. Со всего размаха швырнул он французский ключ в угол и с неожиданной силой прокричал:
— Где Бураков?..
Не дожидаясь ответа, с фонарем в вытянутой вперед руке кинулся наверх. Остальные устремились за ним.
Репортер, стоя на палубе около тонкой и высокой выводящей трубы будущего двигателя, разговаривал с Васильковым.
— Эй ты! Глупый озорник! Отдавай сейчас же заклепки!.. — заорал механик, подбегая к ним и яростно размахивая фонарем.
Репортер испуганно и недоумевающе перевел взгляд с Комлинского на Василькова и на всякий случай отодвинулся под защиту трубы.
— В чем дело?.. Что с тобой случилось? — недоумевал он.
Комлинский, бледный от ярости, заикаясь, бессвязно изложил свою теорию об «опасности из темноты». Он утверждал, что никакого врага нет, а все проказы — дело рук дурашливого Буракова, который «шутит с огнем неизвестно для чего». Постепенно успокаиваясь, Комлинский довольно убедительно и даже остроумно доказал свое утверждение. Однако он добился совершенно неожиданного эффекта: слушатели почувствовали себя необычайно неловко. Каждому было ясно, что добрый, простодушный и уважаемый ими товарищ говорит невозможные глупости.
Васильков подождал, пока Комлинский, по выражению его же лучшего приятеля Алфеева, «выпалил весь свой заряд» — и стал его отчитывать. Механик не возражал. Дав волю своим чувствам, он испытывал теперь благодетельную реакцию, и теперь ему самому казалось, что нелепо было из-за склонности Буракова к безобидным шуткам приписывать ему злобное и преступное озорство.
Когда репортер выступил вперед и протянул руку, Комлинский окончательно переконфузился и пробормотал какое-то бессвязное извинение. Но не успел он договорить своей примирительной фразы, как почувствовал вдруг, что его странные подозрения не добиты окончательно и настойчиво продолжают еще где-то копошиться.
Бураков точно прочел на лице Комлинского его сомнения и торопливо сказал:
— А ты брось, не думай. Догадки бесполезны. Я с самого начала был убежден, что все окажется гораздо проще, чем мы предполагаем. Не стоит в сущности из-за таких пустяков портить себе настроение.
В это время Васильков, внимательно наблюдавший за лицом Комлинского, подумал, что Бураков сделал ошибку, высказав в настоящий момент так определенно свое неопределенное предположение. Этим он мог лишь оживить подозрительность изобретателя. Нет, положительно Бураков не умеет подходить к Комлинскому…
Васильков хотел перевести разговор на другое, но это сделал репортер:
— И знаете, друзья, — продолжал он после небольшой паузы, — что нам лучше всего было бы сделать?.. Переехать хоть на время обратно в ледяной дом. Там все яснее и проще. И этот самый озорник из темноты либо отстанет, либо его гам легче будет поймать.
Предложение Буракова почти всем понравилось. Не одобрил его опять-таки Комлинский — переселение затруднило бы работу над двигателем.
Было сравнительно тепло, температура в тот день понизилась до 20 градусов. Поэтому с палубы не спешили уходить.
Васильков стоял в тени, вне освещенного фонарями товарищей небольшого пространства. Прислонившись головой к трубе двигателя, он рассеянно слушал, как товарищи обсуждали новое предложение.
Вдруг он насторожился. По трубе, как по рупору, донесся сверху неясный приглушенный звук, отдаленно напоминавший сдержанный смех. Несколько секунд Васильков выжидал, прижав плотнее голову к трубе и невольно вглядываясь вверх в темноту. Больше он ничего не услышал, зато увидел, как у стены в направлении лестницы на мгновенье мелькнула какая-то светящаяся точка.
«Что это?.. Чей-нибудь глаз?.. Или… папироса? — подумал Васильков. — И то и другое здесь одинаково странно. Может быть мне померещилось?»
Но огонек мелькнул еще раза три, при чем он подымался вверх вдоль лестницы.
«Глаз или папироса — безразлично, — думал Васильков, продолжая смотреть вверх. — Ясно лишь, что это, во-первых, принадлежит нашему „врагу из темноты“, во-вторых, — что он взбирается сейчас по лестнице на айсберг; в третьих, — что он действительно из темноты за нами наблюдает».
Огонек больше не показывался. Васильков перевел взгляд к самой вершине айсберга. Небо чуть светлело, дыша слабыми отблесками северного сияния. Васильков ждал не напрасно. Скоро над краем айсберга, в том месте, где должна была находиться лестница, поднялся темный силуэт неопределенных очертаний. Он быстро пригнулся ко льду и осторожно двинулся влево. Васильков продолжал следить еще пристальнее. Несколько раз силуэт исчезал совсем, несколько раз снова появлялся среди нагроможденных льдов. Профессор убедился, что «враг из темноты» перебрался на береговой лед и ушел вверх по краю ущелья.
«А он обнаглел основательно, — подумал профессор. — Что ж, тем легче будет обнаружить его окончательно».
Скоро над краем айсберга поднялся темный силуэт.
XI. Нападение и защита
Васильков подошел к Коврову. Вполголоса сказал, что пойдет сейчас с Жуковым и с Рюминым на разведку по ущелью. Приказал громко об этом не разговаривать и больше никому за ним не следовать.
Через несколько минут товарищи спустились с ледяного корабля в ущелье, на берега водоема. Не зажигая фонарей, бесшумно двинулись по направлению к заброшенному ледяному дому.
Васильков шопотом в нескольких словах рассказал, что он заметил. Как бы в подтверждение его слов вверху на краю ущелья несколько раз мелькнула еле заметная тень на фоне потухающего неба. Потом исчезла и больше не показывалась.
До ледяного дома оставалось несколько метров, когда сверху донеслись странные звуки: точно кто-то равномерно долбил лед над самым ломом. Товарищи затаили дыхание. Но Рюмин выдал — что-то запершило в горле, и он закашлялся. Наверху сразу стихло, потом что-то просвистело в воздухе. Рюмин сдавленно охнул, схватился за лицо и прошипел:
— Фу ты, чорт! Клюется, да как-больно!
Несколько кусков льда ударилось около их ног с такой силой, что обдало колючими брызгами лица. Рюмин быстро вскинул к плечу ружье и выстрелил вверх. Несколько минут товарищи, застыв на месте, прислушивались, но ничего больше заметить не удалось.
— А ведь и правда похоже на птицу, — сказал Рюмин, когда пошли назад.
— Какую птицу? Почему птицу? — раздраженно удивился в ответ Жуков.
— Какую, уж не знаю, но клюв у нее вероятно здоровый, как железный лом. Я и раньше говорил, что птица: кто же еще на лету шапки слал бы срывать, да сверху нас по головам долбить. А какой зверь кроме птицы этаким саженным клювом мог бы долбить лед?..
— К чему выдумывать? — укоризненно возразил Жуков. — Что-то неизвестны такие птицы, да еще за северным полярным кругом. И как она, скажи, может льдом швыряться?
— Полетела, да и сбросила над нами, только и всего, — убежденно ответил Рюмин. — А потом: мало ли чего мы не знаем! Много ли народу бывало в трущобах вроде нашей?
— Хватит судачить, — сказал Васильков. — И предупреждаю: никому рассказывать всего этого пока еще не следует, чтобы не разводить лишних страхов. Зверя этого мы выследим. Дело окажется проще, чем думает Рюмин.
Остальную дорогу шли молча. Васильков давно сформулировал собственную догадку о «враге из темноты», и данные, полученные им сейчас, в значительной степени подтверждали эти догадки. Но меньше всего профессор был склонен теперь их кому бы то ни было высказывать.