Ротарь Михаил Владимирович
Первый закон Дамиано
Первый закон Дамиано
Михаил Владимирович Ротарь
Глава 1.
Империя пышно отмечала "миллениум Вечного Города".
Полтора столетия спустя историк Евтропий так описывал это в своём "Бревиарии":
"На праздник тысячелетия со дня основания Великого Рима император Филипп Аравитянин, сын египетского царька из города Трахонитида, устроил великое празднество, которое началось на 11 день перед майскими календами третьего года от Великой Олимпиады. Только в Колизее в те дни были убиты 32 слона, 60 львов, 40 диких лошадей и десятки других животных: зебр, тигров, жирафов, гиппопотамов. Две тысячи гладиаторов состязались на той арене, и ровно тысяча сложила на ней свои головы: по одной на каждый год существования Города".
В эти же дни в благословенной Кампании, в бывшей Партенопее, уже почти триста лет носившей имя Неаполис, на свет появился весьма тщедушный, хотя и невероятно симпатичный, младенец, которого нарекли Дамианосом.
Для его родителей, винных дел мастера Николаоса и его жены Харитины это был третий ребёнок, что для них, небогатых потомков греческих колонистов, было большой обузой.
Если бы это была девочка, уже вторая в семье, они имели полное право выбросить её в воды Неаполитанского залива с самой высокой скалы.
Но новорождённый оказался мальчиком, и даже со своим скукоженным лицом он был настолько красив, что убить эту маленькую копию Аполлона не поднялась бы рука самого жестокого легионера или варвара, не говоря уже о его родителях, а греки всегда преклонялись пред красотой!
Старший брат Деметриос сразу невзлюбил Дамианоса, с самого его дня рождения.
Наверняка он просто ревновал: отныне почти всё внимание родителей переключилось со старшего сына на младшего.
Сам Деметриос родился вполне упитанным, ровно в положенный ребёнку срок в девять месяцев, а Дамианос огласил весь этот мир своим первым криком на восемь недель раньше нормы.
Впрочем, этот недоносок быстро набрал недостающий вес, и уже к семи годам ничем не отличался от своих сверстников, разве что какой-то особенной красотой.
.* * * * *
Империя в это время переживала один из величайших кризисов в своей многовековой истории.
На одной из её окраин, Мёзии, военачальник по имени Пакациан поднял мятеж.
Он был весьма посредственным полководцем, очень скупо делился трофеями с подчинёнными, и вскоре солдаты, провозгласившие его императором, сами же его и убили.
Они это сделали ещё до того, как лучший друг и ближайший помощник Филиппа по имени Деций Траян, направившийся туда с карательной экспедицией через Альпы, достиг их территории.
За долгие годы службы тамошние легионеры уже поднаторели в многочисленных стычках с готами, они умели и хорошо защищаться от противника, и коварно нападать на него.
А Деция Траяна, уроженца этих мест, они встретили как своего нового предводителя.
Он колебался совсем недолго, и вскоре сам стал предателем и узурпатором.
Воодушевлённый такой неожиданной поддержкой, Деций вскоре решил вернуться в Рим вместе с тремя легионами, но уже в новом качестве: императора.
Законный правитель Рима Филипп узнал о предательстве бывшего друга слишком поздно.
Наскоро собрав необученное войско, он двинулся навстречу теперь уже смертельному врагу, и они вскоре встретились возле Вероны, где Филипп Аравитянин был убит, а его сына и соправителя, Филиппа Младшего, зарезали уже в самом Риме.
Деций торжественно вошёл в Великий Город, где кучка сенаторов, лишь номинально обладавших властью, тут же провозгласила его законным "владыкой мира".
У этого скопища изнеженных толстосумов подтверждение "status quo" уже вошло в привычку, лишь бы новый правитель не трогал их самих, и все их богатства!
.* * * * *
Филипп Аравитянин довольно благожелательно относился к сторонникам новой развивающейся религии: христианам, хотя ни он сам, ни его ближайшие родственники к ней не принадлежали.
Деций же, напротив, считал это мирное и пока немногочисленное течение виновником всех несчастий, обрушившихся тогда на Рим.
Под страхом смерти он заставлял всех "назореев" громко произносить отречение от их Единого Бога.
Некоторые храбрецы стояли до конца, и принимали самые жестокие муки от проклятых язычников как "Благость Господнюю", хотя иногда можно было просто вылепить из теста фигурку коровы, вывалять её в мёде и кинуть в ритуальный костёр.
А многие поступили проще: они "нашли подходы" к чиновникам, назначенным Децием для надзора за "очищением Рима", и за вполне умеренную плату покупали справки, что "Фиокл из Вифинии принёс жертву Аполлону в его храме на пятый день после майских календ, в первый год правления великого цезаря Деция".
Но ни многочисленные жертвоприношения Великим Богам, ни жестокие притеснения христиан не помогли, и государство в очередной раз стояло на грани распада: параллельно с Римской Империей уже существовали Гальская и Иллирийская, и Пальмирское Царство.
Сам Деций Траян тоже встретил смерть не в своей постели: всего через два года после убийства своего предшественника он возглавил поход к берегам Дуная против восставшего там вождя готов Книвы и примкнувшего к ним брата Филиппа, наместника Мёзии Гая Юлия Приска.
В болотистых придунайских лесах легионеры не могли построить свои непобедимые на открытом пространстве когорты.
Деций Траян был жестоко разгромлен и убит, и в той битве лучники готов поразили и его сына и соправителя Герения Этруска.
Их тела не только не были доставлены в Рим для почётного захоронения.
Их даже не удалось похоронить на чужой территории, как простых солдат.
Они так и остались гнить в болотах, на поживу мезийским стервятникам и змеям.
.* * * * *
В дополнение ко всем бедам, в империю пришла чума.
Чем больше и кучнее было поселение, тем сильнее оно страдало от этой болезни, и в некоторых городах вымирало до четверти их обитателей.
Совершенно здоровый человек мог вдруг упасть навзничь из-за того, что у него помутнело в глазах, и его охватила лихорадка.
В паховой области или под мышками у таких обычно появлялись красные или коричневые пятна.
Промучавшись так несколько дней, больной испускал дух, а болезнь перекидывалась уже на других: на тех, кто с ним контактировал.
Чума не щадила ни рабов, ни сенаторов, а случаи выздоровления бывали не более чем у пяти человек из ста.
Никто не знал причин возникновения этой болезни и методов её лечения, и смерть продолжала собирать всё новые, и новые урожаи.
И в самом Риме, и во многих провинциях, тут же появились люди, продававшие всевозможные травы, порошки или амулеты, которые якобы предохраняли от этой напасти.
Отчаявшиеся жители Империи отдавали им последние деньги за спасение себя и своих родственников.
Иногда они состояли из перетёртой ромашки, одуванчика и других обыкновенных трав, что хотя бы не вредило больному, но некоторые микстуры содержали козий или куриный навоз, высушенные грибы и другие подобные субстанции.
Особенно дорого ценились моча и пот гладиаторов.
Но эти средства мало помогали, и все "лекари", обогатившись за короткое время, спешно бежали в другие города, где их ещё не знали.
Они жутко боялись, что чума заразит их самих.
.* * * * *
Все эти события отразились на жизни неаполитанцев гораздо в меньшей степени, чем жителей столицы: их город эпидемия почти не тронула.
У этого феномена было несколько причин.
В Неаполисе не было принято раздавать направо и налево бесплатное питание: его можно было только купить или заработать, поэтому любители дармовщины направлялись исключительно в Рим.
В Неаполисе было меньше бесплатных терм, где больные купались вместе со здоровыми.
Но было и ещё одно объяснение, пожалуй, самое главное.
Имперский легат в провинции Кампания Септимий Туллий Фортунат был мудрым и опытным руководителем, и за свою жизнь он повидал немало.
Начав свою карьеру с простого легионера, он участвовал во многих военных походах, и к старости дослужился до этой должности, равнозначной сенатору.
Он много раз бывал на Востоке: в Месопотамии, Азии, Армении, а один раз даже чуть не утонул в кишащем комарами и змеями болоте.
Он был знаком с этой страшной болезнью.
Фортунат обратил внимание, что солдаты, любившие лук и чеснок, заболевали чумой намного реже тех, кто им пренебрегал.
Однажды его легион вошёл в город, который в течение нескольких лет был непобедимым бастионом мятежников.
В те времена ещё не было принято вывешивать чёрный флаг над зачумлённым городом.
Его жители не встретили солдат "радостными приветствиями" в виде потока стрел с вершин крепостного вала, и никто не вышел к ним с объявлением о капитуляции и просьбой о милости к побеждённым.
Город был мёртв, и даже врата его были не заперты!
Повсюду валялись непогребённые трупы, которые грызли одичавшие собаки.
У самых свежих, которые ещё не успели разложиться, были все признаки "моровой язвы".
А самое главное, что запомнил тогда Фортунат: это полчища крыс вокруг мертвецов!
Они сновали мелкими стайками туда и сюда, отгоняя от недоеденного куска мяса на тухлом скелете какого-то защитника крепости всех грифов-стервятников, превосходящих их размерами во многие разы.
Эти мерзкие животные опередили его, тогда ещё молодого трибуна, и лишили заслуженной победы и положенного за этим триумфа.
Это они уничтожили город, который он собирался взять штурмом!
Он всегда презирал этих грызунов, а с тех пор возненавидел их до глубины души.
Фортуната не радовали даже те несметные сокровища, которые можно было унести отсюда в качестве трофеев: медные и серебряные кувшины, золотые медальоны и ожерелья.
Они наверняка несли на себе заразу и проклятье!
.* * * * *
Едва эта болезнь появилась в соседних с Неаполисом поселениях, о чём ему доложили очень скоро, Фортунат принял чрезвычайные меры.
Он сразу же отменил все праздники и коллективные жертвоприношения Богам, хотя это было неслыханным святотатством.
Все пышные свадьбы тоже должны были проходить только за пределами города.
Более того: он приказал временно закрыть бесплатные термы!
На всех площадях были выставлены большие корзины с чесночными головками, которые раздавались бесплатно, а закупались они по всей Италии за счёт городской казны.
Все иногородние, следующие в Неаполис со стороны суши, тут же останавливались, непосредственно у городских ворот.
Группа воинов из числа его гвардии сопровождала всех "гостей" до специального лагеря, где их первоначально заставляли раздеться догола и высоко поднять руки, и это касалось всех, в том числе женщин и детей.
Если у кого-то обнаруживались подобные пятна, беднягу тут же убивали на месте.
Его можно было бы просто не пускать в Неаполис, но Фортунат, очевидно, решил позаботиться о здоровье и всей остальной Италии.
Если явных признаков чумы у путников не было, их оставляли в живых, но все они были обязаны провести не менее десяти дней в палатках вместе с такими же другими гостями города.
Палатки, выделенные им, были очень маленькими: в каждой размещалось не более восьми человек.
Декурионы строго следили, чтобы "старожилы" не жили вместе с "новичками", и переселение из одного "места заключения" в другое запрещалось под страхом смерти.
Даже законные супруги или родители с детьми, в силу разных обстоятельств вынужденные попасть в Неаполис с разницей всего в один день, здесь воссоединению не подлежали.
На все жалобы декурионы сухо отвечали:
- Одиссей двадцать лет возвращался к Пенелопе. Не помрёт и ваш Телемах за это время. Приказ Септимия Туллия Фортуната не отменит сам Император!
С этими словами они оголяли мечи, и все возражения тут же испарялись.
Располагались все эти "временные помещения" на расстоянии пятидесяти шагов одно от другого, а круглосуточная охрана контролировала перемещения любого, вышедшего наружу для отправления естественных потребностей в специально вырытых для этого ямах.
Женщины размещались с женщинами, мужчины - с мужчинами, а семьи - с семьями.
Прогулки группами не более трёх человек иногда разрешались, но никто не имел права приблизиться к другой палатке ближе, чем на двадцать шагов: снайперы-лучники всегда были наготове!
Всю еду и питьё этим бедолагам передавали, словно прокажённым, оставляя на безопасном месте в пяти шагах от входа в их пристанища.
Питание их было очень скромным: пшеничные лепёшки, сыр и вода, но на каждого "узника" выделялось не менее одной головки чеснока в день.
"Иммунитетом" не пользовались даже патриции и всадники, разве что таким подавали вместе с хлебом вино, фрукты и мясо, но уже за их счёт.
На все угрозы пожаловаться на него в сенат, или самому императору, Фортунат только усмехался:
- Я пережил уже семерых цезарей, а мой чин равнозначен сенаторскому. Уж как-нибудь отобьюсь от гнева этих бездельников!
По истечении десяти дней всех задержанных, если у них не проявлялись признаки заражения, наконец-то освобождали и впускали в город.
Вся посуда, которой они это время пользовались, складывалась в особые ящики, где её заливали известью и выдерживали так не менее месяца.
Но если в палатке умирал хотя бы один человек, и у него обнаруживались эти язвы, участь всех остальных её обитателей была тоже незавидной.
Вместо питья теперь им выдавали чашу с цикутой.
Если там находился хотя бы один гражданин благородного сословия, у входа в палатку втыкали короткий меч.
Декурион ставил рядом с ним песочные часы и отходил назад, громко извещая всех о приговоре легата: "Смерть"!
Все обречённые могли воспользоваться или мечом, или ядом: по своему выбору.
Те же, у кого не хватало сил совершить самоубийство, выходили из палатки и поднимали руки к небесам, обращаясь с последней молитвой к Богам.
Как только последняя песчинка из верхней колбы часов падала вниз, лучники хладнокровно поражали их стрелами.
Тогда наступала последняя стадия этого "карантина".
Сначала рабы, которых жестокий легат Фортунат выбирал из числа христиан, приговорённых к смерти за отказ отречься от своей религии, крючьями затаскивали все тела назад.
И его инструкции, и религиозные запреты "назореев" в этом случае полностью совпадали: они не прикасались к трупам ни единым пальцем.
Вслед за этим уже другие рабы обкладывали палатку по её периметру вязанками дров.
Это были пленники из других концов Империи: маркоманы, карпы, аллеманы и другие варвары.
Они с явным удовольствием участвовали в этой процедуре: убийство, или даже простое захоронение любого римлянина доставляло им глубокое удовлетворение.
Декурион сам зажигал костёр, а лучники зорко следили, чтобы из огня не выбрался никто, везависимо от возраста и пола.
Но таких всегда было мало: детей обычно умерщвляли их родители или опекуны, сразу же после оглашения вердикта.
Как только догорали последние угольки кострища, за дело опять принимались осуждённые христиане.
Рядом с этим пепелищем они выкапывали ямы и сгребали туда всё, что оставалось от бывшей "темницы", а атем заливали их известью и засыпали сверху песком или землёй.