Наступило молчание. Генрих ужинал, Элизабет лишь пила вино, изредка поглядывая на него и удивляясь, почему он так спокоен.
Ареон положил свою огромную голову ей на колени и жалобно поскулил, что конечно же, не осталось незамеченным для Генриха.
- Со мной он никогда не позволяет себе такого. Хитрец.
Элизабет улыбнулась, посмотрев в умиляющие глаза пса, и погладила его по лохматой черной челке.
- Ареон...-это тот щенок, любовь к которому оказалась такой судьбоносной для Амили? Это его она прижимала к груди тогда, когда вы ее увидели?
- Да, все верно.
- Вы забрали его к себе в дом для того, чтобы воспоминания о ней были всегда на ваших глазах?
Он рассмеялся:
- Нет, конечно, что за глупости. Я всего лишь хотел взять пса, чтобы он охранял мой дом. Я рад, что тогда обратил на него внимание, ведь зрелище он представлял собой довольно страшное. Он был слишком маленьким, слишком тощим, и лишь лапы были огромны. Этот хитрец, похоже, с самого начала знал, как нужно себя вести. Он был прекрасным слушателем, и я ему ведал слишком многое, после чего просто не мог отказаться от него: он стал слишком родным для меня существом.
- Но от нее вы отказаться смогли...
Он закатил глаза:
- Да, смог. Не делайте из меня злодея, Элли. Неужели было бы правильным оставаться с ней, не любя ее? Когда же в вас перестанет говорить голос обиженной женщины...Перестаньте винить меня во всем, что происходит с вами. Кстати, о том, кто и кем пользуется: вы вчера тоже пытались воспользоваться мной, чтобы кое-кого забыть.
Ну, вот. Генрих это сказал. И именно с такой насмешкой в голосе, как она и представляла. Ей сейчас хотелось провалиться сквозь каменный пол. Она снова подумала о том, что хотела бы иметь в этом доме комнату, куда могла бы могла прятаться от него в таких ситуациях. Он бы несомненно выделил ей такую, внял ее просьбе, но тут была одна заморочка, которая делала само существование такого убежища просто невозможным: такие комнаты должны были быть повсюду. Ох, надо было сделать это непременным условием замужества!
- Я прошу прощения за это.
- Но об этом позже, верно? Скажите мне кое-что еще. Вы ведь так и не отдали монету никому?
- Я забыла ее отдать.
Он кивнул:
- Не задавались вопросом: "что не так с этими людьми"? Не зародилось семя сомнения, что все вокруг, словно по нотам, разыграно? Что все ненастоящее, например?
Элизабет смотрела в его глаза и понимала, что он прав. С самого начала она чувствовала фальшь, но была сначала слишком растрогана, потом удивлена и шокирована, чтобы осознать это. И как же ей сразу в голову не пришло это... Но что это тогда был за спектакль? Нет, он снова смеется над ней...
- Они... актеры?!
Он рассмеялся:
- Не так буквально, Элизабет.
- Вы ведь мне сказали, что там все настоящее: нищета, голод, воровство... Все в чистом виде. Вы для этого туда и приходите так часто. Чтобы понять, что у вас все не так плохо...
- Все верно. Я обещал вам, что буду честен с вами. Я с самого начала был с вами честен. Я объясню. Это все отголоски Чудесных улиц, которые существовали когда-то в каждом городе, пока не были разогнаны. Это были опасные места. Попадавшие туда не возвращались.
- Откуда такое название- "Чудесная улица"?
- Они назывались по-разному, но смысл один, а связывают эти страшные улицы с чудесами потому, что все нищие, больные и убогие, дети и шлюхи при свете дня чудесным образом превращались в совершенно здоровых людей, со своими семьями, домами, даже со службой порой... Но лишь до следующей ночи,- он улыбнулся.
- Но как...зачем? Зачем это нужно? Ненастоящие нищие...
- А кто скажет, где они настоящие, а где играют роль? Они и сами этого уже не понимают, Элли. Какую сторону их жизни принимать за настоящую, решать вам. Порой, мне кажется, что они не в своем уме..., порой, что я - не в своем, глядя на их жизнь по эту сторону. - Генрих налил себе еще вина. - Но я очень скоро понял, что эти люди правдивы по обе стороны, куда ни посмотри. Находясь на улице и прося о милости, они испытывают дерзкое чувство свободы, такое дерзкое и пьянящее, что не хотят возвращаться к своей дневной жизни. А когда с приходом утра им приходится это делать, хотят вернуться обратно. Так что там действительно все настоящее: вся человеческая суть в чистом виде. Каждый из людей хочет почувствовать свободу, даже если для этого придется опуститься на самое дно...У всего и у всех на этом свете есть две стороны.
- Это необычно и...непостижимо...
- Это бередит разум, заставляя пересматривать многое, верно? - он кивнул,- Вот за этим я и прихожу туда. Вы узнали обо мне что-то важное, как мне кажется. Как я уже и говорил, вся улица, она словно из времени Дворов Чудес, но их нет, а ту, что вы вчера видели: вне закона. Эта улица под моей защитой...В моих силах разогнать ее силами гвардейцев, но я не делаю этого по известным вам причинам. Однажды правда выплывет наружу, и тогда полетят головы.
- Кто знает про нее?
- Многие. Даже некоторые их тех, кто следит за исполнением закона. Представьте себе только: ведь любой безногий музыкант на самом-то деле может оказаться великим учителем музыки; пьяницы, лежащие в лужах, могут оказаться графьями и баронами, напившимися дешевого спиртного, которого они не позволяют себе в другой жизни; шлюхи могут оказаться вполне приличными дамами, женами великих мужей...
- Поэтому вы надвигаете шляпу на глаза, чтобы никто из них не узнал вас?
- И поэтому тоже. Я знаю многих из них. Теперь я знаю их даже лучше, чем им кажется. Так что мне будет бесконечно жаль, если этой улицы не станет. Некоторые их них попадутся и скандала тогда не избежать: начнутся суды, в результате которых казнят многих знатных особ. Всех, кто будет на той улице в этот роковой час. Но эти безумцы знают обо всем и им все равно. Ведь когда они там, свобода лишает их рассудка. А опасность придает этому чувству еще больше правдивости.
- А Амели? Что будет с ней?
- Я предлагал ей другую жизнь, она отказалась. Я постараюсь помочь ей, когда придет время. Если это будет в моих силах...
- Я хочу сходить туда снова.
- Умница. - он улыбнулся, - Я тоже. Интересно, правда? Двоякая правда всегда бередит разум, ни о чем не можешь уже думать, как не о ней. После таких прогулок начинаешь сомневаться в казалось бы обычных вещах, искать у всего второе дно, видеть то, на что не обращал раньше внимания...Это помогает разбираться в людях. И при первой встрече с человеком читать его, словно книгу...
Он внимательно посмотрел на нее:
- Мне сейчас достаточно одного взгляда, чтобы понять многое. - Он выпил бокал залпом, чем удивил и напугал ее. Кто знает, чего от него сегодня можно ожидать после такого количества выпитого спиртного. - По крайней мере, я всегда вижу, кто предан мне всей душой...А кто- нет.
Это прозвучало, как упрек, и Элизабет поняла его смысл сразу.
- Ах, вот вы к чему. Снова Чартер не дает вам покоя?
- Это вам он не дает покоя. Я же вспоминаю о нем только тогда, когда вижу тоску в ваших глазах. В эти моменты я хочу его убить. Я давно бы это сделал, но вы тогда возненавидите меня, а я не смогу жить с этим...Вчерашняя ваша попытка забыться выбила меня из колеи. Если бы вы знали, как я желал любить вас, но вы лишь хотели забыться, и это меняло все. Я проклинал его вчера. Мысль о том, что вы слишком пьяны и не понимаете, в чьих объятиях находитесь, была болезненной для меня. Теперь я уверен, что все сделал правильно. Сейчас вы просто полны смущения, но ведь, согласитесь, была вероятность того, что вы возненавидели бы меня. Это было бы моей ошибкой, огромной ошибкой, Элли. Вы нужны мне, я в вас нуждаюсь, и в своем стремлении завоевать вас я не должен допускать ошибок.
Попытка забыться?! Ей хотелось рассмеяться, так нелепо это все звучало. Неужели он сейчас не видит ничего дальше своего носа?
А он продолжал:
- Поэтому я остановил это недоразумение и отправил вас спать. - Он тихо рассмеялся. - Нет, все правильно, в первую брачную ночь муж с женой должны спать в одной постели, верно? Так что получилось так, как и должно быть. Я не оставил вас одну в вашей спальне, я хотел быть рядом, если с вами случится снова нервный срыв...
Она молчала, опустив глаза.
- Теперь моя очередь просить у вас прощения, Элизабет. Простите меня. Я буду стараться, чтобы этого больше не повторилось...,- Он говорил, а в его глазах отражался огонь свечей, который не умел врать так, как он... Врать даже самому себе.
***
Энж трудилась не покладая рук с самого утра, и ничто, и никто не мог ей помешать: даже отец, призывающий ее отдохнуть, даже Мастера, проходящие рядом и оценивающие как всегда ее работу. Она не должна была отвлекаться, забываться, мастерить под воздействием чувств, потому что теперь нельзя было погружаться в судьбу Генриха. Она должна была собрать полотно, не просматривая его, а иначе выполнить обещание, данное матери, никак не получилось бы. Обещание выжить.
Несмотря на ее старания, все получалось из рук вон плохо. Энж постоянно слышала голос Лиама, и руки ее дрожали; голос Генриха говорил ей о любви, и сердце замирало в груди. Он смеялся, глядя на ее жалкие попытки перебороть себя и сделать все правильно. Он шутил, шептал, а иногда возникал видением, стоящим за спиной и вопрошающим, что она делает и зачем...
Отец, никогда не понимающий Энж, остался верен сам себе и лишил ее общения со Себастианом. Думая, что тем самым заставит ее собрать полотно, не погружаясь в него- он на самом-то деле лишил ее надежды, которая была ей необходима сейчас, как никогда...Одинокая, растерянная, влюбленная до безумия и обещавшая всем, всему миру растерзать своего любимого, она сейчас выла от отчаяния без надежды!
Себастиан! Она знала, что где-то совсем рядом, может быть, в этом же огромном белом зале, среди Мастеров, он творит полотно Элизабет и тоже думает о ней. Но он наверняка спокоен... Наверняка! Она на миг представила его глаза, горящие зеленым свечением, и они на это время, пусть и такое короткое, затмили глаза Генриха... Ну как же ей был необходим сейчас Себастиан! Если бы он появился сейчас здесь! Она не отпустила бы его больше.
Безумный круговорот мыслей кружил ее, словно пытаясь свести с ума. Она узнавала каждую мысль, и ей казалось, что она даже осязает каждую из них: четко представляла, какого она цвета и формы...Цветные мысли, цветные чувства, все цветное! После этого раздумья уже тысячный раз приходила мысль о том, что Генрих сейчас непременно должен чувствовать ее руки...Так это называлось, но обозначало лишь беспокойство человека оттого, что судьба не сложена до конца..., но сами слова "чувствовать руки" сводили ее с ума, делая Генриха все реальнее, таким реальным, что казалось, будто он стоит рядом и держит ее за руку.
Вчера Энж увидела в своих глазах черноту и испугалась, потому что сразу почувствовала безумную жажду жизни, а это делало важным то, что раньше не было важным совсем: ее существование...Она должна жить ради всех любимых, ради себя самой. А значит, нужно собрать полотно правильно. Генрих должен страдать...Генрих! И снова он! Снова его смеющиеся глаза возникали, словно птица феникс, перед ней, стоило только перестать думать о черноте...
Испытывая отчаянье, которое не могла выплакать, чувствуя в горле ком, который не давал ей рыдать, Энж почувствовала, что музыка- обычно такая спокойная и возвышенная- стала меняться... Девушка не догадывалась, что она уже играет только для нее одной, что это была уже ее собственная музыка, сотворенная страданиями и любовью...Музыка, под которую уже не хотелось танцевать, музыка, под которую хотелось кричать изо всех сил, которая манила успокоением и радостью, манила свободой...Свобода! Она была в каждой ноте, именно она растягивала улыбку на ее лице тогда, когда Энж выставляла в судьбу темные чувства...Эта музыка была послушна ей, подобно чувствам, из которых собиралось полотно. И Энж упивалась вдоволь, изменяя ее, пока та не стала идеальной.
Идеальная музыка - только она могла заглушить ее отчаянье, потому что всегда и всенепременно была немного громче, чем оно. Словно живая музыка ее понимала. В те моменты, когда Энж хотелось все бросить, закричать, убежать домой и броситься в мамины объятия с жутким признанием, что ничего не получается, она играла особенно громко.
Через некоторое время, новая знакомая утихала и следом приходила уже до боли знакомая, музыка отца, приносящая с собой усталость...Ожидая вновь свою, словно каплю дурмана или каплю надежды, Энж не догадывалась о том, что подобно старой и новой музыке между собой боролись два ее сознания: сознание старой и новой Энж.
***
- Вы очень голодны? - Генрих дождался супругу на ужин и теперь с улыбкой смотрел на ее наряд.
Она была так трогательно растеряна, что ему хотелось улыбаться. Ее волосы были убраны в пучок, видимо, ей так было удобно. Платье было чересчур домашним, и это говорило о ней совершенно противоположные вещи. Во-первых, раз она надела домашнее и наверняка удобное платье, значит, хотела чувствовать себя удобно при разговоре с ним, то есть до этого это было не так. Во-вторых, это могло объясняться так же и тем, что она перестала его бояться и определенно принимает за того, перед кем не нужно подчеркивать свою красоту и наряжаться, стараясь выглядеть краше. Ну, и в-третьих..., возможно она нарочно не хотела наряжаться и старалась выглядеть как можно хуже, чтобы случайно не соблазнить.
- Нет, не очень.
Он кивнул:
- Предлагаю перенести наш ужин на крышу. Намечается дивная лунная ночь, и я не хочу пропустить ее.
Она улыбнулась:
- Стараетесь быть романтичным?
Он удивленно присвистнул:
- Вы все еще настолько плохо меня знаете? Я могу быть романтичен, могу быть неромантичен. Могу быть жесток, могу быть добр...Но никогда не стараюсь быть таковым. Я есть такой, какой я есть здесь и сейчас. Все несчастья случаются из-за того, что люди стараются быть кем-то, кем не являются по сути...Вы согласны поужинать на крыше?
Она, конечно же, согласилась и вскоре сидя с ним рядом, восторгалась красотой звездного неба, запрокинув голову и забыв про аппетит. Впрочем, ему тоже было не до еды сейчас.
Он чувствовал нечто темное, повисшее в воздухе... Это была подлость, совершенная сегодня, и ему не нужно было поднимать голову вверх, чтобы видеть ее... Он знал, что она наверняка серо-фиолетовая и острие, блестящее в ночном свете, направлено в сторону Элизабет...
Он посмотрел на жену, ей, конечно же, ничего не угрожало, и она ничего не видела над головой, да и не могла видеть, она лишь смотрела на звездное небо и улыбалась.
Как бы он хотел поднять сейчас голову и увидеть лишь только то, что видела она и ничего больше! Но он не умел так. Он не умел, совершив подлость, видеть звездное небо...
Серо-фиолетовая конструкция привлекала к себе внимание, притягивала к себе его взгляд вновь и вновь, пока он не погрузился в нее, и перед его глазами не возникла вновь картинка сегодняшних событий...
Генрих вошел в темную мрачную камеру и, скрестив руки на груди, молча смотрел на молодого человека, сидящего на полу.
Стражники, впустившие его, получив свои деньги, скрылись из виду, согласившись оставить собеседников на некоторое время для разговора. Прошло уже минуты три, а разговор так и не начался. Ожидания Генриха по поводу того, что соперник после двух дней заключения в темницу будет просить о пощаде, не оправдались, и он был этому удивлен. Отдавая дань уважения его поступку, он первым начал разговор:
- Я тебе сказал, чтобы ты уехал из города. Почему ты все еще здесь?
- Потому что я сам решаю, где мне находиться.
Генрих усмехнулся:
- Глупость и упрямство по-прежнему - твои верные спутники...Мне рассказывали, что отрочество ты провел вдали от матери и Элизабет, прислуживая хозяину, платившему тебе жалованье. Почему ты вернулся? Чем в итоге это все закончилось? После стольких лет службы, что нужно было натворить, чтобы тебя выгнали? Ты обокрал хозяина? Предал его? - голос Генриха перешел на шепот. - Откуда у тебя яд?
- Ты не получишь ответа ни на один свой вопрос.