Иногда Княгиня садилась к стоявшему в гостиной старинному кабинетному роялю и играла. Ее руки, более подходившие молоденькой девушке, чем даме столь солидного возраста, едва касаясь, медленно бродили по клавишам, извлекая чистые, ясные звуки, то грустные, то веселые, то задумчивые в зависимости от ее настроения. А порой она негромко напевала и Елена в такие минуты старалась сидеть тихонько, как мышка, чтобы не спугнуть эти чудные мгновенья, и чувствовала себя необыкновенно счастливой оттого, что судьба свела ее с этой невероятной, потрясающей женщиной, так круто изменившей ее жизнь. Сама Елена была начисто лишена музыкального слуха и, хотя и закончила в свое время на одном упорстве музыкальную школу, пианистка из нее была никакая, а уж петь она никогда даже и не пробовала.
Вернувшись однажды раньше, чем планировала, она еще в коридоре услышала, как Маргарита Георгиевна поет по-настоящему: это была ария из «Юноны и Авось», которую она никогда раньше не пела, и Елена поняла, что в жизни Князевой была какая-то страшная трагедия, о которой та никогда ничего не говорила, потому что это было, наверное, для нее слишком больно. Конечно, Елене очень хотелось узнать, что же тогда произошло, и вовсе не из любопытства, а чтобы постараться как-нибудь помочь или утешить, но она так никогда и не решилась спросить, потому что тогда ей пришлось бы признаться в том, что она невольно подслушивала.
– Я тебя никогда не увижу! Я тебя никогда не забуду! – с каким-то давним, обреченным отчаяньем пела Княгиня и в ее сильном, звучном, чарующем голосе, более подходившем для оперной сцены, чем для гостиной их небольшого домика, звучала неизбывная тоска.
Время летело незаметно. Лето плавно перетекло в осень, окрасившую листья кленов в их маленьком садике прощальным золотом. Маргарита Георгиевна, и раньше любившая посидеть там вечером в шезлонге, любуясь ночным звездным небом, теперь проводила там еще больше времени, впадая иногда в грустную, совершенно несвойственную ей задумчивость. В такие минуты у Елены становилось тревожно на душе, но она не осмеливалась подойти и заговорить. Князева нарезала кленовых веток с еще державшимися на них листьями и, засушив, расставила их в вазах во всех комнатах. Когда же Елена, собрав опавшие листья в кучу, подожгла их, Княгиня снова сидела и смотрела, как поднимался вверх сизый, пахнущий прощальной горечью уходящего лета дымок, словно природа подавала поздней осени сигнал о полной и безоговорочной капитуляции, о том, что сдается перед ее натиском, перед ее нудными, моросящими дождями.
В душе Елены крепло чувство надвигающейся беды, мысли о том, что Маргарита Георгиевна тяжело и неизлечимо больна, все чаще и чаще приходили ей в голову и однажды она, прекрасно понимая, что может здорово поплатиться за свое самоуправство, тайком от Княгини пошла к Берлимбле, самому близкому той человеку. Он выслушал ее и успокоил, сказав, что у Маргариты Георгиевны осенью всегда бывает такое настроение, которое пройдет с первым снегом. Но больше, чем его слова, Елену убедило то, что этот беззаветно преданный Княгине человек, нимало не взволновался, а потом, глядя, как Князева улыбается, наблюдая за кружением первых снежинок, Елена успокоилась и сама.
Но вместе с первым снегом, постоянными то потеплениями, то похолоданиями и прочими капризами погоды пришел и грипп. И как-то вечером Елена, беспощадно обчиханная накануне в магазине сопливой, со слезящимися глазами продавщицей, поняла, что заболела: ломило суставы, раскалывалась голова, глаза при малейшем их движении невыносимо резало, а температура уже перевалила за тридцать восемь градусов. Перепуганная тем, что может заразить Маргариту Георгиевну, так же, как в свое время до ужаса боялась, что может заразить маму, Елена засела в своей комнате, пригоршнями поглощая лекарства, и отбивалась от постоянных попыток Княгини зайти и помочь.
На следующий день вечером Елена с трудом выбралась из своей комнаты, чтобы налить себе в кухне воды, и обнаружила, что она одна в доме. Она заглянула в стоящий в коридоре шкаф и поняла, что Княгиня вышла из дома, накинув только легкую дубленку, да еще и ключи от машины лежали, как обычно, на тумбочке. Тут Елене стало совсем плохо, ведь она слышала, как весь день барабанил по крыше дождь, а к вечеру, как всегда, должно было подморозить, значит на улице страшная гололедица. «Господи! Ну, куда же она могла пойти? – думала Елена, чье лихорадочное состояние никак не способствовало ясности мысли. – Она же может упасть и сломать себе ногу… А в ее возрасте кости очень плохо срастаются… И еще пролежни могут быть… А, может быть, она уже упала? Ну, конечно, она упала и лежит там беспомощная… А на нашей улице по вечерам ни души и никто не может ей помочь…». И Елена начала одеваться, не очень-то отдавая себе отчет, где именно и, главное, как она в таком состоянии сможет найти Княгиню, но она упорно, преодолевая слабость, одевалась и уже застегивала сапоги, когда открылась дверь и вошла с нагруженным чем-то пакетом Маргарита Георгиевна.
– Великое небо! – потрясенно закричала она, что было ей совсем несвойственно. – Хелен! Безумная вы женщина! Куда вы собрались в таком состоянии?
– Искать вас, – просто ответила Елена и потеряла сознание.
Потом она смутно ощущала, что кто-то стаскивает с нее сапоги и пальто и куда-то тащит. Окончательно очнулась она уже в своей кровати, раздетая и укрытая. На стуле рядом с ней сидела Князева, которая, увидев, что Елена открыла глаза, взяла с тумбочки чашку и поднесла к ее лицу:
– Пейте! – непреклонным тоном потребовала она. – Это жуткая гадость, но так надо!
– Что это? – еле слышно спросила Елена.
– Травы. Это должно вам помочь, – объяснила Княгиня.
– Так вы за ними ходили? – догадалась Елена.
– Да! – сердито сказала Маргарита Георгиевна и прикрикнула: – Да пейте же! – И Елена послушно выпила. – О вашем безобразном поведении мы поговорим, когда вы выздоровеете, а сейчас ответьте только, зачем вы собрались меня искать.
– Я боялась, что вы упали и сломали себе что-нибудь – скользко же… – только и успела пробормотать Елена и, хотя ей хотелось рассказать все, что она передумала, когда обнаружила, что Князевой нет дома, сил на это у нее уже не было – она, как в бездонную пропасть, провалилась в сон.
Когда она проснулась, была, наверное, глубокая ночь. На ее тумбочке горел ночник, а на стуле по-прежнему сидела Княгиня.
– Как вы себя чувствуете, Хелен? – спросила она, когда Елена пошевелилась.
Елена прислушалась к себе и вдруг обнаружила, что не чувствует больше температуры, и голова не болит.
– Хорошо, Маргарита Георгиевна, – честно сказала она. – Только слабость ужасная, а так – все хорошо.
– Вот и славно, Хелен! Теперь вы быстро поправитесь, – Князева наклонилась к ней и осторожно погладила по голове.
И Елена, расплакавшись от переполнявшего ее чувства благодарности, невыразимой никакими словами признательности к этой совершенно чужой, но одновременно такой близкой и родной женщине, взяла ее руку, прижалась к ней лицом и поцеловала. Плакала и целовала. Плакала и целовала.
– Ну, будет!.. Будет!.. – Княгиня осторожно высвободила свою руку и, поправив на Елене одеяло, сказала: – Спите, Хелен. Спите, дитя мое.
Это происшествие сблизило их настолько, что их отношения превратились почти в родственные, и Князева начала обращаться к ней на «ты» и звать «дитя мое», а потом предложила, чтобы Елена, в свою очередь, звала ее «тетя Рита». Но это обращение как-то не прижилось и быстро трансформировалось просто в «Тетушку» – такое милое, уютное, теплое и домашнее слово. Теперь они еще больше времени проводили вместе, сидя около камина в гостиной, куда они перебрались из кабинета, и говорили, говорили, говорили, совершенно забросив книгу, которую Княгиня начала было диктовать Елене.
– Ах, дитя мое! – сказала она, махнув рукой. – Это так скучно! Мне это теперь больше неинтересно.
Зима прошла очень весело: Новогодний и Рождественский губернаторские балы, куда Елена сопровождала Княгиню и где порой ловила на себе весьма заинтересованные мужские взгляды, вновь вошедшее в моду катание на тройках на Масленицу и множество других праздников, на которых Елена уже не чувствовала себя пробравшейся туда тайком самозванкой. Но больше всего ее удивляло то, что у Князевой хватало сил, чтобы активно участвовать в этой, как она, иронично улыбаясь, называла ее, «светской» жизни.
В апреле Маргарите Георгиевне исполнилось восемьдесят лет, и торжества по этому поводу прошли невероятно пышно. Сама именинница, принимая поздравления, величественно сидела, как на троне, в кресле с высокой спинкой в специально сшитом к этой дате костюме: длинная юбка из коричневого бархата, своеобразного фасона жилет из такой же материи и белоснежная блузка с оборками. В снятом по этому случаю самом фешенебельном ресторане города звучали с большей или меньшей долей искренности заздравные речи, тосты сменяли один другой, заехал с поздравлением даже сам губернатор, с которым Княгиня бодро прошлась в туре вальса. Елена, неоднократно слышавшая, что подобные торжества частенько заканчиваются для именинника весьма трагично – редко, кто может выдержать такое эмоциональное напряжение в более, чем зрелые годы – с тревогой наблюдала за Князевой, сжимая сумочку, где лежал обновленный набор лекарств, которые она раньше всегда держала наготове для мамы. Но Маргарита Георгиевна, судя по ее виду, чувствовала себя прекрасно и явно получала удовольствие от царившей вокруг нее праздничной суеты. Когда они вместе с Берлимбле вернулись домой и расположились в гостиной, где Елена по просьбе Княгини быстренько поставила на стол коньяк, фрукты и конфеты, Маргарита Георгиевна, подняв бокал, весело сказала:
– Ну, что, друзья мои? Я, как именинница, требую продолжения банкета, и поэтому он плавно перетекает в концерт! Хотите?
– Еще как! – радостно воскликнули хором Елена и Берлимбле.
И Маргарита Георгиевна, довольно рассмеявшись, села к роялю и запела. Она пела в полный голос. Это были песни из репертуара Эдит Пиаф, Мирей Матье, Тины Тернер, Уитни Хьюстон, Эллы Фитцджеральд, французские, итальянские и английские песни, оперные арии, а они с восторгом слушали Княгиню и любовались ей, радостно-оживленной и совсем не выглядевшей усталой после такого насыщенного событиями дня. Засиделись они далеко заполночь, после чего разошлись по своим комнатам – Берлимбле принял приглашение Князевой переночевать в комнате для гостей.
Но Елена, которой пришлось изрядно поволноваться за здоровье Княгини, вопреки своим ожиданиям, что, стоит ей коснуться головой подушки, как она тут же уснет, беспрестанно ворочалась в своей постели, когда услышала в коридоре чьи-то шаги, потом осторожный стук и негромкий голос Григория Борисовича, который спросил:
– Риточка! К тебе можно?
– Заходи, Гришенька! – раздался еле слышный ответ Князевой и за этим последовал тихий щелчок закрываемой двери.
«Нет, этого просто не может быть! – ошеломленно подумала Елена. – Ей же восемьдесят лет! Она годится мне в матери! Но я валяюсь совершенно вымотанная этим безумным днем, а у нее еще есть не только желание, но и силы, чтобы заняться любовью с Берлимбле! Сколько же в ней энергии! Нет, Тетушка совершенно невероятная женщина!» – заключила Елена и, улегшись на бок, завернулась в одеяло с детства проверенным, надежным способом – так, чтобы обязательно было закрыто ухо – и неожиданно для самой себя сладко зевнула и уснула.
Утром за завтраком Елена со щемящим чувством нежности в душе наблюдала за тем, как Берлимбле смотрит на Маргариту Георгиевну сияющим влюбленным взглядом, а она в ответ улыбается ему доброй, ласковой улыбкой. Потом Григорий Борисович уехал по делам, а Княгиня ушла, как она сказала «поработать», в свой кабинет, попросив Елену, когда она освободится, то есть уберет со стола, прийти туда же.
– Дитя мое, нам с тобой сегодня нужно будет очень серьезно поговорить. И я настоятельно требую, чтобы ни одно слово из нашего с тобой разговора не дошло до Григория. Ты мне это обещаешь? – сказала ей Князева, когда она вошла в кабинет.
– Да, конечно, Тетушка! – заверила ее несколько озадаченная Елена.
– Ну, тогда присаживайся и прочти вот это, – Княгиня протянула ей листок бумаги. – Можно вслух.
Елена послушно села и начала читать:
– «Я, Маргарита Георгиевна Князева, поручаю моему секретарю Елене Михайловне Королёвой и моему адвокату Григорию Борисовичу Берлимбле сделать в случае моей смерти следующее…», – голос Елены сорвался, руки с листком бессильно упали на колени и она, с трудом сдерживая рыдания, воскликнула: – Тетушка! Вы чем-то больны? Почему же вы раньше молчали? О, господи!
Насмерть перепуганная Елена вскочила из кресла и заметалась по кабинету, не зная, что сделать раньше: вызвать «скорую» или бежать за лекарствами, но Князева остановила ее одним-единственным словом: «Сядь!», но сказано оно было таким властным тоном, каким она не говорила с ней никогда, и Елена, не посмев ослушаться, покорно села назад в кресло.
– Хелен! – веско произнесла Маргарита Георгиевна. – Прекрати суетиться и успокойся! Я прекрасно себя чувствую и не собираюсь завтра умирать! Кстати, послезавтра я этого делать тоже не собираюсь! Но я нахожусь в том возрасте, когда уже просто необходимо принять некоторые меры разумной предусмотрительности, и эта – одна из них. Ты же не будешь возражать, что тебе предстоит пережить меня? Я знаю твою привязанность ко мне, понимаю, что тебе будет тяжело это перенести, но это же неизбежно. Это жизнь!
– Тетушка! – с дрожью в голосе воскликнула Елена. – Ну, зачем вы так? Не надо об этом говорить! Пожалуйста! Прошу вас! Вчера был такой замечательный день, он так хорошо прошел! Вы так радовались, так веселились! И вдруг такие мысли!
– Дитя мое! Не помню кто, но очень точно сказал, что жизнь – это гостиная, из которой нужно вовремя уйти, со всеми попрощавшись и раздав все долги. Поэтому я и написала, что ты и Григорий должны будете сделать после моей смерти. Так что читай дальше!
Елена не могла не подчиниться и прерывающимся голосом продолжила читать:
– «…сделать следующее: обрядить мое тело именно в тот костюм, который был на мне в день празднования моего юбилея, положить в гроб все засушенные кленовые листья, которые находятся в доме, а ни в коем случае не цветы, и кремировать. Только кремировать! Настоятельно требую, чтобы ни в одной газете не было никаких некрологов и не устраивалось никаких поминок, на которых после второй рюмки все забывают, зачем они, вообще, здесь собрались и начинают веселиться. Те, кто меня искренне любит, и так меня не забудут, а мнение всех прочих людей мне глубоко безразлично. Так же настоятельно требую, чтобы Григорий Борисович Берлимбле держал в секрете факт моей смерти от всех своих родственников до сорокового дня с ее момента. Когда из крематория будет получен мой прах – надеюсь, господин Берлимбле, который прекрасно знает, какие безобразия творятся в сфере ритуальных услуг города, проследит за тем, чтобы это был именно мой прах – урна с ним должна простоять в моей комнате в доме до сорокового дня с момента моей смерти, а что будет помещено в колумбарий меня совершенно не интересует. Дальнейшие же указания о том, как следует поступить с моим прахом, будут даны моему секретарю госпоже Королёвой дополнительно», – закончив читать, Елена подняла на Княгиню полные слез глаза и сказала: – Все. Потом только подпись.
– По-моему, тоже все. Вполне исчерпывающе, – согласилась с ней Князева. – Вот только плакать не надо, дитя мое. Я повторяю тебе, что это не более, чем разумная предусмотрительность, поэтому давай отодвинем эмоции в сторону и поговорим серьезно, – она закурила и, немного помолчав, продолжила жестким, деловым тоном: – На данный момент я владею весьма значительным хозяйством, которым успешно управляю. Я могла бы оставить его тебе, потому что ты, при твоей светлой голове и, наконец-то, проклюнувшемся характере, с этим вполне справилась бы, но я не хочу, чтобы ты погрязла во всех этих совершенно неженских делах, которые свяжут тебе руки. Так что я скажу Григорию, чтобы он перевел все мои активы в деньги, которые положу на открытый специально для тебя номерной счет в швейцарском банке – поверь, дитя мое, что не стоит привлекать к себе внимание раньше времени – и твое будущее будет обеспечено. А немного попозже слетаю кое-куда на недельку, чтобы уладить все остальные формальности. А вот дом и все, что в нем находится, я хочу оставить другому человеку. Ты не обидишься на это, Хелен?