21
Действие циклодола ослабло, и видение, которое было перед глазами Андрея, исчезло. Рядом на кровати сидел Карась, который тайком от персонала играл в карты с Юмбой. Несмотря на то, что в колоде не хватало нескольких карт, парочка с азартом играла в подкидного на сигареты. Ушлый Карась уже выиграл у медлительного Юмбы десять штук. Впрочем, проиграй Юмба и сто, и двести сигарет, отдавать проигрыш Карасю он бы не стал по той простой причине, что своего курева у него никогда не было.
— Ну че, Кот, поиграть в карты не хочешь?
— Можно, только я бы лучше еще циклодола хапнул!
— Вот видишь, Андрюха, как быстро на эту беду подсаживаются!
— Да не, я не подсел, — заупрямился Котов, — просто мне так хорошо стало, может, это и не от циклы вовсе.
— От нее, родимой, от нее! В больнице циклодол, как и чай, — главная валюта. Если он у тебя есть, все остальное ты получишь!
— А как его достать?
— Ну, во-первых, тебе его давать будут. Чтобы давали больше, скажи врачу, что тебя сковывает, для правдивости изобрази, что нога или рука у тебя не сгибается.
— А что во-вторых?
— Во-вторых, договорись с кем-нибудь, только не с мастевым, чтобы таблетки тебе отдавали.
— А что взамен?
— Куревом или чаем рассчитывайся. Из передачки что-нибудь отдай. Как уж сам договоришься. А обычно такса такая — четыре сигареты за таблетку. А с некоторыми и на кашу можно договориться, вот с Юмбой, например.
Услышавший свое имя Юмба подал голос:
— Мне циклодола только две таблетки дают.
— А я тебе за них кашу за ужином и обедом отдаю, идет? — предложил Котов.
— Заметано, только у меня уговор с Фиксой был, я ему всю неделю циклодол отдавать должен.
— Чего это ты ему так много задолжал? — спросил Карась.
— Он мне сигаретку целую отдал.
— Ну, этот Фикса совсем оборзел! У Кота за просто так кашу забрал, а тут за какую-то сигу тебя без циклы оставил, — возмутился Илья. — Решим так: Кот отдает Фиксе сигарету, которую ты должен этому очконавту, а ты, Юмба, всю циклу отдаешь за хавку нам с Андреем.
— Идет! — ответил толстяк.
— Понял, Фикса? — обращаясь к обладателю очков на резинке, сказал Карась.
Очкарик, понявший, что его выгодной больничной коммерции пришел конец, жалобно затянул:
— Дайте хотя бы две, я ведь на эти колеса мог целую пачку курева выменять!
— Закрой свой пердильник! — прикрикнул Илья и, обратившись к Андрею, добавил: — Кот, отдай ему сигарету!
Котов, которому все эти больничные обмены были в диковинку, неуверенно протянул неудачливому коммерсанту сигарету. Фикса схватил добычу и спрятал ее в трусы.
— На ужин! — раздалось в коридоре.
У Юмбы начался праздник желудка. Прием двойной порции пшенной каши толстяк растянул на пятнадцать минут, пока шел ужин, и уже последним отнес две вылизанные шлемки на стол для грязной посуды. Тем временем Кот угощал Карася передачкой, которую ему привезли родители. Илья почти целиком съел курицу-гриль, причем кости тоже не пропадали, их вместе с хрящом разгрызал Ухо, не подпуская никого из своей компании к поеданию такого деликатеса. Попытки нахально растащить передачку Илья пресек на корню, дав пинка Таньке и Вальке и отогнав других претендентов на получение халявной хавки.
После приема скудной больничной пайки пациенты, покурив в сортире, рассредоточились по своим палатам. За больничным зарешеченным окном стало совсем темно, наступил тягучий вечер. Делать было нечего, при свете стоваттной лампы даже в карты играть было трудно. Илья начал рассуждать о жизни:
— Самое главное в жизни — не мешать жить другим. Ты не будешь мешать — тебе никто мешать не будет. Зарабатывай тихо себе на жизнь и не зарься на чужое.
— А как же, Илья, быть с тем, что сам ты на кражу пошел? Позарился?
— Ты, прямо как следак в ментовке, рассуждаешь. Тот тоже мне все на психику давил, обещал за чистосердечное признание срок скостить. А сам мне все втирал, что это у меня не первая кража, что если сознаюсь в других, то мне же лучше будет. Хотел на меня чужие дела повесить. И ведь если бы повесил, то куковать мне в этой дурхате до смерти.
— Но ведь кража-то была.
— Опять ты, как мент, рассуждаешь! — рассердился Карась. — Ты бы видел, что за квадрат была та квартира, которую я ошманал! Три телевизора, два музыкальных центра, все японское. А в холодильнике! Брат ты мой, икра черная, икра красная, балык лежит полметра длиною! И выпивка, какой я никогда не видал, виски, пиво баночное. Ну, я и попал, ведь три дня не жрамши и не пимши! А тут еще голоса у меня начались, говорят, мол, это специально для тебя приготовлено, бабий голос такой, ну я и набросился на еду. Нажрался по горло, на радостях виски начал пить. А голоса говорят, пей, пока всю бутылку не выпьешь, не уходи. А виски-то в голову шарахнуло! Заснул я, а проснулся оттого, что кто-то мне в харю ботинком пнул. Открываю глаза — менты стоят и хозяин, у него рожа больше моей раза в два, живот из штанов вываливается, зубы все золотые. Он-то меня и пнул, так что кровь изо рта пошла. Будь я трезвым и встреться я с ним один на один, так я бы ему физию попортил бы. А так что, подниматься я стал, а он меня еще в живот ногою. Дыханье у меня сорвалось, я опять свалился. В общем, попинал он меня, а менты потом еще добавили.
— Да, за бутылку виски и хавку мотать срок обидно, — согласился Котов.
— Вот сейчас ты рассуждаешь как человек. Я больше тебе скажу, Кот, у меня, кроме пенсии, другого заработка нет. А ее задержали на три месяца. Попробуй проживи без денег хотя бы неделю! Да и что моя пенсия! Сам знаешь, что в магазинах, кроме соли и спичек, ничего нет. А с рук брать, так моего пособия хватит только на двадцать пачек “Примы”. А ведь надо еще жрать на что-то!
Расстроенный неприятными воспоминаниями Карась замолчал. За дверями палаты раздалось:
— На аминазин подходим, придурки!
Котов нехотя поднялся и, заранее представляя болезненный укол, весь съежился. Медсестра с засученными рукавами халата заученным движением делала инъекции, вводя в оголенные зады пациентов снотворное. Уже в палате Карась, продолжая начатый разговор, заметил:
— Вот точно, жадность губит людей побольше любой другой напасти! Вот не стал бы я тогда пить, а вынес бы из хаты магнитофоны и телевизоры, год бы безбедно жил, а так… Уж и не знаю, когда теперь на воле окажусь.
— А на черта она, эта воля! — прервал монолог Ухо. — Здесь хоть кормят, и крыша над головой, а на воле — с голоду умирать, что ли?
— Ты, масть позорная, молчи уж лучше, — рассердился Карась, — ты за хавку удавиться готов.
— У вас, наверное, в городе есть где жить, а мне вот, например, податься некуда, — подлил масла в огонь спора Чомба.
— А куда у тебя жилье-то делось?
— Да никуда, тетка моя взяла на себя опекунство надо мной и сразу в дурдом отправила, а в моей квартире, что от матери мне досталась, живет сейчас ее дочь. И уж точно я там никому не нужен.
— Ну, у тебя другое дело, а у этого Ухова наверняка дом есть, — смягчился Илья.
— Нет у меня жилья, — ударился в слезы Леня. — Детдомовский я, всю жизнь по казенным домам, ни отца ни матери не видел!
— Че расчувствовался-то? Ты петухом-то стал что, потому что в детдоме жил?
— У нас там был такой Слава Рябоконь, погоняло Ряба, он на два года старше был, заводил нас в туалет и там… Вот с этого и пошло.
— Ну, а сейчас-то почему от своей петушиной профессии не отказываешься?
— А что толку, все равно ведь все знают…
— Все правильно, — резюмировал Карась, — как говорится, береги честь смолоду!
Андрей не дослушал окончания разговора о жестокости судьбы обитателей дурхаты и заснул. Яркие цветные сны, которые снились Андрею, несмотря на свою нереальность, переживались больным так сильно, как если бы все происходило наяву. Свою роль здесь играл аминазин. Это снотворное обладало наркотическим эффектом и вызывало возникновение в голове у пациента красочных образов и картин. Котову казалось, что он лежа, связанный по рукам и ногам, едет в каком-то фургоне. Колеса телеги постоянно ударялись о камни, из чего связанный сделал вывод о том, что дорога, по которой двигается экипаж, явно плохо вымощена.
Рядом с юношей, у изголовья лежанки, сидел монах-цистерцианец в белом облачении и, перебирая четки, тихо молился.
— Ну, что, Роже, ты очнулся?
22
Юный француз, оглянувшись по сторонам, тихо попросил воды. После этого, явно не понимая, почему он связан попросил ослабить веревки. Только что с небывалой четкостью Роже видел себя в каком то помещении, окруженный какими то неопрятно одетыми, обросшими людьми. “Что это было? — думал он. — И почему я связан? В каком времени я нахожусь?”
— Развяжите меня! — попросил Роже.
— А вдруг ты опять будешь буянить? — спросил монах.
— А я что, буянил?
— А как же, чуть без воды и хлеба нас не оставил. Все говорил, что голос какой-то слышишь.
— А я ничего не помню…
— Ничего, через пару часов мы подъедем к крепости Крак, там тебе помогут, братья-иоанниты поднимают на ноги даже расслабленных!
Когда за последней телегой каравана поднялся подвесной мост и закрылись тяжелые, кованные железом ворота, Роллан подошел к фургону, где везли Роже. Рыцарь откинул занавеску и приказал цистерцианцу:
— Развяжи его!
Монах, с трудом распутывая узлы веревок, освободил юного безумца. Брат-рыцарь, смягчив как можно больше интонацию, обратился к Роже:
— Ну, вот, приехали, здесь тебе помогут!
Потирая затекшие руки, Роже спросил у брата-рыцаря:
— А когда же я попаду в Иерусалим?
— Подлечись немного. Я скоро поведу новый караван и возьму тебя с собой, это будет дней через десять.
— Обещаете?
— Обещаю. Если сам в живых буду. Здесь ведь так, сегодня жив, а завтра Богу душу отдашь!
Юношу отвели в большое серое здание, которое являлось богадельней.
Брат-госпитальер, опытный врач, поговорил юношей и пришел к выводу, что пациент время от времени бредит. Брат-сержант приготовил по рецепту врача темно-коричневую настойку и подал больному. Роже пить не хотел и себя больным не считал. Пришлось вливать юноше снадобье насильно. Через некоторое время после приема лекарства пилигриму стало очень хорошо и захотелось спать. Юношу проводили к его кровати. Рядом с новичком лежали страдавший падучей брат-рыцарь и византийский монах по имени Константин, у которого было кровотечение из внутренних органов.
Молодой француз проснулся через сутки. Караван, с которым он следовал, уже уехал. Роже сильно захотел есть. Брат-госпитальер, увидев, что юноша проснулся, спросил:
— Ну, что, легче стало?
— Все нормально, только голова кружится.
— Это от лекарства и истощения. Сейчас я принесу тебе поесть!
От принесенного на подносе ужина у больного потекли слюнки. Кусок баранины, приготовленный на огне и посыпанный пряностями, издавал дразнящие ароматы. Помолившись перед едой, пилигрим впился зубами в сочный кусок мяса. Потом, вспомнив свой призыв к посту, сильно смутился.
— Ешь, ешь, — говорил госпитальер. — На больных пост не распространяется, твоя болезнь уже серьезное испытание, не требующее дополнительных ограничений.
Константинопольский монах, который, несмотря на свою болезнь, от скоромного отказался, заметил:
— Физическое страдание ничто, оно лечит душу. Не надо идти на поводу у собственной плоти!
Страдавший от падучей брат-рыцарь Луи заметил:
— Тысячи не соблюдают пост, и ничего!
— Ты, брат-рыцарь, ведь монах, а говоришь такие вещи!
— Я лишь хочу сказать, что больному можно сделать послабление!
— Вы, братья-крестоносцы, постоянно нарушаете те обеты, которые вы обязаны соблюдать. Что говорит одна из заповедей? Не убий! А вы, сражаясь с неверными, постоянно проливаете кровь!
— Убить неверного — богоугодное дело! И что делать, если на твой дом напал грабитель? Позволить ему разорять твое жилище?
— Спаситель сказал: “Ударят по правой щеке, подставь левую!” У нас в Византии воинов, а не то что монахов, на пять лет отлучают от причастия, если они убьют в бою хоть одного турка!
— И кто вас будет тогда защищать от сарацинов?
— На все воля Всевышнего! Дело монаха молиться, а не воевать. Нам даже запрещено защищаться мечом от разбойников!
— Это не воля Всевышнего, это ваше неумение защитить свою веру!
Спорщики уже забыли, что было причиной спора, и отчаянно продолжали, сыпля аргументами, взахлеб ругая друг друга.
— Далее, — говорил византиец, — братья-храмовники дают деньги в рост. Это противно христианскому учению.
— Божье — Богу, кесарю — кесарево. Если не считать деньги, то все рухнет, кроме того, лично для себя ни один рыцарь Храма не взял ни дуката! Деньги ордена принадлежат Богу!
— Но золото-то лежит в ваших замках!
— Брат-византиец! Не следует тебе осуждать других, ведь Христос сказал: “Не судите, да не судимы будете!” — вступился за крестоносца Роже и добавил: — Благодать Божья распространяется на каждого, кто верит в Святое Воскресение, любви Христовой хватит на всех!
— Мудрые не по годам слова говоришь, отрок, — одобрительно отозвался брат-рыцарь.
Польщенный похвалой бывалого воина Роже продолжал спор:
— Почему вы, восточные христиане, отрицаете то, что сама Дева Мария родилась в результате непорочного зачатия? Ведь очевидно, что Богомладенца Христа не могла родить простая земная женщина!
— Мы признаем только непорочное зачатие самого Христа, на это есть указание в Евангелии!
— А как же быть с устной традицией? — возмутился Луи. — Ведь не случайно десятки тысяч западных христиан думают так же, как я и Роже? Отрицать божественную природу появления самой Матери Божьей это фарисейство, слепое следование букве закона! — Рыцарю захотелось еще что-то сказать, но тут черты лица его исказились, руки стали загребать воздух, и несчастного начало трясти. К эпилептику подбежали несколько братьев-иоаннитов и схватили бьющегося за руки, одновременно вставив в рот больного обернутую тряпкой ложку.
Константин уже пожалел, что невольно стал причиной страданий крестоносца, и тихо молился на греческом языке. Роже тем временем обтирал пену с губ больного падучей, а также прикладывал мокрую тряпку к темени брата-рыцаря.
23
Карась, только что хохмивший над Уховым, валялся в проходе между кроватями и бился головой об пол.
— Это у него припадок, — закричал Чомба, — надо позвать врача!
Испуганный Андрей подбежал к двери и, барабаня в нее кулаками, звал на помощь санитара. Михеич, находившийся около палаты, неторопливо открыл дверь и недовольно проворчал:
— Что тут у вас?
— Человеку плохо! — заорал Андрей.
— Мне вот тоже, может быть, не очень хорошо, — съязвил санитар, — однако на уши никого не поднимаю! Сейчас придет медсестра, разберемся.
Больные сами подняли Илью на кровать. Светлана Павловна, чья смена попала на сегодняшний день, вкатила Карасю укол, после чего больной постепенно успокоился.
Пришедший в себя через несколько минут Карась, которого санитар с помощью Ухова прочно привязал к кровати, спросил:
— Что со мною было?
— Да затрясло тебя, мы медсестру и вызвали! — ответил за всех Котов.
— Нет худа без добра, хоть релашку на халяву поставили, и то хорошо! — вымученно произнес Илья и продолжил: — Со мной такое иногда бывает, трясет меня. Кроме шизухи, еще и эпилепсия. Падучая у меня началась после того, как меня нейролептиками лечить стали… Перед приступом так хорошо становится, а потом как замыкает в мозгу, и больше ничего не помню.
— Напугал ты меня, — сознался Андрей, — я еще ни разу в жизни эпилептического припадка не видел. Сначала мне показалось, что ты просто так это, а как на пол упал, думал: все, хана тебе пришла.
— Ты, Кот, раньше времени меня не хорони, я всех в этой палате переживу! — попытался улыбнуться Илья.
— От психических болезней еще никто не умер, — ввязался в разговор Ухов, — это тебе не рак и не инсульт.
— О, какие ты слова-то знаешь, Ухо, даром что петух первостатейный, — отозвался Карась.
— Я еще не то знаю, — сказал польщенный гомосексуалист.
— А что, например?