— Слушай, подруга, у тебя соль есть?
— А тебе много?
— А суп посолить! Понимаешь, все работа проклятая, в магазин сбегать некогда.
«С моего пульса убери руки!» — орало радио. Я посторонилась и впустила Женьку в квартиру.
— Слушай, ты чего такая кислая-то? — спросила Женька, умудрившись со своим почти баскетбольным ростом заглянуть мне в глаза снизу вверх.
— Нет, ну я понимаю, мать умерла, ребята на руках: тебе, кстати, работа не нужна?
— Ну, нужна.
— А мне напарница нужна. Не навсегда — до октября. И не на полный день. На вторую половину. Учти, самая трудная работа именно в это время. Справишься? Иногда буду и на первую оставлять. Дел по горло, товар сейчас идет, а лоток кинуть не на кого. С подругами связываться боюсь, — откровенно призналась Женька.
— Как говорится, с друзьями ешь и пей, но дела не имей.
— А платить? — хрипло спросила я.
— Само собой, неплохо. По нынешним временам. Месяц продержишься — считай, двести гринов точно твои. Да еще десять процентов с общей выручки. Устроит?
Конечно, устроит.
— А когда выходить?
— Да завтра. Сможешь?
— Смогу, — я тут же прикинула: вообще-то, я Юльке завтра карусель обещала. Ну ладно, ему все равно, кто поведет, я Макса попрошу. Скажу, что пошла на заработки, он не откажет.
— Ну давай. В восемь я за тобой зайду, поедем с товаром разгребаться.
Утром я сказала, что иду оформляться на работу и, возможно, сразу останусь. Она только передернула плечами и сказала:
— Как знаешь. Твое дело. Кстати, ты уверена, что библиотекарь должен носить потертые джинсы?
— А у меня больше нет ничего, — отрезала я и поскорее вышла. Постояла у подъезда, дожидаясь Женьку. Женька просигналила из собственной — собственной! машины — из темно-синей «девятки». Довольно потрепанной. Зато своей. Я даже позавидовала. Была бы у меня такая машина — я бы мальчишек в нее сгребла и уехала куда-нибудь подальше. Не беда, будет еще, заработаем. Женька махнула рукой, я подошла, распахнула дверцу и уселась рядом.
— Ну, поехали, подруга. Ты мне нравишься. Только улыбайся почаще. Улыбка красит человека. Особенно женщину.
Женька торговала детскими вещами. Предлагала мне вместо части зарплаты взять вещей — детишкам, но я твердо отказалась.
— Да ты чего? — изумилась Женька. — Все же берут.
— Я — не все.
— Ты что — ее боишься?
— Я не боюсь, а пацаны боятся. Потом, я не хочу, чтобы она знала, что у меня деньги есть. И где я работаю.
— Ну-у, ты устроила детектив с приключениями, — протянула Женька. — Зря ты. Только жизнь себе усложняешь. Надо было сразу рубить — мол, да, работаю. Зарабатывать собираюсь. Только не для вас. Вас папашка прокормит. Или сами. Потому как не маленькая. А это — детям. И мне на учебу. Ты ж поступать будешь?
— Не знаю, — протянула я.
— А чего тут знать? Надо поступать. Диплом тебя не обременит. Пусть хоть какой.
— Я уехать хочу. Понимаешь? Уехать.
— Хорошо. Уедешь. На отъезд тебе деньги нужны? Нужны. Вот ты и зарабатываешь. Не на шею папику села и сидишь, а вкалываешь, как лошадка.
— Да не хочу я ей все это объяснять. Понимаешь?
— Ладно, ладно, — Женька засмолила свой любимый «Парламент», — не лезу, молчу. Тебе лучше знать. А детве все же вещичек-то взяла бы. Не в счет зарплаты. Просто от меня. Я ж люблю подарки делать. Давай, выбирай, чего приглянется.
Я помедлила и выбрала — Вадьке с Юлькой по майке с шортами, а Максу — рубашку. Ему в школу в чем-то новом идти ведь надо, а отец вряд ли додумается купить, он нынче слишком счастлив.
Ребятам я все вручила утром в субботу, когда она с отцом еще спали. Счастья и восторга было, конечно, до мокрых трусов. В буквальном смысле слова — Вадька так распрыгался от радости, что перевернул на себя молоко, которое я их с Юлькой перед завтраком пить заставляю. Все вещи оказались немножко велики, чему я очень порадовалась — с размером не промахнулась, все правильное выбрала, еще и на будущий год хватит — а там, глядишь, старшая сестра опять какие-нибудь обновки сочинит. Максу очень подошла голубая рубашка из плотной хэбэшки под джинсу. Он выглядел в ней года на полтора взрослей своих тринадцати. Я тихонько его обняла и прошептала:
— Макс, а тебе девочки говорят, что ты красивый?
Он аж побагровел и вывернулся. Застеснялся. Все они такие, мальчишки, в этом возрасте.
— Ну что я такого сказала?
— Говорили: один раз, — тихо сказал он, отворачиваясь.
— А теперь каждый день будут. Наверное. Рубашка очень тебе идет. Ты в ней взрослый совсем. Слушай, Макс, — серьезно сказала я, — если тебе какая-нибудь девочка нравится, ты ее не обижай, ладно? Лучше скажи ей, что она тебе нравится, и вы сразу подружитесь. Хорошо?
— Не нравятся мне девочки! — я видела, еще немного, и с него просто пот польет градом.
— Ну ладно, извини, пожалуйста.
— Лиза, а я тебя видел.
— Где это ты меня видел? — как можно строже спросила я.
— На базаре.
— Когда я вам подарки покупала? — спросила я как можно беззаботней.
— Когда ты там… торговала.
— Ну и что? — я старалась говорить спокойно, но тянуло сорваться на крик.
— Ничего.
— Зато это наши деньги. Больше ничьи. Ни отца, ни ее — мои и ваши. Как хочу, так и трачу. Это вообще мне от хозяйки подарок, между прочим. За хорошую работу.
— Лиза, ты чего? Я ведь: мне просто жалко тебя стало. Твой класс весь поступает, а ты работаешь.
— Да ладно тебе! Жалельщик нашелся. Между прочим, на какие шиши мне учиться-то?
— А если отец спросит, откуда вещи? — Макс говорил рассудительно, как взрослый.
— Скажу, что нам гуманитарную помощь прислали. Немцы. Вот. Или еще кто: турки какие-нибудь.
— Да уж, турки… — Макс усмехнулся. Потом обнял меня, и я почувствовала: он ужасно боится, что я уеду, и он останется здесь совсем один. Малышня не в счет. Ему еще и их защищать придется. От нее. Без меня. Прости меня, Макс, мой хороший. Я знаю, тебе будет очень трудно одному. Но как я иначе спасу вас от нее? Вам ведь хочется, чтобы я обернулась доброй феей из сказки и спасла вас? А как мне это сделать? Только уехать самой, а потом увезти и вас. Так я решила, гладя Максину напряженную спину.
— Девушка, заполните еще вот здесь. И за студенческий распишитесь мне. Нет, тут вот, где галки стоят.
Лиза откинула непослушную прядь, мешавшую смотреть, и расписалась на новеньких корочках студенческого. Расписание занятий, заселение в общежитие — вся эта обычная суета первокурсников захватывала и отвлекала. В общежитии ей нравилось все, а больше всего — ощущение полной самостоятельности. В рамках кровати у окна — ей повезло, кровать стояла очень удачно, рядом был шкафчик, на стеночке — кашпо с геранью, стены желтого больничного цвета, без обоев, постель сероватая. Но ей нравилось все. Неизъяснимое чувство полной свободы. Самостоятельный взрослый человек, по ее разумению, каждый вечер готовил себе горячий ужин и ходил по субботам в театр или кино. Она так и делала сначала, потом деньги, привезенные из дома, подтаяли, и пришлось бросить этот образ жизни для еще более «взрослого» — пойти подрабатывать. Около деканата висела доска объявлений, на которую время от времени клеили предложения по работе. Чаще всего требовались администраторы на шоу-программы разного пошиба — подработать, проконтролировать, отследить, привести, провести. Потом на кафедре экономики понадобился вечерний лаборант — она, не раздумывая, устроилась туда и много времени спустя думала, что все, что случается с человеком, случается не зря. Потому что через неделю компьютер на кафедре заглох, и им пришлось вызвать компьютерщика из НИИ по соседству.
Димка потом говорил, что ждал этой встречи всю жизнь. Что специально пришел к ним на кафедру в тот день компьютер налаживать. Чтобы только разок на нее посмотреть. И сразу влюбиться до темноты в глазах. Она это почувствовала всей кожей, всеми клеточками существа своего, обрадовалась — парень сразу вызвал у нее далеко не простую симпатию. Лед напряжения начал понемногу оттаивать, она «отряхивала перышки», задирала нос перед зеркалом, красилась, «причепуривалась». Брала его под руку и внимательно слушала, что он говорит, словно боялась пропустить что-то важное. Ловила себя на том, что слушает не слова, а самый его голос. Соседки по комнате хихикали и уважительно косились на букеты цветов. Когда через полтора месяца он сказал ей все, Лиза спокойно ответила:
— Я знала. Только думала: скажет или придется мне самой?
И его слова о снятой квартире она восприняла так, словно всю жизнь ждала именно этих его слов. В последнюю ночь в общежитии она не спала. Ворочаясь на кровати, она глядела в потолок с размытыми пятнами фонарей и повторяла про себя:
— Ну, вот я и замужем. Вот я и замужем. Какое счастье!
Димка снял квартиру рядом с общежитием, на Большой Грузинской. Они просыпались утром и слушали грохот трамвая под окнами. Потом она сразу вылезала из постели — было холодно, в квартире плохо топили. Она ставила чайник. Жарила яишенку и гренки. Кричала:
— Муж, вставай, у меня еда стынет!
Димка шлепал в кухню босыми ногами, она притворно ужасалась:
— Холодно же!
— Кому тут холодно? — рявкал Димка, обнимая ее сзади и прижимаясь к ней своим сильным телом, горячим со сна.
— Мне, мне холодно! — пищала она.
— А кто ты?
— Я — мышка-норушка!
— А я — медведь! Сейчас задавлю все-ех!
— Пусти, Димочка, правда ведь задавишь.
— А ты сегодня вечером свободна или опять подрабатываешь?
— Опять,
— она вздыхала. — Зато денежки будут. Отложим.
— На что тебе деньги откладывать? А муж чего тогда делать будет?
— Димочка, а как же свадьба?
— Да есть у меня деньги на свадьбу.
— А платье?
— Что я, платья тебе не подарю? Лизка, дура ты моя… самая любимая!
Потом они уходили. Вечером обычно приходил первым он. Иногда она. Пришедший первым готовил ужин и дожидался второго. Однажды у Лизы затянулась программа. Возвращаясь домой в три часа ночи, она перепугалась, заметив под аркой высоченную фигуру в куртке. Стараясь не дышать, вошла под арку. Шаг, другой, третий. «Господи, я сейчас заору!» Но тут фигура отделилась от стены и ворчливо сказала Димкиным голосом:
— Ну, и где тебя черти носили? Хватит уже этих подработок, Лиза, что ты в самом деле. А если с тобой случится что? Я же с ума сойду!
— Ну, поругай меня, поругай еще, миленький. Я же тут чуть со страху не умерла, — шептала она. — А потом я поняла, что это ты, а ты совсем не страшный, — она счастливо прижималась к его плечу, чувствуя щекой мягкий рукав куртки.
Иногда они приходили почти одновременно. У них это называлось «прийти рано». Тогда они вместе долго смотрели телевизор. Лиза упивалась этой милой обыкновенностью семейной жизни. Димка, похоже, тоже был вполне счастлив, но за подработки все же ворчал.
— А у меня практика будет, знаешь какая?
— Какая?
— На Днях высокой моды. Французы приезжают. Три дня. Три показа. Меня берут помрежем. Говорят — ты у нас самая лучшая, заслужила. Вот.
— Ладно. Только ведь опять поздно придешь.
— Ну Димочка, ну это же совсем рядом. В концертном зале «Россия».
— Ну и что, что рядом?
Но как ни ворчал Димка, а ее приняли, значит надо было идти. Она собрала все бумаги, сходила в «Россию», поговорила со строгой режиссершей гренадерского роста. Режиссерша нервно тянула сигарету за сигаретой и выкрикивала свои требования к помощнику.
— И последнее. Если хоть одно опоздание — моментально вылетаешь! Поняла?..
…Сцена залита голубым светом, темным во впадинках декораций, почти белым над самым «языком» подиума. Свет колышется в воздухе, пыль принимает в нем причудливые очертания. Жаль только, что сейчас пройдет уборщица со своим воющим агрегатом. Соберет всю пыль, никакой красоты не останется. Огромный двадцатиметровый подиум — и она на нем: маленькая, с папкой, которую прижимает к груди. Высоченные девицы. Толстый седой француз.
— Лиза, где остальные девочки Пако?
— Сейчас Лена их приведет.
— Мы же договорились! Костюмеров ты на когда вызывала?
— На одиннадцать!
— А почему на одиннадцать, когда репетиция в половине двенадцатого? Они же не успевают всех вовремя одеть! А мне сейчас нужны именно фиолетовые платья! Именно в эту минуту! Как можно!.. Где Лена?
— Помогает одевальщицам!
— А почему? Это совершенно не ее работа!
Опять. А чья? Неужели снова чего-то упустила? Француз грустно смотрел на нее.
— Purquоis vous est triste?
Она не поняла его, но мгновенно подобралась. Нельзя, чтобы он заметил сырые дорожки на ее щеках. Эх ты, помреж, грош тебе цена. У нее бессильно опускались плечи, она снова и снова стояла навытяжку перед строгой режиссершей, а потом перед самим президентом компании «Миракл», спонсировавшим дорогое мероприятие. Режиссерша шагала крупно взад-вперед и, размахивая сигаретой, кричала театральным шепотом:
— Послушайте, это неслыханно! Как можно! НЕ понимаю! Ты имеешь практику, какую имеет далеко не каждый студент! Такая постановка! Показы! Ответственность перед кутюрье! Перед мэрией! Ну неужели надо поминутно срывать работу международного масштаба, раз кому-то там захотелось, чтобы эта девочка проходила здесь практику! Ей, видите ли, негде практиковаться! А если будет провал? А деньги? Затрачены такие деньги — а кто об этом подумал? Мои нервы, наконец!
Президент жевал вонючую сигару и презрительно смотрел на Лизу, скорчившуюся перед ним на стуле. Лизе же больше всего на свете хотелось куда-нибудь провалиться. И поскорее. По возможности.
— Вы меня выгоните? — робко спросила она президента.
— Нет, что ты, — ответил он неожиданно так же робко. Лиза вдруг поняла, что смотрит он не презрительно, а устало, и что он, наверное, и вправду устал от бабских криков. Тогда она сразу собралась, как-то хищно сунулась вперед, и сказала:
— Если в моем вузе решили, что я достойна проходить здесь практику, значит, так оно и есть. А Леонид Юрьевич ни при чем. Извините, я пойду в зал, там репетиция стоит.
Режиссерша обалдело смолкла. Сигарета дымилась в ее застывшей руке.
— Пусть работает, ладно вам. Чего уж она там сорвать может, — спокойно сказал президент. Достаточно громко сказал. Видимо, рассчитывал, что ей будет слышно.
До конца репетиции они больше ни разу не поругались. Режиссерша сбавила тон. Лиза же изо всех сил старалась быть внимательной и умной. Толстый француз почему-то решил, что она знает французский и все время пытался с ней заговаривать. Переводчица, сухонькая старушка в красивых золотых очках, ласково улыбаясь, переводила:
— Он говорит: тонкая штучка, эта Лиза. И очень красивая. Замужем ли вы? И если да, то сколько у вас детей?
— Да, замужем. Детей трое, — Лиза усмехнулась про себя. А кем еще ей считать оставшихся дома братишек? Собственно, ведь все, что она сейчас делает — это ради того, чтобы вытащить их сюда, подальше от отца и от нее. Кстати, она давно не звонила домой. Надо сегодня позвонить непременно, поговорить с мальчишками — как они там? Съездить бы надо — но не было никакого желания видеться с ней.
— Трое детей? — изумился француз. — Такая молодая мадемуазель
— и трое детей? Они, наверное, совсем крошки. Сколько же вам лет?
— Достаточно, — ответила Лиза.
— Ильмира, Настя, Женя
— переодевайтесь! Аня, Оля и Вика — на подиум.
— Леша, дай свет над подиумом! Нет, я имела в виду боковые. Ну, поиграй. Да, белым, например. Вот так. Нет, убери с краю, мне нужна середина. Спасибо, дорогой, — вещала с пульта режиссерша.
— Музыка! Дима, шагистика! На этом платье убери! Перейди на классику! Да, именно так!
— Лиза, возьмите воды, — чернявая девица из офиса «Миракл» протянула литровую бутылку «Святого источника».
— Спасибо.
— Вам звонили. Просили, чтобы вы перенабрали домой.
— А кто звонил, муж?
— Нет, из деканата. Просили, чтобы вы перезвонили домой отцу.
— Отцу? Когда звонили?
— Да только что.
— Извините, — Лиза поставила бутылку прямо на пол и бегом ринулась к лестнице, ведущей на третий этаж, в офис «Миракла».
— Мне сказали, чтобы я перезвонила домой, — объяснила она кудрявой светловолосой женщине, сидевшей за телефонной станцией с наушниками на голове. Женщина коротко кивнула и указала ей на небольшой аппаратик сбоку: