Линн уселся рядом с ним. Положил руку на его левое предплечье поверх бинта. Просто положил. Но Кельм напрягся. Сломанную кость зафиксировали не гипсом, простой повязкой. Достаточно слегка нажать на бинт. Совсем чуть-чуть…
Линн с интересом наблюдал за его лицом.
– Зачем вы это делаете? – спросил Кельм. Голос начинал восстанавливаться. Выходил уже не тихий шёпот, а охриплость, как при сильном ларингите. Иногда почему-то голос срывался, как в подростковом возрасте, в петушиные нотки. Как будто Кельм снова проходил мутацию.
– Что делаем? – уточнил Линн.
– Всё… это… зачем? Если я соглашусь… я всё равно после этого… не смогу работать. Зачем вам… такое?
– Сможешь, – уверенно сказал Линн, – мы не предпринимаем необратимых шагов. Не калечим. Ни физически, ни психически. Или делаем это минимально.
– Вы же ничего от меня не добьётесь… если не добились до сих пор… вы не понимаете?
– Ты всё ещё так уверен в себе, дейтрин? Ты считаешь, что вытерпел достаточно много и что мы вот-вот сдадимся? Зря. Работа с тобой, серьёзная работа, только начинается.
Линн надавил на бинт. Лицо Кельма исказилось, он захрипел, из глаз обильно побежали слёзы. Сквозь назойливый шум и зудение в ушах доносился голос психолога.
– Мне достаточно шевельнуть пальцем, чтобы ты начал корчиться от боли. Постепенно ты усвоишь этот урок. Ты уже научился очень многому. Ты стал другим. Гораздо мягче, податливее. Ты охотнее разговариваешь. Оправдываешься. Отвечаешь на вопросы. Это неизбежно, и так будет.
Кельм закрыл глаза. Боль постепенно отпускала, пройдя самый пик.
– Мы приучим тебя к тому, что ты пассивен и слаб. Ты во всём зависишь от меня, Кельмин. Во всём. Хуже, чем грудной младенец – от матери. Ты не можешь двинуться, потому что любое движение вызывает боль. Мы кормим тебя, поим – а можем перестать это делать. Тебе подтирают зад и убирают за тобой дерьмо. В любую минуту я могу изменить твоё положение так, как посчитаю нужным. Ты должен понять, что никакой независимости у тебя давно нет. Ты полностью зависишь от меня. От нас. В этом состоянии мы будем держать тебя столько, сколько понадобится…
– Я не завишу от тебя, – Кельм открыл глаза. Сжал зубы, приготовившись к наказанию за эти слова. Но боли не последовало. Линн рассмеялся.
– Вот как? И где же у нас смелый и независимый дейтрин? Где сохраняется твоё мужество? Кельмин, у нас есть записи всех бесед. И операций тоже. Ты хочешь послушать себя?
– Нет, – буркнул он. Кельм и так хорошо помнил это состояние, почти постоянное – когда он умолял, просил, рыдал, унижался как только мог, чтобы заработать минуту, полминуты передышки. Он много раз говорил, что согласен на всё – просто поняв, что в этом случае его на какое-то время оставляют в покое. Но потом всё начиналось заново, потому что согласен он, конечно, не был.
Кельм помнил, каково ему было… и куда-то действительно исчезало всё его мужество, и вообще он сам исчезал как личность, растворялся в боли, оставалась только дрожащая жалкая тварь, готовая на всё, лишь бы боль на несколько секунд прекратилась.
– Пора признать реальность, Кельм. Героев не бывает. Героев не существует вообще. Нельзя терпеть до бесконечности.
Может, и существуют, вяло подумал Кельм, но это не про меня. Я точно не герой. Они бы вели себя иначе.
– Ради чего ты мучаешь себя, дейтрин? – спросил Линн. – Кому ты служишь?
– Богу, – хрипло ответил Кельм. Линн удивлённо посмотрел на него.
– Вот смотрю я на тебя… И вот такой человек, как ты, уверяет, что служит Богу… чего-то я, видимо, не понимаю…
Кельм молчал, ощущая глубокое унижение. Действительно – зачем он это сказал? Нужны Богу такие служители… омерзительные. Жалкие. Боящиеся даже прикосновения к ранам. Ни о чём другом не думающие, кроме своей боли. Христос на кресте прощал врагов – а он, Кельм, хоть раз подумал о ком-то, кроме самого себя (и Лени, да – но Лени просто часть его боли)?
– Боюсь, Кельмин, у тебя развилась неадекватная самооценка. Придётся её исправить…
Кельм напрягся. Но ничего страшного не произошло. Кресло поехало вверх, так что теперь он сидел почти прямо. Линн развернул кресло. И Кельм увидел себя – в большом настенном зеркале.
Шок был настолько сильным, что он вздрогнул, невзирая на боль. Он даже сначала не понял, что именно видит.
Перед ним было скрюченное в медицинском кресле иссохшее уродливое существо. Похожее на столетнего старика. Почти лысая голова – ему сбрили волосы, это он помнил – казалась уродливо большой, как у гидроцефала. Висела сморщенная кожа, под ней болтались длинные тяжи высохших мышц. Щёки ввалились, водянисто-серые глаза, окружённые жёлто-чёрными кругами, казались огромными и выпученными, нос напоминал орлиный клюв. Во рту не хватало зубов. Существо было голым, и внизу живота отвратительно выделялся несоразмерно большой, красный и распухший член, слева только прикрытый повязкой – там тоже что-то резали. Рёбра торчали наружу. Торчали все кости, резко выделялись суставы, обтянутые пергаментной сухой кожей, круглые коленки на тонких бёдрах и голенях. По всему телу были наклеены белые толстые нашлёпки, клеевые повязки, кое-где кожа покрыта разводами высохшей крови.
Медленно, очень медленно Кельм начинал осознавать, что видит себя самого.
– Ну что? – поинтересовался Линн. – Похоже на мужественного гэйна, который служит Богу и готов перенести любые испытания?
Кельм не отвечал. По иссохшей щеке медленно катилась слеза.
Впервые за долгое время он не заснул, оставленный в одиночестве. Шок от виденного был таким сильным, что Кельм не мог спать.
Оказывается, это было для него очень важно. Он привык быть красивым. На какой чепухе иной раз построена наша уверенность в себе… Его всегда любили девчонки. С этим просто не было проблем. В него влюблялись. Писали записочки. Уже с несколькими ему случалось целоваться, хотя до помолвки ещё и не доходило – он ждал, искал необыкновенную, не такую, как все, только ему предназначенную. Он привык нравиться, привык, что его общество приятно любой из девчонок, по крайней мере поначалу – иногда они почему-то на него обижались потом.
Он всегда тщательно следил за собой. Это было внутренней потребностью, а не выработанной в квенсене привычкой. Ему были неприятны расхлябанные, не следящие за собой, неаккуратные люди, сам он не был таким ни в коей мере. Он любил дома скинуть майку и чуть-чуть постоять перед зеркалом, поиграть отлично развитыми крепкими мышцами торса под смугловатой чистой кожей. Мельком глянуть в зеркало, провести расчёской по волосам, аккуратно подстриженным, полюбоваться собственным лицом, идеально правильным, узким, но мужественным, с крепкой челюстью, с блестящим цепким взглядом. Тщательно выбритым и ухоженным лицом. Это поднимало настроение.
Его даже мама в детстве называла чистюлей.
Оказывается, всё это время – он ведь практически не видел себя – Кельм продолжал сохранять внутренний образ себя-прежнего. Красивого, сильного молодого мужчины. Его прекрасное тело мучили, но он не сдавался. Ему было неимоверно тяжело, но где-то в уголке сознания сохранялись памятные с детства портреты героев-гэйнов, таких же красивых и сильных на фотографиях, попадавших в похожую ситуацию и умиравших с честью. Он помнил их биографии, их лица. Ассоциировал себя, оказывается, с ними.
Да чем он похож на этих героев? Он, такой, как есть сейчас.
А может быть, их тоже доводили до такого состояния? Впрочем, о попавших в атрайд он почти не слышал. О них как-то не говорили. Вангалы же доводили свою жертву до смерти гораздо быстрее.
Кельм плакал от унижения. Чем быть таким – лучше не жить вообще.
Он хотел быть сильным. Он был сильным. Но такое существо сильным быть не может.
«Мы приучим тебя к тому, что ты пассивен и слаб. Ты во всём зависишь от меня, Кельмин. Во всём. Хуже, чем грудной младенец – от матери. Ты не можешь двинуться, потому что любое движение вызывает боль».
Я сам виноват, медленно осознал Кельм. Я позволил им сделать меня таким.
Но ведь это не навсегда. Искалеченный человек не может быть красивым. Но ведь его давно уже почти не кормят и дают очень мало воды. Достаточно будет нормально питаться – и он придёт в норму. Раны заживут. Волосы… ну конечно, вряд ли будут прежними, но всё равно отрастут. Зубы можно вставить.
Хуже то, что он и внутри стал таким же. Они практически добились своей цели. Он стал пассивным, боится каждого движения, боится звука открываемой двери. Не решается напрячь хоть одну мышцу – недели нестерпимой нервной боли сделали своё. Раньше ведь он постоянно между делом не упускал случая немного потренироваться, поиграть мышцами. Тело, наполненное энергией, в постоянном тонусе. И попав в плен, Кельм каждую секунду искал шанса – нельзя ли сейчас вот рвануться, с боем прорваться к облачному телу и уйти.
Теперь он этот шанс искать перестал. Абсолютная, полная пассивность. Его даже не привязали сейчас, даже руки не зафиксировали – незачем. Он и так не встанет.
Кельм осторожно напряг и распустил мышцы. Боль, конечно, была, но не такая, как раньше. Не связанная с обнажёнными нервами. Боль в основном в тех местах, где резали последний раз. Кельм подумал и решил, что это можно перетерпеть.
Он был совершенно один в этом помещении, сверкающем белым кафелем. Дверь? Есть шанс, что она не заперта.
Кельм напрягся почти до предела, уцепился относительно здоровой правой рукой за подлокотник и сел прямо. Сцепил зубы, пережидая сильное головокружение. Это пройдёт. Это должно пройти. Его давно не били по голове, это не сотрясение, просто что-то с сосудами. И головокружение медленно отпустило, остались только саднящая слабость и боль. Кельм спустил с кресла одну ногу.
Через ещё одну вечность он смог подняться. Встать на ноги.
Оказывается, без пальцев ходить почти невозможно. Да и стоять тоже. Может, он бы приспособился, если бы не боль, раны ещё относительно свежие, и при каждом прикосновении волны боли прокатывались по телу. Он потоптался на месте, приспосабливаясь к стоянию на искалеченных ступнях. Кажется, что-то от пальцев всё же осталось, ампутировали только часть фаланг, но сейчас это было всё равно, боль не позволяла опираться на переднюю часть ступни. Кельм обливался потом, дышал тяжело. На мгновение мелькнула мысль, как было бы хорошо снова свалиться в кресло и заснуть, уже не двигаясь, не мучая себя. Но, конечно, он не сделал этого. Он наконец утвердился на ногах, казалось, затянутых в раскалённые железные колодки. Опираясь правой рукой, сделал несколько шагов. Теперь надо было преодолеть пространство до двери, не держась уже ни за что. Кельм зажмурился, сжал зубы и шагнул вперёд. Он едва не упал, но в конце концов зацепился рукой за косяк. Подёргал за ручку двери – и она подалась.
Дверь оказалась открытой.
– Ну, что стряслось? – Линн подошёл к пульту охраны. Старший по смене виновато глянул на него.
– Фел психолог, я не стал сразу останавливать. Думаю, вам будет это интересно.
– Молодец, – похвалил Линн. Старший охранник был не вангал, обычный человек. Наверное, поэтому и сообразил позвать его, прежде чем принимать меры.
А зрелище на экране в самом деле было поучительное. Подопечный Линна полз по коридору. То есть он шёл – на полусогнутых тоненьких ногах с торчащими коленками, рука с пальцами, похожими на растопыренные паучьи лапки, цепко впивалась в стену, словно ища выбоины для опоры. Голое, дрожащее существо в грязных кровавых потёках, в нашлёпках повязок двигалось очень медленно, ноги временами заплетались, и дейтрин едва не падал. И всё же он продвигался вперёд. В сторону тупика. В сторону, противоположную лифтам, лестницам и помещению, где содержалось его облачное тело.
– Остановить, фел?
– Нет, подождите. Вот что, вызовите фелли Туун.
…И он дошёл-таки до конца. До тупика. Стал ощупывать стену, как слепой. Уставился на табличку над дверью «Санитарное помещение». Подёргал зачем-то за ручку, дверь была заперта. Ещё некоторое время дейтрин обследовал окружающее пространство. Наконец, очевидно, до него дошло, что он в тупике.
А ведь он уже двадцать минут двигался по этому коридору. Он смертельно устал. Добрался до подоконника, опёрся на него, положил голову и стал отдыхать. Торчащие рёбра быстро колыхались от дыхания.
Линн взглянул на Туун. Она с обычным своим ироническим выражением смотрела на экран, чуть поджав губы. Линн собирался отдать приказ, но тут дейтрин поднялся.
Он вовсе не собирался впадать в отчаяние. Он просто пошёл в другую сторону.
Снова начался бесконечный путь по коридору. Теперь наблюдателям было видно лицо страшненького существа, покрасневшее от натуги, проваленные щёки, глаза, блестящие по-прежнему, но в них застыло одно и то же безнадёжное выражение. Дойдя до угла, дейтрин пошатнулся и в этот раз, очередной, не удержал равновесия. Он упал ничком и не двигался больше.
– Думаю, будет лучше всего, если его заберу я, – негромко сказала Туун. Линн кивнул согласно.
– Я только хотел подождать, пока он перестанет двигаться. Это будет более убедительно для него.
– Вы правы, конечно.
Туун хотела сказать, что вроде бы этот момент уже и настал. Но тут дейтрин снова зашевелился.
На этот раз он не стал подниматься на ноги. Он пополз, выбрасывая вперёд правую руку с цепкими пальцами – паучьими лапами, эти пальцы казались безобразно, уродливо длинными и тонкими. Он попробовал ползти на четвереньках, но, видно, не позволяли раны на ногах. Тогда он лёг и пополз почти по-пластунски, поднимая, правда, верхнюю часть туловища. Подтягиваясь за рукой, толкаясь коленками.
– Разрази меня проклятый, – сказал Линн, – ну и парень. Интересно, на что он рассчитывает? Он ведь совсем не дурак.
– Спутанное сознание, – предположила Туун, – неадекватная оценка реальности.
Линн отдал распоряжение, чтобы убрали охрану от входа на этаж. Временами дейтрин поднимал голову, и тогда психолог вглядывался в его лицо. Линн перевидал множество человеческих лиц в минуты безумного страха, боли, полного обессиливания. Он точно умел определять по выражению глаз момент, когда человек уже сдался, уже не сопротивляется больше. Умел ловить и тень упрямства, застывшую на дне глаз, казалось бы, совсем уже сломленного человека.
Глаза Кельма не выражали ничего, кроме бесконечной усталости. Линн чувствовал, что парень не на пределе даже – за пределом, что он сдался, у него нет желаний, нет цели. С которой он, возможно, начинал свой безнадёжный путь. Парень не верил ни во что. Он был готов лечь и не двигаться – в любую секунду.
Но почему-то он продолжал ползти.
Наконец он добрался до лестницы.
– Какой же ты глупенький…
Кельм лежал в кресле. Наверное, это должно быть унизительным. Неприятным. Его не били, когда нашли лежащим, скорченным на ступеньках между двумя этажами. Он не удержал равновесия, скатился по лестнице. Похоже, сломал ребро. Повязку уже наложили. Он ещё видел, что пришла за ним Туун с двумя охранниками. Его вздёрнули в воздух за подмышки, так что он болтался между охранниками, и тут от дикой боли в рёбрах он потерял сознание.
Теперь он лежал здесь перед Туун, красивой и уверенной в себе, сознавая, на что похож сейчас… он это отлично помнил.
– Зачем ты это сделал, малыш? – ласково спросила она. – Зачем тебе это было нужно? Ты ведь такой умный. Не мог оценить свои шансы? Думал справиться с охраной?
Она погладила его по голому торчащему плечу. Кельма передёрнуло. Никогда в жизни он не мог себе представить, что ласка красивой девушки может быть настолько омерзительной.
– Сука, – прошептал он, и это тоже было ненужно, некрасиво, унижало лишь его самого. Туун ослепительно улыбнулась.
– Это пройдёт, зайчик. Ну что ты злишься? Зачем ты всё это затеял, Кельм? Ведь мы же к тебе по-хорошему. Мы же тебе хотим только добра. Я же тебя люблю, Кельм!
…Слова. Слова, к которым он с детства привык относиться бережно. Слова, которые он любил и изучал, которые он чувствовал почти как физические объекты. Слова, которые он так долго, так тщательно подбирал и выстраивал, работая над рассказом. Слова, которые составляли его мир.