Слушает его маньяк, а сам явно замышляет что-то нехорошее. Только от меня-то он пока отвлёкся, а я тем временем волшебное колечко достала. Хорошая вещь, мы прошлым летом с ребятами спелеологией увлеклись, я его в пещере и нашла. Одноглазый Грюм, наш препод, выявил в нём магию никак не ниже седьмого уровня. Вот сквозь это-то кольцо я и взглянула на урода. И сразу всё стало ясно.
– Ребята! – закричала я. – Никакой это не дядя Сэм, и вообще не иностранец. Это Кащей Бессмертный, он блатной местный, я его портрет на стенде «Их разыскивает Управа» видела. Он педофил.
– Неправда, – с достоинством возразил псевдо-Сэм. – Я – нимфоман. Это болезнь такая, почётная. Не пройтись ли нам, мадмуазель, вон в те кустики? Нам нужно кое-что обсудить, к взаимному, надеюсь, удовольствию. А молодые люди могут нас сопровождать, я с радостью включу их в беседу. Вчетвером будет гораздо, гораздо изысканнее, уверяю вас.
– Эй! – гаркнула я. – Не подкатывайся, ничего у тебя не выйдет! Мы не из таких! А вы чего нюни распустили?! Ишь, размечтались! А ну, бей преступника!
Ну и побили, ясное дело. Их двое, да плюс я царапалась, кусалась и пиналась. В общем, он уж сам попросился сдать его стражникам. Смерть, говорит, конечно, в яйце, но до смерти ещё дожить нужно.
Тут мы и расстались, поскольку парнишкам в деревню путь лежал – сдать душегуба да справку получить, а мне туда по определённым обстоятельствам было ну абсолютно ни к чему. А то камера наверняка одна на село, и после моих подвигов мне совершенно не улыбалось там на пару с Кощеем сидеть. Заклинания-то они заклинаниями, да в некоторых деревнях свои ведуны имеются. Бог с ней, с наградой за поимку маньяка, пусть ребята попользуются.
Думаю, вы догадались, Творец, что под видом Нюшки с нашими персонажами встречался я. Женский взгляд на ситуацию, надеюсь, поможет придать их образам объёма. Не мне судить, удалось ли достичь данной цели, но… не зря... Однако, как отмечают мудрые, наблюдатель неизбежно изменяет объект наблюдения. Дабы минимизировать вред, в дальнейшем предполагаю избегать непосредственного контакта, оставаясь за кулисами событий. Льщу себя надеждой, что сформировавшийся у меня генератор случайных образов…
* * *
Очень Михаил Юрьевич Лермонтов Александра Сергеевича Пушкина уважал. До того ценил – прямо мечтал познакомиться. Да вот только увидал однажды, как Пушкин на балу обезьяну представляет, и возмутился. Что ж это, говорит, такое, великий русский поэт – и этак выкобенивается?! Пусть бы лучше памятник себе нерукотворный создавал, что ли! Нет, пока не умрёт – не пойду знакомиться!
* * *
…и, казалось, отмечали путь, чудесно переливаясь на солнышке прихотливо иззубренными краями и мириадами недоеденных шпротных головок, то тут, то там лукаво выглядывающих из баночек. По траве шмыгали, шевеля вибриссами, вытягивая тонкие изящные носики в поисках остатков пиршества лесного народа и встопорщив нежную шёрстку, крыски. Опустошённые бутылки из-под перебродившего пииваа были мнимо случайным образом разбросаны обочь тропы, образуя гигантское изображение вахини, древнего священного символа, некогда полученного эльфами от валар в качестве ответа на некий важный вопрос (известно, что Старшие Дети Эру всегда привечали младших братьев своих) и непонятного иным народам. Ветви со всех кустов в округе были аккуратно обломаны и сложены в правильную шестиугольную пирамиду. Можно было изумиться, сколько труда вкладывают величественные пришельцы из-за моря в украшение Арды. На вершину пирамиды гениальные строители водрузили ручной работы носок, который неведомая сила удерживала на месте, невзирая ни на какой ветер, и многочисленные дыры на котором, должно быть, обозначали Млечный Путь.
А вот и круг мэллорнов, очерчивающий границу собственно столицы потаённого княжества. Гиганты, подпирающие небеса верхними ветвями, были известны среди всех народов мира своими белеющими даже в ночной мгле стволами – заботливые хозяева обдирали с них кору, так что ни один лист не пятнал зеленью их прихотливые формы. К стволу с тщательно продуманной небрежностью отборными ржавыми гвоздями были приколочены под самыми неожиданными углами старинные растрескавшиеся доски, образуя ведущую вверх неровную спираль. У её окончания под облаками смутно темнел неправильный контур неогороженного и пронизанного многочисленными щелями талана, известного профанам как флет. Попадали на талан через отверстие в его центре, а то и цепляясь руками за края, если дыру забывали прорезать.
Хриплый дискант прорезал тишину:
О Элберет! Гилтониель!
Феллини! Бергман! Бунюэль!
Родригес тарантинит нас!
Верховней Линча Тинто Брасс!
– Что за дивное пение, мать его?! – восхитился Василий.
Трубадур обнаружился у соседнего мэллорна. Он стоял в расслабленной позе, подпирая спиной ствол и перебирая струны расстроенной ггиттаары. Почва у его кожаных ммокасинов была усеяна чудесными остатками недавнего ленча на пленэре: огрызками лембасов, раковинами моллюсков, ёмкостями из-под консервированной морской капусты. Довершали картину три сморщенных коондомма. Едва стихло эхо последнего дребезжащего аккорда, как скальд отложил гитару и, присев на корточки, принялся набивать бурым порошком обкуренную трубку, каковая до того покоилась в нагрудном кармане шитого бисером жилета. Стильное одеяние от кутюр в лимонно-жёлтых, ярко-зелёных и малиновых тонах выгодно подчёркивало изысканную худобу тела певца. Лазоревое кепи с павлиньим пером и золотистые гольфы довершали картину. Эльф закурил, и ароматный дымок, от которого слезились глаза, воспарил к солнцу.
– Трубочное зелье, – благоговейно прошептал Лёва. – Из Шира, наверно.
– Каннабис, – лениво поправил эльф. – Травка. И напрасно, незнакомые мишугоэм, – затянувшись, добавил он, – вы вторглись без разрешения на заповедную территорию наших ипташлэр предков. Урта мектебэ, дуслар! И зря устроились именно под данным деревом, гоим.
– А что такое? – осведомился огорчённый непредусмотренным холодным приёмом со стороны дивного народца Лёва.
– На его талане расположен общественный туалет, и он, как я заметил, занят, а гейлом.
Соратники отпрянули от ствола, и как раз вовремя. Сверху…
– …и непонятные термины, каковые ты постоянно используешь, о Пиренцепин Тёмный Эльф, они кажутся, прости меня за дерзость, э… грубоватыми.
– Не Пиренцепин Тёмный Эльф, а Пиренцепин Тёмный Эльф, Сидящий На Корточках Во Время Бури, варвар. Но, ввиду зримых недочётов в твоём образовании, я откладываю наказание за обрезание своего имени. Слова же мои, о Лев, вполне приличны, нецензурны лишь языки, из которых они взяты. Мы таким образом изливаем в речи свои чувства, поскольку в квэнди отсутствует то, что вы называете матом.
– Как же называется ваш город… то есть град сей? – поинтересовался Василий. – А то никто из встречных не смог сказать толком: столица и столица, а нам отчёт составлять.
– Воистину беспредельно невежество ваше, о презренные кызлар. Знайте же, что вокруг распростёрся великий Лориен-на-Волге, слава коего гремит на один полёт стрелы от границы нашего леса. Сам Познер Первый Канал брал интервью у моей владычицы!
– А почему «на Волге»? – не унимался любознательный Вася. – Здесь же, вроде, Маруська протекает. Ну, ещё Соседка и Малая Засранка поблизости. Волга-то – она ого-го где.
– У нас, Перворождённых, своя география, – раздражённо заявил Пиренцепин. – Мы, если возжелаем, вообще уплывём отсюда, хайван, чечеклэр. Вот только корабль в виде лебедя достроим… – он зевнул и несколько раз глубоко затянулся, – и кус мир ин тохес, гей какун афун ём!
Эльф вынул трубку изо рта (его зубы отливали аристократической желтизной), с сожалением выколотил её об дерево и убрал, после чего извлёк из-за ствола лук в половину человеческого роста и туго набитый колчан.
– Что ты собираешься предпринять, о гордый сын лесов? – спросил Лёва, с опаской следивший за этими приготовлениями, в то время как Пиренцепин неторопливо прилаживал тетиву.
– Излишне непонятлив ты, чужеземец. Карать вас буду. За вторжение, контрабанду и оскверняющее пребывание.
– Постой, ты же эльф! – вскричал удивлённо Куперийский. – Эльфы – положительные персонажи. Вы помогать должны, а не…
– Забыл ты, маленький человек: я – Тёмный. А мы, Тёмные, сами по себе, никого не трогаем, лебедя своего починяем, но уж если нога нарушителя перешагнёт границы нашей резервации – ужасна будет его судьба, и в муках своих позавидует он участи Сарумана Бесцветного!
– Может, попробуем дать дёру? – предложил Василий.
– От эльфийских стрел? – с горечью отверг идею Лёва. – Фигушки! Бьют без промаха.
– Берегись, вражина! – вскричал вдруг занервничавший Ерофеев и выхватил из ножен своё оружие, выщербленный клинок коего был заметно погнут. – Это знаменитый Недоломанный Меч Андрон, и сам Чёрный Властелин в былые времена вкусил его ярости!
– Что было – то было, – согласился Перворождённый, – а на текущий момент его ещё перековать надо, а грейсер хазер.
– Ну, тогда я не знаю, – огорчился Вася.
Между тем Пиренцепин быстрее, чем успел бы моргнуть глаз, выпустил две стрелы. Оставшиеся в живых герои потрясённо переглянулись.
– Думаете, я промахнулся? – сардонически усмехнулся стрелок. – Ошибаетесь! У каждого из вас я отстрелил ровно по одному волосу. Вместе с корнем, зацените! И, начиная с данной минуты, еженедельно, где бы вы ни были, я буду являться к вам и отсекать ровно по одному волосу. И лишь когда весь ваш скальп будет у меня, я убью вас. Трепещите же перед жребием своим, шлимазлы!
– Мы трепещем, уже трепещем, – заверил Лёва. – А теперь мы, того, пойдём, а? Снаружи потрепещем?
– Идите, не видевшие света Древ! – махнул рукой эльф, вновь извлекая трубку. – И не забудьте: ровно через неделю, минута в минуту…
– Мы запомним, – согласился Лев, отступая и увлекая за собой Васю. – Точность – вежливость Перворождённых, конечно.
– Ты понимаешь, Базиль, – продолжал он, стараясь не сбить на бегу дыхания, – эти, Высшие, вечно забывают особенности человеческой физиологии. Прикинь, в году всего 52 недели, а волос на голове сколько? На всю жизнь хватит. Если не облысеем преждевременно, конечно. Ну, да с таким характером он, надеюсь, долго не протянет.
* * *
Николай Васильевич Гоголь съездил за границу и всё время тем похвалялся, а Пушкин за рубежом не бывал. Не довелось. И вот повадился Александр Сергеевич, как начнёт Гоголь про свои путешествия хвастать, забираться под стол и в самый драматический момент из-под скатерти петухом орать, на дамах юбки задирать! Все смеются, женщины визжат, Гоголь плачет, а Пушкин доволен. Когда это всем надоело, перестали Гоголя в приличные дома звать. Обиделся Николай Васильевич и говорит: «Ну и Пушкин! Типичный сукин сын! Украду-ка я у него сюжет «Ревизора»! Раньше не хотел воровать, а теперь украду назло!» И украл.
* * *
…– Значит, точная карта? – ещё раз спросил Лёва, подозрительно вглядываясь в расплывающиеся линии.
– Полная гарантия, – кивал и улыбался хозяин лавки, носатый старичок с крупными вьющимися бакенбардами. – А зачем мне врать, молодые люди? Ведь если что не так – вы же вернётесь разбираться, а это не в моих деловых интересах. И недорого совсем. Практически себе в убыток отдаю, из одного уважения. Отличная вещь! А перстенёк, кстати, не желаете?
Под стеклом на голубом сафьяне красовалось кольцо дутого золота, покрытое арабской вязью. Ценник предусмотрительно лежал под ювелирным изделием.
– Нет? Зря. Изготовивший его мастер утверждал, что с его помощью можно – хи-хи – повелевать джиннами. Чего только люди не придумают. Счастливого пути, юноши, счастливого пути! И смотрите: если заблудитесь, сверьтесь с картой. Хуже, во всяком случае, не будет.
Проводив покупателей до крыльца, он крикнул вслед:
– Да, и станете проходить через чащу – передавайте привет Сергею Олеговичу. Он там на дубу сидит, если не переселился. От Семёна Дмитриевича. Запомните?
Несмотря на плебейский вид, карта оказалась точной и вывела куда следовало. Вот только войти в пущу оказалось никак нельзя: поперёк возможных путей, раскинув руки, лежал навзничь лысый бородатый субъект, размерами сопоставимый разве что с известным Полифемом. Если верить мощному низкого тона храпу, супермужчина спал.
– Большой мужик, – сделал вывод Василий. – Давай-ка я его по кумполу рубану!
И, прежде, чем Лёва успел возразить, исполнил. Трижды. После третьего удара меч, наконец, вырвался из десницы трудолюбивого кандидата в богатыри и упорхнул в кусты, а гигант, прервав храп, неожиданно резво вскочил и умчался за горизонт, прикрыв ладонью ушибленное место и обиженно подвывая:
– Безнен тарих! Безнен тарих!
В самой гуще леса действительно обнаружился раскидистый дуб, у подножия которого справлял большую нужду крепкий татаро-монгольского вида старик. Судя по ядрёному запаху, мылся он не часто. Нимало не стесняясь, он завершил процесс и лишь затем, застёгивая штаны, поинтересовался:
– С этим-то вы, что ли, справились?
– Мы, – не стал отпираться Василий. – А кто это был?
– Гном, – ответил пенсионер. – Хабарлог. Видный представитель своего племени, чтоб ему пусто было!
– Великоват он вроде – для карлика-то.
– Спорить он ещё со мной будет! – рассердился старик и обнял дерево с явным намерением на него вскарабкаться. – Генетика – слово такое слыхал? Шибко вредная наука. В общем, гном он и есть гном, но при этом ошибка природы. И главное – мало того, что лес загромоздил, так ещё пятку немытую к самому стволу моего дуба прислонил. Только слезть приналажусь – а ироду, видать, щекотно, он как брыкнёт – я назад. Четверо суток меня промурыжил: ни пожрать, ни оправиться. Так что сердечная вам благодарность, сынки. А теперь идите уж, куда шли. Недосуг мне.
– Погодите, – вспомнил Лёва, – а вы, случайно, не Сергей Олегович?
– Что?! – осерчал пенсионер – Соловей Одихмантьевич я! Здешний лесничий, не слыхал?! А ну, валите отсюдова! Обзывать ещё по-всякому будут.
– Жаль, – огорчился Куперийский. – А вы не в курсе случайно, где живёт Сергей Олегович? Ему привет от Семёна Дмитриевича.
– А, – мгновенно подобрел древесный старец. – Тогда спасибо. Только и он не Семён Дмитриевич никакой, а Соломон Давидович вовсе. Семён Дмитриевич да Сергей Олегович – это мы так друг друга в юности звали. Мы тогда в одном комитете богомола работали, вот и переименовались, чтоб народу вокруг удобнее было обращаться. По молодости-то все мы интернационалисты да богомольцы. Мудрость и атеизм – это к старости приходит, сынки. Да… А вы всё-таки давайте, идите себе. А ежели насчёт грибов…
* * *
Гавриил Романович Державин, который до Пушкина считался великим русским поэтом, очень хотел кому-нибудь свой портрет подарить. Имелся у него лишний портретик, и мечтал Державин от него как-нибудь отделаться. Он уж и Жуковскому его пытался всучить, и Грибоедову, и Баратынскому – ни в какую! Даже Кюхельбекер – уж на что немец – и тот не взял! Случилось тут Гавриле Романовичу в Царскосельский Лицей заглянуть, увидел он там мальчишку вертлявенького нехорошей наружности, пожалел его. «Куда ж ты, – говорит, – теперь с таким лицом денешься? От тебя же все благородные дамы шарахаться будут! Слыхал, ещё и стишки дрянные кропаешь. На вот и не кривляйся больше!» И протянул свой портрет. А это был маленький Саша Пушкин. Он портретик цоп – и в момент начертал на нём: «Победителю ученику от побеждённого учителя». «Всё, – говорит, – теперь я, а не ты, самый великий русский поэт!» Чтобы скандала не было, пришлось Державину в гроб сходить.