Аникин тоже впоследствии любил вспоминать, как он отреагировал на сообщение следака. Дело было так.
Пырнув меня складным ножом — вот что это был за щелчок! — австралопитек спокойненько вышел на улицу. Озадачивать себя уничтожением улик он тоже не стал, то ли по природной тупости, то ли от ощущения безнаказанности. Просто кинул окровавленный ножик с залапанной рукоятью в едва зазеленевшие кусты возле дома, напротив окон Катерины Федоровны. То есть выгляни она в ту секунду, то увидела бы это даже при своем плохом зрении.
Что бы там ни говорили о медлительности наших правоохранительных органов, все всегда зависит от человека. Моим делом занялся Иван Савин, энергичный парень, мой ровесник, и уже через час после доставки меня в больницу следователь вышел на Руську и других моих знакомых. Но первым в его списке значился Руська — может быть, в том ему помогла интуиция, а может, подруги шокированной Катерины Федоровны, которые гоняли нас, школьников, с вечерних посиделок во дворе: разве может толпа подростков сидеть тихо, без музыки и девчонок, которые, кокетничая, визжать могут так, что без микрофона перевизжат любого Витаса?!
Руська же, решив, что это я его так «прикалываю» в отместку за Вольдемара, и забыв, что до первого апреля еще добрых десять дней, поднял беднягу-следака на смех. Тот сначала даже впал в ступор при виде неадекватно ржущего Аникина, который, уточняя, куда именно меня пырнули, заливался только еще более громким хохотом. И только минут через десять — когда Иван Савин показал ему корочки следователя и пару фотографий из моего подъезда — до него дошло, что это не шутка. Тогда-то и пришла очередь впадать в ступор Руське.
— Есть у вас знакомые левши?
— Э-э-э… да не припоминаю… Вот только я… Но вы же не будете меня подозревать, надеюсь?
Следователь странно посмотрел на него, и по его лицу сразу стало видно, что такого, как Руська, — точно не будет. И даже выпишет ему индульгенцию от имени врача районной психиатрической клиники, что подозревать Руслана Аникина — не надо, отныне и присно и во веки веков. Он хоть и буйный больной, но для общества не опасен.
Через несколько вопросов Аникина наконец озарило, и он рассказал о происшедшей в «Неоновой барракуде» драке ночью с понедельника на вторник, особенно выделяя отметелившего его австралопитека.
Понимая, что след взят и что первым делом нужно отрабатывать именно эту версию, не распыляясь на других знакомых, следователь Савин ринулся в тот участок, куда нас, тепленьких, привезли тогда с танцпола. А там уже на блюдечке да с голубой каемочкой ему предоставили и «пальчики», снятые с австралопитека (вероятно, на всякий случай — там достаточно поглядеть на рожу, чтобы тут же принять решение сделать ему дактилоскопию), и его ФИО (да-да, у него было настоящее, человеческое ФИО!), и адресок.
Звали австралопитека Кульпатовым Георгием Кирилловичем, 1979 года рождения, судим не был, но дважды привлекался и удачно отмазывался. Продырявив меня, он не счел нужным не только спрятать нож, но и куда-нибудь уехать. Так с его родного адреса и вывели под белы рученьки. В машине он попробовал усладить слух оперативников в берцовых ботах и с дубинками матерщинной прозой собственного сочинения, что чрезвычайно их воодушевило и подарило возможность размяться.
— Может, пристрелить мудака? — философски размышлял один из бойцов, разглядывая плюющегося на полу машины австралопитека, которого не пробивали даже берцы и аргумент «дубинкой по пояснице».
— Не, Савин не оценит, — отговорили его остальные. И тем самым спасли Кульпатову жизнь.
— А стоило бы… — вздохнул оперативник, сдавая задержанного в предвариловку. — Дурака учить — только портить. А так — сколько жизней бы сберегли, на потом… Все равно ж гаду много не дадут, пацан вроде выжил…
— Еще неизвестно. Может, и не выжил, — зевнул один из напарников.
Это они обо мне.
Когда же я проснулся в палате интенсивной терапии, реаниматолог Александр Михайлович Красиков, он же зав. травматологией городской больницы, вкратце, не мучая мой полуспящий мозг, объяснил, что из-за внутренних повреждений им пришлось что-то удалить и что-то заштопать, что было обширное кровоизлиние в брюшную полость, но чудовищными усилиями его удалось остановить.
Я потрогал повязку на животе, наткнулся на выходящую из моего бока пластиковую трубку. Она была спущена за край кровати.
— Дренаж, не надо трогать! — мягко, но настойчиво отстраняя мою руку от бинтов, предупредила Вика. — Он пока нужен.
Однако я с интересом младенца принялся обследовать себя дальше, наткнулся на какую-то штуку, прилепленную пластырем под ключицу. Кажется, это была игла, но боли я не чувствовал. Я вообще не чувствовал никакой боли и решил, что все прекрасно и завтра меня уже выпишут домой.
— Если что, зови меня, — сказала медсестра.
— Да что может быть!
— Спи, пока можешь.
С этими загадочными словами она удалилась.
Что конкретно она имела в виду, мне пришлось осознать спустя пару часов, когда действие обезболивающих закончилось.
Сначала я твердо решил, что стерплю и не стану лажаться перед красоткой-медсестрой. Подумаешь — отрезали там что-то. Чем таким особенным отличается желчный пузырь от аппендикса? У нас в классе нескольким, помню, аппендицит вырезали. Неделька дома — и со справочкой в школу, на дальнейшие свершения.
Закусив наволочку, я топил стоны, а потом и вопли в подушке. Но когда перед глазами потемнело и поплыли желтые медузы, я понял, что надо сдаваться, пока не поздно. Боль меня переупрямила.
— Ну и зачем терпим? — рассердилась Вика, впрыскивая мне что-то в подключичный катетер, и боль тут же стала ослабевать. — А если болевой шок? — поглядев в мои честно распахнутые глаза, из которых желтые медузы уплывали в какое-то свое подпространство, постепенно позволяя мне видеть окружающий мир, Вика не выдержала и засмеялась: — Вот тоже еще — герой!
— Нашего времени?
— Ой, уж молчал бы, чем рисоваться! В следующий раз не смей терпеть и сразу зови!
— Вика, а тут у вас медбратья есть? — спросил я, очевидно, заливаясь краской стыда: щекам стало горячо.
— Ну, есть. А тебе зачем?
— Мне бы… как-нибудь… ну, это…
— Утку, что ли?! Осьпидя, да так и говори! Я тут для чего, по-твоему?
Блин. Вот всю жизнь мечтал, чтобы симпатичная девчонка, у которой при другом раскладе перед выпиской выклянчил бы телефончик, подсовывала мне под задницу судно для нетранспортабельных пациентов! Лежать прикованным к кровати мне было не в новинку. Но когда я в нежном возрасте валялся со сломанной ногой, возились с нами или пожилые тетеньки, или парни-санитары, чтобы не травмировать нашу пацанячью психику.
К моей великой радости, через неделю такого позорища — а у доктора Красикова губа была не дура и в свое отделение он набирал исключительно молоденьких медсестренок модельной внешности — мне разрешили передвигаться самостоятельно. Первые дни ощущение было, как будто кто-то таранил меня бревном в поддых. Есть такое выражение — «гол, как сокол». Это не про ощипанного сокола, а про отесанное бревно, служившее нашим предкам стенобитным орудием. Поэтому я мог образно считать себя крепостью, которую берут приступом и таким вот «голым соколом» таранят в живот. То есть, в ворота. И ко всему прочему, сильно тянули швы. Но постепенно я переборол и это неудобство, выучившись ходить, чуть кривясь на правую сторону.
Когда Александр Михайлович убедился, что температура по вечерам у меня больше не поднимается, а помирать я не собираюсь, он перевел меня в общую палату. В первый день я, конечно, обрадовался: человеческое общение, не надо сидеть сычом… Но это только в первый день.
А потом…
Таинственный varuna
— Стой! Не шевелись! — раздался окрик, едва я перешагнул порог палаты номер 15.
Я замер, ухватившись за ручку двери.
На меня в упор смотрел щупленький дядька с большой проплешиной надо лбом и тонким крючковатым носом. Он сидел на койке в позе лотоса, а соседи по палате, еще четыре человека, переводили взгляды с него на меня и обратно.
— Стой-стой-стой! Я посмотрю твою ауру!
Поморщившись, я все-таки пошел дальше, к свободной кровати, и, положив пакет с вещами поверх одеяла, сел.
— Ревматизм! — ткнув в мою сторону пальцем, радостно осветился дядька.
— Язва, — ответно тыкая пальцем в него, буркнул я.
Его худющая физиономия вытянулась:
— И кто из них меня сдал?! — наверное, он имел в виду медиков.
— Аура ваша, блин.
Я сбросил с ног шлепанцы и вытянулся на постели. Мужик — просто копия нашего соседа по площадке, вечного трезвенника-язвенника дяди Виталия: тот же землистый цвет лица, ввалившиеся щеки и глаза, кислая мина, костлявая худоба. К Кашпировскому не ходи — всё на физиономии нарисовано.
«Экстрасенс» завозился на своей койке, делая вид, будто не слышит посмеивающихся мужиков.
— Ну а я-то — угадал? — не выдержав, спросил он.
— Не знаю. А что такое ревматизм?
Мужики грохнули. Но я и в самом деле не знал, что такое ревматизм и еще куча разных болезней. Я и свой-то диагноз… «чего-то-там-эктомия»… до сих пор никак не мог запомнить.
Вот так и произошло наше первое знакомство с йогом Трындычихом, как его за глаза называли другие пациенты из нашей и не только нашей палаты, в миру — с Дмитрием Иванычем Полошихиным. Был он воинствующим оптимистом и ярым последователем пары Малахов плюс Порфирий Иванов. Первый, если верить пародиям, пил и мазал на себя всякую гадость, а второй бегал зимой и летом босым и без штанов. «Моя язвень!» — трепетно, почти нежно, именовал наш разговорчивый йог свою болячку.
Но не из тех людей был Дмитрий Иваныч, чтобы ограничиться шапочным знакомством! Он с удовольствием делился с нами как своими диагнозами, так и методами их лечения, а также давал множество советов по лечению наших — то есть соседей по больничному отделению — недугов. И делал это Трындычих при каждом удобном ему случае — выходя ли из процедурного с прижатым к ягодице клочком ваты, или же наслаждаясь больничной баландой в палате. Мнение других по этим вопросам его никогда особенно не интересовало. В том числе, желают ли его выслушивать.
— Я, можно сказать, непотопляемый! — такими словами обычно предварял автобиографию йог Трындычих. И понеслась душа в рай. Таких болтливых мужиков я в жизни не встречал. — Поэтому чего уж там эта твоя холецистэктомия, малец! Ерунда на постном масле! Отнесись к этому позитивно: у тебя теперь никогда не будет холецистита, камней, непроходимости желчных протоков или дискинезии сфинктера Одди!
Соседи по палате восхищенно вздыхали: «И откуда это он всё знает?!»
— Во всем должен быть оптимизм! Язва моя ой как меня доканывает, а я ничего, не горюю. Полжелудка оттяпать грозятся, а мне разве жалко? Жирдяи — те по собственной воле, за кровные деньжата, желудки ушивают, чтобы жрать меньше, а мне и тут повезло. Если что-то происходит — оно всегда к лучшему! Не бойся, больше, чем сможешь унести, на твои плечи не наложут!
Я тоже старался относиться к этому позитивно. Не к болезням, а к той чепухе, которую он начинал изрекать, едва раскрыв рот. В конце концов ведь и это пройдет, кого-нибудь из нас выпишут вперед, и как же мне тогда станет хорошо!
Был у него в нашей палате и оппонент — ехидный дедок семидесяти трех лет, помещался он на кровати, что стояла у двери. Он почему-то жутко не любил того самого Порфирия Иванова и постоянно поддевал им Трындычиха:
— А что ж твой Порфирий-то восьмидесяти с небольшим лет отроду лапти отбросил? Ай? У меня батёк, царствие ему небесное, в позапрошлом только годе богу душу отдал, дак и то по дурости — калоши на босу ногу по морозу напялил…
— Ага! — обрадовался Трындычих. — И пневмонийка! А вот Порфирий — тот босым…
— Да кого там «пневмонийка»?! Резина калош замерзла, скользкая стала, он на гололедице-то и грохнись на спину наотмашь. Так то ж ему девяносто четыре было! Он у меня и войну прошел, и махру курил, и вмазать всегда не дурак был. А как он ел, так к нему народ со всего поселка сбегался поглазеть! Всё — и первое, и второе, и третье — в одну тарелку выльет, «Сила!» — говорит. Потом все это ложкой, значить, и хлебает. Вот только глуховат был малость — контузило его на войне, еще с тех пор.
И начинались затяжные пререкания, из-за которых мне хотелось выбросить свою койку в окно и спрыгнуть следом за нею. Когда мне сняли швы и бок перестало тянуть, я просто сбегал в другую палату, но долго сидеть там не удавалось: кто-нибудь из медперсонала являлся да выгонял со словами: «Своего места нет, что ли? Вечно вас не доищешься! Картежничают они тут».
А ехидный дедок в отсутствие Трындычиха подмигивал нам и по секрету всему свету делился новостями, мол, резать собираются язвень этому нашему черту.
Так прошел почти месяц, и я тайком подсчитывал дни, когда меня наконец решатся выписать.
В последней декаде апреля в больницу наведался Николаич.
Перед его появлением я уныло таращился в окно и старался не слушать треп соседей. На стене дома напротив меняли рекламу, старую уже свернули и теперь расправляли новую. Передо мной открывался охристого оттенка с детских лет знакомый рисунок: голый мужик о четырех ногах и четырех руках, растянутый внутри круга и квадрата, также последовательно вложенных друг в друга. А потом — надпись: «Банк «Золотое сечение». Божественная гармония ваших счетов!'. Над этой рекламой в народе смеялись, мол, открой там счет — и останешься ровно в том, в чем этот мужик, Мавроди гарантирует. И тут…
…Прямо посреди зала вращались две сферические решетчатые центрифуги. Их вращение было необычным: наращивая скорость оборотов, прозрачные шары словно бы исполняли какой-то сумасшедший танец. Внутри центрифуг, зафиксированные в специальных пазах за голову, кисти и щиколотки, кружили во всех направлениях две спящие женщины. «Это визуализация фантазии?» — шепчу я и пытаюсь взглянуть на своего спутника…
— Стрельцов, на выход! — проходя мимо, крикнула в приоткрытую дверь одна из дежурных медсестер.
Меня сразу насторожило, что начальник приехал один, обычно всегда являлся в сопровождении кого-нибудь из наших парней. И лицо было слишком мрачным для хорошо мне знакомого Артема Николаича. «Ну, — подумал я, — сейчас чего-нибудь отожжет, отмочит и потушит». И не ошибся.
— Не знал, что тебе нести в передачу, — оправдываясь и оттягивая начало главного разговора, проворчал он. — Маманя твоя говорит — тебе то нельзя, это нельзя… Не хлопец, а диетический список!
— Николаич, да я же не голодаю тут. Нас кормят нормально. Спасибо, что сам заглянул! — чувствуя, как при каждом движении болтается на мне отцова пижама, я пожал Николаичеву пятерню. То-то он на меня с таким сочувствием таращится! Папа и ростом меня пониже, и телосложением худосочнее… ну, раньше был. А сейчас вещи его размера висели на мне, как на школьном анатомическом экспонате. Так бывает, если время от времени еда вызывает то колотье в боку, то тошноту. Доктора убеждают — пройдет и все наладится. И я как-то не грузился.
— Разговор у меня к тебе, Денис, — сообщил начальник. — Давай-ка сядем.
Я с колотящимся сердцем сел на диванчике у лестницы. Неужели что-то стряслось с кем-то из наших?! Николаич уселся рядом. Четко параллельно, не разворачиваясь друг к другу, мы и сидели. Только иногда головы поворачивали.
— В общем, нельзя тебе больше с нами, в основном составе, работать будет, — заявил он.
Я сначала пропустил это мимо ушей и перевел дух: отлегло, когда понял, что со всеми ребятами порядок.
— Это как? — спросил я, еще не понимая, куда он клонит.
— Времени у тебя на больничном будет много. Ты подумай-ка о другой работе, полегче.
— Николаич ты это вообще-то о чем?
— Иванов мне сказал, что не хочет из-за тебя под суд идти, если какая-нибудь проверка нагрянет. Не имеет права тебя в бойцах оставлять… и я не имею.
— Но… Артем, черт возьми, блин!..
Не контролируя себя в тот момент, я подскочил и заковылял перед ним из стороны в сторону. На душе творилось такое, что лучше бы никому и не знать.