После того, как он отправил на смерть его отца…
Все, я не могу больше. Я так скоро чокнусь.
В сомнамбулическом состоянии забредаю в палату и ложусь на койку в полной уверенности, что не смогу заснуть, даже если от этого будет зависеть моя жизнь. Но, уже спустя мгновение впадаю в дрему. Еще успеваю подумать, что забыл выключить в палате свет и с этим засыпаю. Последняя мысль по адресу энергетической компании:
Выставьте мне счет.
III. Дедушка
Я вижу цветную фотографию. Может, даже не фотографию, а слайд на белом экране. В любом случае — картина статическая. Передо мной летняя, в меру пыльная и зеленая улочка небольшого городка, залита ослепительно ярким солнцем. Она абсолютно неподвижна, как и все на картинке. Не шелохнется ни один листик на деревьях у обочины, не выбежит из-за кустов курица, не перемахнут забор кошка или собака, а небольшие белые облака висят над головой как приклеенные. Людей тоже не видать. Только белый автомобиль, «Лада» шестой модели, в самом конце улицы, метрах в ста двадцати. Лобовое стекло отбрасывает блики, понять, есть ли в кабине водитель, нельзя. Свет играет на хроме решетки радиатора, чуть ниже блестит буфер, снабженный двумя старомодными клыками. Сейчас такие не делают, а хозяева «Лад» норовят прилепить вместо них бампера более поздних образцов. Не все, конечно.
Это место кажется мне смутно знакомым. Только это не место, в голове вертится другое определение.
Сцена.
Сцена, где только двое действующих персонажей, я и этот автомобиль. Все остальные, если они и есть — статисты.
Меня прошибает пот, ужас поселяется в желудке и давит стотонным грузом, хотя ничего страшного не происходит, пока, по крайней мере. Мне кажется, что-то вот-вот должно стрястись. Тут картинка начинает терять четкость, будто не удается навести фокус. А потом исчезает, оставив после себя неприятный осадок и тяжесть в груди.
***
Открываю глаза. Я все в той же палате. Тот же потолок, те же стены цвета гнилого персика, те же детекторы дыма. Ничего нового, если, конечно, не считать холодного пота и гулко бьющегося сердца, оставшихся после сна. Но это, скажем так, личное. В остальном же…
Найди десять отличий…
Точно, почти как в журнале детства, «Веселых картинках». Обнаруживаю только одно — электрический свет не горит. За окнами утро. Серое и туманное, как где-нибудь в Англии, не даром же ее прозвали Туманным Альбионом.
Медленно сажусь на постели, свешиваю ноги на пол. Я все еще под впечатлением ото сна, хоть толком не помню его содержания. Такое часто бывает. Он ушел, но еще тревожит меня, как неприятный привкус во рту от выпитого накануне пива.
Обуваю тапочки, выхожу в коридор. Он безлюден, впрочем, меня это уже не так пугает, как раньше. Видимо, начинаю привыкать. Это странно, непонятно, но что поделать? Именно так обстоят дела.
Не спеша иду к туалетам, они в самом дальнем конце коридора, раздумываю по пути, что дорого бы дал за душевую кабину. И еще — за чашечку черного будто уголь кофе.
Настроение лучше, чем могло бы быть. Госпиталь по утру не представляется таким уж мрачным. Ничего веселого в нем нет и сейчас, когда за окнами клубится туман, но хотя бы стало светлее. И на том спасибо.
Прошлепав до угла, тело само поворачивает направо. Не к туалету, в противоположную сторону. Останавливаюсь у двери, ведущей в палату старика-преподавателя. Вчера оттуда доносилась оперная музыка, именно она привлекла мое внимание. Я обнаружил пожилого человека, мы разговаривали, но разговор получился каким-то путанным.
Пальцы, потянувшиеся к дверной ручке, зависают в нерешительности, складываются в неплотно сжатый кулак. Стучу несколько раз.
Чего ты ждешь? Ты же знаешь, что его там нет.
Толкаю дверь, заглядываю в палату. Внутри никого. Койки, аккуратно застеленные худыми больничными одеялами, тумбы без признаков пыли, будто кто-то их недавно протер.
Значит, старик действительно исчез.
Или он просто приснился мне?
Как и зеленая улочка провинциального городка, залитого лучами полуденного солнца, которое словно приклеилось к небосклону.
Как отличить сон от реальности?
Этого я уже не знаю.
Может, у меня все же что-то творится с головой?
Последняя мысль — неприятная и пугающая. Когда часто спрашиваешь у себя, все ли в порядке с мозгами, крыша рано или поздно точно съедет набекрень.
Покидаю палату, пятясь. Прикрываю дверь.
Так… думай о хорошем.
Возвращаюсь к мысли о горячем душе, она безупречная по части безопасности.
И еще кофе, хотя бы одну маленькую чашечку, дымящуюся, распространяющую восхитительный аромат…
Благоухающую…
С этой славной мыслью толкаю дверь с бумажной буквой «М», неряшливо приклеенной скотчем. В предбаннике умывальник, пара ведер, от которых идет совершенно иной запах — отчетливый запах хлорки. Взгляд падает на прислоненные к кафельной стене швабры с намотанными тряпками цвета хаки. В метре еще одна дверь. Мне туда.
Оказавшись внутри, опускаю щеколду. Вопрос «зачем, если никого нет?» отбрасываю. Это железная привычка, незачем от нее отказываться.
Туалет, как и почти все его собратья из советских госучреждений, будь то школы, проектные институты или больницы, не блещет. Ремонтировали, в последний раз, должно быть при Леониде Брежневе, а то и раньше. На зеленом кафеле — вековой налет всего чего только можно. Характерный запах противостоит запаху хлорки, и не без успеха. Замазанные масляной краской до половины окна с такими щелями, через которые, при хорошем ветре снаружи вполне может и выдуть. Сквозняк, который ничего не проветривает, кроме почек и других жизненно важных органов. И, конечно, здесь капитально накурено. Табак крепкий и дешевый, такой в шкаф класть, чтобы моль не завелась. Это — аромат номер один.
Вопрос о том, кто недавно мог тут накурить, если старик бесследно исчез, а в здании больше никого, отбрасываю, чтобы лишний раз не ломать голову понапрасну. Я уже понял — логика здесь либо вообще не действует, либо действует по совсем иным, неизвестным мне законам.
Втягиваю сигаретный чад через ноздри. Странно, но только сейчас понимаю, что мне хочется курить. Не знаю, что со мной произошло, как я сюда попал, но до этого я курил. Точно.
И после буду, — решаю я с улыбкой.
Если это «после» у тебя будет…
Нет никакого после…
Улыбка сползает с лица, будто расплавленный воск.
Теперь курить хочется всерьез. До того, что я готов, подобно Ричарду III из одноименной драмы Шекспира, променять полцарства на коня, то есть, я хочу сказать, на сигарету. У меня, конечно, нет царства. Зато есть больница, где я один, и вполне могу предложить половину этого чудесного заведения за сигарету. Да что там, весь чертов Госпиталь на одну затяжку…
В голове раздается голос Виктора Цоя: «Но если есть в кармане пачка сигарет, значит все не так уж плохо на сегодняшний день…»
Пачки у меня нет, значит, хреновые мои дела…
Констатировав этот безрадостный факт, пытаюсь слить воду, но лишь проверяю ржавую стальную цепочку на прочность. Она сильнее меня.
Тьфу…
Перед тем, как покинуть туалет, ненадолго задерживаюсь в предбаннике. Сначала останавливаюсь возле раковины и с ожесточением вращаю вентиль старого ржавого крана. Не знаю, что представляют собой кингстоны, при помощи которых моряки топят свои посудины, но на мой взгляд, они должны выглядеть примерно так, как этот кран. Мои старания не приносят результата: воды нет. Нет даже намека на воду, не слышно обыкновенного утробного шипения, означающего, что теоретически она где-то есть. Глухо как в танке.
Так, душ мне не светит.
Присаживаюсь на корточки в углу и щупаю по очереди тряпки, намотанные на швабры. Они сухие, как пергамент, того и гляди — рассыплются.
Чингачгук, блин…
Удостоверившись в том, что мне не грозит встреча с бабушкой-уборщицей и, следовательно, можно мусорить сколько влезет, не опасаясь нарваться на скандал, бреду в обратный путь. По дороге не удерживаюсь и снова заглядываю в палату, где вчера повстречал старика. Не захожу внутрь, именно заглядываю. Без изменений, она все так же пуста.
Задерживаюсь в коридоре у окна, ненадолго, во дворе ничего интересного, деревья по макушки тонут в тумане, Солнца не видно. Остается надеяться, что оно все же где-то есть, должны же откуда-то браться лучи, раскалывающиеся миллионами фотонов в отчаянных попытках пробиться к поверхности через этот слоеный белый пирог.
Наконец, возвращаюсь в свою палату. Первое, что бросается в глаза -газета, единственное, что осталось от несчастного старика. Единственное доказательство нашей встречи. Утром я ее не заметил, она валялась под кроватью.
Смотрю на газету с опаской. В конце концов, кряхтя, тянусь за ней, беру за уголок. Разглядываю.
На титульном листе — никаких танков, продирающихся через контрэскарпы из московских троллейбусов, никаких гоплитов в панцирях из кевлара, защищающих подходы к администрации президента Кучмы поздней осенью 2004 года. Вместо них — фотография его демократичного преемника с лопатой в руках. Кажется, он окапывает деревья в парке или тушит лесной пожар где-то под Херсоном. Ниже статья о том, каких головокружительных успехов достигла страна под его мудрым и руководством на тернистом пути экономических реформ, за которые мы, наконец-то, дружно взялись. Рассеянно думаю о том, что, возможно, терний случилось бы гораздо меньше, если бы он никогда не расставался с лопатой.
Вскинув глаза, гляжу на дату, и все становится на свои места: номер снова другой, газета вышла в августе две тысячи восьмого года. Растерянно листаю страницы. Обнаруживаю в конце газеты целую россыпь поздравлений со всевозможными круглыми датами дней рождений и свадеб, каждое снабжено портретами юбиляров. В самом низу соболезнование, оно здесь только одно. В черной рамке размером в одну шестнадцатую полосы, — фотография миловидной девушки лет двадцати. Скупые слова, всего несколько фраз, эхо чужой трагедии.
Долго смотрю в ее черно-белое лицо. Его обладательница беззаботно смеется, не зная, где и по какому случаю придется использовать фото. Тяжело вздыхаю.
Даа … жизнь — не сахар, а смерть нам не чай. Это точно.
Почему-то лицо девушки кажется мне смутно знакомым. Газета напомнила мне что-то, будто луч фонаря, направленный на чердак.
Где я мог тебя видеть?
Устраиваюсь поперек койки, мрачно покосившись на газету, откладываю ее в сторону. Откидываюсь назад, смотрю в противоположную стену. Руки за головой, привычная прослойка между стеной и затылком. Правая ладонь медленно сползает с затылка, ложится на шею, нащупывает старый шрам. Он начинается у затылка и заканчивается, не дойдя пары сантиметров до правого уха.
Где это меня угораздило?
Я этого не помню, что неудивительно, но готов поспорить, когда он был раной, моя жизнь висела на волоске.
Потом мои мысли возвращаются к мирной картине безмятежного городка, представившейся мне во сне. Судя по внутренним ощущениям, она не казалась мне ни мирной, ни безмятежной, а, напротив, была зловещей. Многообещающей, что ли…
Почему?
Этого я сказать не могу. Со снами очень часто так, они вызывает совсем не те эмоции, какие следовало бы ожидать. Ведь работает подсознание, а оно как комната с кривыми зеркалами. Или же, как раз наоборот, подсознание действует безошибочно, а сознание врет, выдавая желаемое за действительность, по доброй старой человеческой привычке.
Не знаю. Более того, не хочу знать. В любом случае, во мне крепнет уверенность, что старый шрам на шее и сон — как-то связаны.
Только, как?
— А у меня только два месяца назад ампутировали палец, — доносится от окна. — Больше месяца пролежал в больнице. Дочери пришлось на одни только капельницы выложить пять тысяч…
Вибрирующий голос, явно принадлежащий человеку белее чем почтенного возраста, застает меня врасплох. Еле сдерживаюсь, чтобы не завопить.
Эта гребаная больница полна сюрпризов! Один — ноль… или, наверное, уже не-знаю-сколько — ноль, но точно не в мою пользу.
Поворачиваю голову вправо. Обнаруживаю на соседней койке щупленького дедушку, одетого в старомодный коричневый костюм из кримплена, ношенные, но тщательно натертые ваксой ботинки и офицерскую рубашку навыпуск, когда-то давно она была зеленой. У деда совсем нет вещей, зато на груди — потертые орденские планки, десятка полтора, как минимум. Голову венчает редкий пух, придающий ей сходство с одуванчиком в середине июня.
— Меня забрали по скорой, — сообщает Дедушка так громко, словно намерен поделиться новостью со всем Госпиталем, от подвальных помещений до чердака. Связки на дряблой шее топорщатся узловатыми веревками индейского письма, того и гляди порвут ветхий пергамент кожи.
Он, вероятно, туг на ухо, а слухового аппарата не видать. Как, кстати, и очков. Глядя на меня, старичок близоруко щурится, я для него — размытый силуэт, фрагмент акварели, нанесенной на мокрый лист.
— Скорая, тоже мне, — надрывается он, раскрасневшись от перенапряжения, — пародия одна. Только за смертью их посылать…
Эти его слова не вызывают удивления. Наши «Скорые» частенько превращаются в черепах, стоит только назвать по телефону более-менее преклонный возраст больного. Что есть, то есть. Разговаривая с диспетчером, надлежит смело сбрасывать десяток-другой лет, иначе вообще не приедут.
— Пошел в поликлинику анализы сдать, — продолжает громогласно жаловаться Дедушка, как будто это у меня проблемы с ушами. — Тут и прихватило меня. Бах, значит — сахар… Ну что ты будешь делать?
— Упали в обморок? — интересуюсь больше из вежливости, ведь я не врач.
— Спасибо, не перевелись еще добрые люди, позвонили, куда следует, — продолжает Дедушка, проигнорировав или не расслышав мой вопрос. — В ноль три, значит…
Впрочем, возможно, его монолог предназначен для внутреннего потребления, а я просто так, статист…
На сморщенном лице моего нового соседа появляется легкое беспокойство, постепенно перерастает в тревогу.
— Надо бы дочку предупредить! — почти кричит дед. — Чтобы, значит, не волновалась. А то, понимаешь, хватится меня…
Что делать, киваю. Мы вне зоны досягаемости антенн, а телефонные провода, протянутые из Госпиталя, ведут в никуда. Связи нет, как, впрочем, и докторов, но ему эта информация без надобности, Дедушка и так выглядит неважнецки.
— Попробуем позвонить, — заверяю я. Терпеть не могу лгать, да делать нечего. Дедушка сразу успокаивается, видимо решив, что дело в шляпе, возвращается к дочери.
— Она у меня женщина хорошая, добрая, только занятая очень… В «Городских Ведомостях» трудится, главным редактором. Слыхал, должно быть, про такую газету?
Вскидываю изумленно брови, а затем энергично киваю, чтобы он, чего доброго, не подумал, будто я не читаю газет. Честно говоря, так и есть, чтобы следить за новостями, мне вполне хватает Интернета, тем более, что новости в исполнении отечественных телеканалов и печатных таблоидов по формату гораздо ближе к сплетням. «Ведомости», конечно, с недавних пор — исключение, и начхать им на антимонопольные санкции. Мне ли об этом удивительном издании не слыхать? Даже слегка тарабаню пальцами по экземпляру, лежащему рядом.
Похоже, здесь все читают «Ведомости»!
Эта, последняя мысль наполняет меня злой иронией, проецирующейся на лицо кривой ухмылкой.
Может, стоит сходить, поискать киоск с периодикой?
Больница в этом плане, конечно, не вокзал. Впрочем, что-то в Госпитале от него есть, только билеты здесь выдаются явно не в кассах.
Пока я иронизирую про себя, его глаза становятся тоскливыми, как у бездомной собаки. Многие люди на старости лет напоминают разучившихся смеяться детей, мой новый сосед среди прочих.