Опускаю руку на кровать. Под пальцами немедленно шуршит бумага. Даже не глядя, знаю — это «Городские Ведомости». От нечего делать беру газету в руки. Томик Уэллса по-прежнему на тумбе, но мне сейчас не хочется читать о марсианах, поступавших с людьми так, как сами люди ведут себя с соседями по планете Земля. Например, с крабами, ползающими по аквариуму в супермаркете до тех пор, пока чей-то палец не постучит по стеклу.
Снова углубляюсь в газету и — обмираю. Потому что теперь другой не просто номер (к этому я уже готов), но и сама газета. Вместо вычурной, стилизованной под старину надписи: «Городские Ведомости» — крупными чеканными буквами: «Красное Знамя Индустриального района». Правее оттиснута парочка черно-белых орденов, один с крейсером «Аврора», его прожектор сверлит туман в поисках цели, самая подходящая мишень, вне сомнений, Зимний дворец, второй орден — с кованым ликом Ильича.
Ну и ну…
В голове, помимо воли, проносится адресованный «Авроре» крамольный стишок советской поры: Лучше бы тебя родная, утопили самураи…
Кто бы спорил. Ведь именно с залпа этого, захваченного матросами-большевиками царского крейсера началась Октябрьская революция в России. Так, с лету, и не скажешь, у какого еще выстрела на протяжении всей человеческой истории, случалось такое грозное и многоголосое эхо, гулявшее по миру семь десятилетий.
Смотрю на дату в верхнем правом углу. Так и есть: у меня на коленях — пришелец из исчезнувшей с карты страны Советов, где б еще додумались награждать орденами периодику? Впрочем, газета не слишком стара, ее отпечатали в мае восемьдесят седьмого. Она — как весточка из эпохи, когда я ходил пешком под стол.
Заинтригованно переворачиваю страницы, подумывая, что раз уж на то пошло, газета вполне может быть предшественницей «Ведомостей», сменившей вывеску вместе со многими другими учреждениями, когда, в ходе Перестройки, затеянной Gorby в «Империи зла», советские сакральные символы утратили былое значение, перекочевав на страницы журналов вроде Playboy, где некоторое время производили фурор, правда, будучи повешенными в непривычных местах.
Разглядываю фотографии, не узнаю ни одного лица, за исключением разве что Михаила Горбачева, совершающего очередной заграничный вояж. Заголовки пестрят словечками вроде «гласности» и «нового мышления», кругом сплошные политические баталии на тему, как быть, зато, ни намека на рекламу.
Быстро просматриваю номер до конца, именно «в хвосте» мне уже попадались заметки, наделенные неким скрытым смыслом и адресованные персонально мне.
На предпоследней странице в глаза бросается коротенькая статья. Автор пишет о проблемах, стесняющих вернувшихся из Афганистана солдат. Там уже восьмой год, как там война. Быть может, и не самая кровавая из всех, затеянных при участии коммунисты, но затяжная и изнурительная, словно хронический недуг, подтачивающий здоровье организма.
С первых же строк становится ясно, Перестройка набрала обороты, прежде само слово Афганистан угодило под негласный запрет. Цензоры ухитрились вымарать его даже из экранизации «Этюда в багровых тонах», где доктор Ватсон Виталия Соломина вернулся из безликих восточных провинций…
Неторопливо просматриваю материал. По словам его автора, воины-интернационалисты, как в Союзе называют ветеранов, по возвращении на Родину обнаруживают, что им, оказывается, никто не рад. Ибо их ждут не распростертые объятия, а тошнотворные очереди на жилье, пустые прилавки магазинов и протезы, не уступающие по качеству изобретенным инквизиторами «испанским сапогам». Газете двадцать лет, но, в целом, все понятно. В восемьдесят седьмом плановая экономика трещит по швам, страна, безработица из страшилки про «их ужасные нравы», становится мрачной реальностью в стране, где за тунеядство только вчера давали срок. Что же до легендарного квартирного вопроса, упомянутого Булгаковым в запрещенном романе, то он, понятно, тоже никуда не девался, даже Отечественная война, представьте себе, не помогла.
Подмечаю и еще одну интересную деталь. Выражения, которыми оперирует автор, осторожны. Чувствуется, хоть Горбачев и отменил цензуру, привычка оглядываться на Министерство Правды из романа Оруэлла в крови, как у летчиков мировой войны, либо вращаешь башкой по сторонам, либо сбивают, и падаешь. Только под конец автор позволяет себе перевести проблему на качественно иной уровень, коснувшись вьетнамского синдрома, его еще не принято звать афганским, и буквально в двух словах рассказывает об обезумевшем ветеране. Тот, непонятно из каких соображений, похитил своего малолетнего сынишку, благо, ушел недалеко, задержан и препровожден на лечение. Радует, мальчишку в целости и сохранности вернули домой. Статья завершается на оптимистической ноте, медики обещают вернуть бывшего интернационалиста обществу, которому надлежит крепко подумать о создании институтов социальной адаптации для тех, кто в ней так остро нуждается…
Со сложными чувствами откладываю газету на тумбочку. Голова идет кругом. Меня снова клонит в сон. Впрочем, наверное, так и должно быть, ведь я в больнице. Ложусь и закрываю глаза.
***
Вижу улицу, освещенную ярко, как операционная. Дождя давно не было, но пыли не очень много. Ее просто некому подымать. Стоит полный штиль, и будь где-то поблизости парусная шхуна, ее паруса бы безвольно повисли. Не видно ни людей, ни машин. Только бесконечные живые изгороди, и белая «Лада» на границе видимости, у самой рамки этой картины. В общем, ничего особенного, но, когда я оборачиваюсь, чувствую себя совсем маленьким мальчиком, с замиранием сердца спускающим посреди ночи ноги с кровати с ужасом ожидая, что на щиколотку лягут холодные и скользкие пальцы какого-нибудь монстра. Ощущение неприятное, но реальное до мурашек на коже, вставших дыбом волос и холодка под сердцем. Страх выталкивает меня из сна, как сжатый воздух торпеду из соответствующего аппарата подводной лодки. Я снова просыпаюсь в поту.
IV. Афганец
Вечер. Жужжит лампа.
Я встаю и оглядываю палату. Старичка уже нет. Я нисколько не удивлен.
— Ну, vaya con Dios… — говорю я пустой койке.
На моей тумбочке стакан с чаем. Это Lipton, судя по бирке, висящей на тонкой белой нитке. От него поднимается пар. Следовательно, чай горячий. Кто его заварил для меня? Не стоит даже ломать голову.
Я беру стакан в руки, ощущаю приятное тепло под ладонями. Втягиваю носом аромат. В стакане плавает долька лимона, его запах тоже присутствует, как составляющая часть букета. Пью чай небольшими глотками, смакуя тепло, разливающееся внутри, и только теперь ощущаю, как сильно замерз.
Может, я простыл? Заболеть в больнице, как тебе?
По-моему, болеть в больнице — совершенно логично.
Надо бы раздобыть термометр, а заодно — упаковку аспирина.
Допив чай, прожевав лимон и сплюнув косточки в ладонь, двигаюсь по проходу между койками, думая о том, что неплохо бы накинуть на плечи что-нибудь посущественнее спортивной куртки. Смотрю на сверкающую никелем вешалку и не верю своим глазам: на ней, висит длинное черное пальто до пят. Мое пальто, в котором я отшагал чуть ли не все двенадцать институтских семестров. В боковом кармане — черная вязаная шапка.
То, что нужно дяде Джону.
Машинально улыбаюсь этой фразе, почерпнутой некогда у солдата из кинофильма «Хищник» в переводе Гаврилова. Мне бы такие навыки, как у них. Впрочем, наверное, в Госпитале они мне не пригодились бы…
Быстро закутываюсь в теплые вещи, жалея, что комплекту не достает сапог, и только потом выхожу в коридор, чувствуя себя гренадером общипанной казаками Великой армии Бонапарта с восточного берега Березины. Иду вдоль окон, лениво наблюдая за тем, как свет фонарных столбов отражается в лужах. До меня не сразу доходит, что на деревьях в парке появились новорожденные зеленые листочки. Они невинно подрагивают под каплями дождя.
Весна?! Не может такого быть!
Поскольку в правой все еще зажат стакан, левой судорожно шлепаю себя по карманам в поисках мобильного телефона, чтобы посмотреть, какое сегодня число. Вдруг кто-то берет меня под локоть. От неожиданности чуть не роняю чай. Резко обернувшись, вижу мужчину в инвалидной коляске. У него нет ног. На нем старый шерстяной спортивный костюм советского образца на молнии, с широким окладным воротником. Брюки с белыми лампасами по бокам завязаны ниже колен. На вид ему хорошо за сорок. На изувеченном шрамами лице даже при плохом освещении выделяются пронзительные живые глаза. Под глазами — солидные мешки, свидетельствующие об изношенных почках. Незнакомец смотрит на меня с прищуром.
— Извините, — голос хрипловатый, но звучит негрубо. — Извините, отец, я вас не напугал?
Отец?!
Стою с непонимающим лицом и глупо моргаю. Потом до меня начинает доходить. Наверняка не дошло бы, если бы не одна история. Память переносит меня в центр Киева, в позднюю ночь (а возможно, и раннее утро) одного из последних чисел октября две тысячи четвертого года. Сумерки наступают рано, рассветы запаздывают, как и полагается накануне зимы. Город не спит. Я на улице Банковой, кругом полно людей, неподалеку — администрация президента Леонида Кучмы, бывшее здание ЦК КПУ. Медленно вращаясь, с хмурого низкого неба планируют снежинки. Света много, фонари горят, как прожектора. Но он — не теплый. Между народом и зданием — ОМОН, выстроился римской черепахой, а может, и греческой фалангой, как триста спартанцев в Фермопильском проходе, с той разницей, что солдат гораздо больше трехсот, люди вокруг — не отряд «бессмертных» персидского царя Дария, а на крыше дома с химерами — снайперы. Ситуация патовая, с непредсказуемой развязкой. Внутренний голос устал твердить, что пора сматываться, пока не поздно. С ним трудно не согласиться, ведь улица узкая как кишка, высокие каменные фасады придают ей сходство с каналом, на дне которого бурлит река из человеческих голов. Но и согласиться — невозможно. На фарватере — три груженых тяжелыми бетонными плитами самосвала со снятыми аккумуляторами. Люди обтекают грузовики, будто вода, часть вскарабкались наверх, словно пингвины на льдину.
Я стою в первом ряду, как двадцать девятый панфиловец, лицом к лицу с солдатами. Только их лица скрыты пластиковыми забралами. Омоновцы гремят щитами о щиты, сдирая гвоздики, которые упорно пытаются прикрепить к ним две студентки, по виду — вчерашние школьницы. Сталкиваясь, щиты издают противный звук, отдающийся в душе погребальным звоном. Хочется, чтобы скорее настало утро, но оно, сдается, вполне может не наступить. То есть, Солнце, безусловно, взойдет в любом случае, только я рискую не увидеть восход, если какой-нибудь омоновец своей дубиной, или снайпер при помощи СВД погасит в моем мире свет. И, во множестве других миров, принадлежащих людям возле меня.
Стоящий по правую руку здоровяк в кожаном танкере и кулаками — каждый с мою голову, так и пожирает омоновцев глазами. У него короткие, будто щетка для обуви волосы, прическа, как у Ван Дамма в «Киборге». Ежик щедро присыпан снежинками, которые превратили его в усыпанную бриллиантами корону. Я рад, что здоровяк — на нашей стороне. Неожиданно он оборачивается ко мне и сообщает торжественно:
— Я этим гадам в глаза смотрю. И, ни один пока моего взгляда не выдержал. Ты понял, да?!
Не знаю, что на это сказать. Здоровяк, похоже, в ответе не нуждается.
— А знаешь, почему? Потому, бляха-муха, что я сюда не за бабки, блядь, пришел! На пилораме моей меня эти козлы задалбывали, теперь в такси долбают. Продохнуть не дают! Задрали, на хрен, блядь! У меня двое пацанов дома растут. Я не за себя пришел, я за них пришел! Ты понял, да?! — здоровяк-таксист, бывший владелец разорившейся столярки, как я понимаю, наклоняется ко мне (он выше на голову) и горячо выплевывает в ухо:
— Там, за этими гробами, — он кивает в сторону груженых железобетоном грузовиков, «КамАЗа» и пары «КрАЗов», поставленных милицией, вероятно, чтобы преградить дорогу воображаемым танкам, которых у повстанцев, естественно, нет, — палатки подвезли. И арматуру, чтобы их устанавливать. Если эти клоуны только сунутся, мы их, блядь, этой арматурой на английский флаг порвем, ты понял, да?!
Что тут неясного. Я в курсе, как выглядит флаг Соединенного Королевства. Впечатляюще…
Какая-то женщина слева от меня, на ней «подстреленная» искусственная дубленка нелепого цвета разлитой зеленки, увещевает солдат, называя их сынками и умоляя не стрелять в народ. «Не стреляй», как поет Юра Шевчук. Лица солдат кажутся непрошибаемыми. Я думаю, они тоже боятся. Потом парень в бронежилете, который стоит прямо напротив меня (мы примерно ровесники), еле двигая губами, так, чтобы не заметили командиры, уговаривает нас уйти, клянется, что они не станут стрелять (им, между прочим, и не из чего), но за ними якобы еще одно спецподразделение, и оно вооружено до зубов. Парень называет этих людей зверями. По его словам, у зверей просто чешутся указательные пальцы. Мне становится страшно.
К утру по толпе распространяется слух, что на территории Лавры сосредотачиваются уголовники, которых подвезли с востока «Икарусами» в сопровождении милиции. Они пьяны и вооружены арматурами. Новость отдает фантасмагорией, Господи, ведь я бродил по Лавре всего неделю назад, в городе нет более умиротворенного места. Именно это придает известию вес. Меня прошибает пот, вопреки морозу. Растет уверенность — эту ночь мне не пережить. А потом сзади раздается шепот:
— Нас не убьют, Мариша. Смотри, с нами батюшка.
Оборачиваюсь и вижу двух девчонок, они смущенно смотрят на меня. Начинаю искать глазами священника, его нет, метод исключения приводит меня к своему черному пальто до пят, черной вязаной шапочке и бородке, заиндевевшей на морозе, как у какого-нибудь героя «Северных рассказов» Джека Лондона.
Я, блин, что ли батюшка?
И тут во мне просыпается какое-то тепло. Если кто-то верит, что я, пускай на полшага ближе к Богу, то сам Бог велел держаться, не правда ли? Вот я и держусь.
— Вы ведь батюшка, так? — спрашивает меня инвалид. Я возвращаюсь обратно, с заснеженной Банковой в унылый больничный коридор, освещенный скупо, как катакомбы. По моему разумению, нет смысла врать, но незнакомец не дает мне ответить. Возможно, он просто не нуждается в нем. Ему нужно другое, то, чего я дать не могу. При всем желании.
— Я раньше в церкви не ходил, пионерия, комсомол, знаете? Религия — опиум для народа… — Инвалид усмехается, но в усмешке — ни тени веселья, напротив, полно горечи. — Вы меня простите, отец, вы человек молодой и, вероятно, не знаете, что в советские времена ваш брат семинарист вместе с саном получал партбилет, или даже сперва партбилет, а потом уже сан.
Только теперь я улавливаю сильный запах перегара. От инвалида разит, как от пивной бочки. Очевидно, он прихватил с собой в это место спиртное, либо поступил…
Казенное словечко, но уместнее не придумаешь.
…в больницу на подпитке. В госпитале — спирта нет. Вообще никаких медикаментов, в чем я уже убедился, и не раз. В любом случае, он пьян, и это мне не по душе. Ничего хорошего в результате общения людей, находящихся в разных градусах, как правило, не выходит. Это практически аксиома. Вот, буквально с первой фразы он затронул мой возраст, обращение на «вы» дается ему с трудом, если бы не мой воображаемый сан, не дождался бы я от него ничего подобного. Это ясно как день.
— Говорят, в вашей семинарии диамат с истматом штудировали на уровне «Отче наш», а то и основательнее. Зубрили, куда там карьерюгам из ВПШ…
Я тоже слышал нечто подобное, хоть, признаться, данный вопрос меня никогда не интересовал. Как по мне, священники — обыкновенные люди, которым просто не охота ворочать мешки с цементом или крутить баранку от зари до зари. Если кто-то придерживается иного мнения, полагая, будто напяленная поверх джинсов сутана способна автоматически превратить человека в святошу, значит, ему повезло. Так жить проще.
— Как-то, помню, в девятом классе, мы с малой в пасхальную ночь отправились во Владимирский собор, — продолжает калека, и мне ясно — речь о тех временах, когда он не нуждался в инвалидном кресле, и даже вообразить себе не мог, что наступят другие, не такие беззаботные. — Выбрались, конечно, загодя, сели в пятый троллейбус. Ничего другого тогда в центр не ходило. Трудно представить, но маршруток вообще не было. Народу в соборе собралось — тьма тьмущая, хоть и меньше, чем сейчас, когда делать реверансы перед Богом стало модно на уровне посещения клубов, и каждая бандитская рожа со значком депутата спешит засвидетельствовать почтение Бороде в расчете на амнистию типа налоговой, только круче. Почему нет? Сейчас, я слыхал, на Байковом кладбище за место сто кусков зелени отваливают, как с куста, в два этажа жмуров кладут, поверх старых гробов новые, блядь, из дуба, с инкрустацией и золотыми рукоятками. Забашляли бы и Господу Богу, если б он только открыл счет в офшоре. Верно я говорю?