Не знаю, каким образом должен вести себя настоящий священник, окажись он на моем месте, но лично мне возразить нечего. Примерно так все и обстоит.
— Так вот, — продолжает рассказывать инвалид, — пробились мы с подругой, короче, в первые ряды. Красиво, конечно, спору нет, свечи потрескивают, дым от кадил, пение, ноги шаркают, вздохи летят под купол. Пробирает, в общем, хоть, если честно, отец, когда ваша паства лбами об пол колотится, меня до сих пор коробит, ничего с этим сделать не могу. Стоим, в общем, с подругой под впечатлением. И тут, чувствую, кто-то меня глазами сверлит. У меня шестое чувство всегда было сильно развито, оно мне шкуру два раза на сто процентов спасало. Потом… в Афгане…
Мне следовало догадаться. Старше сорока, без ног… шрамы на лице, под глазами мешки от водки, на носу и щеках лопнувшие капилляры. Пока немного, но лиха беда начало. При этом, военная выправка, светло-синий шерстяной спортивный костюм и, наконец, старое инвалидное кресло. Конечно же, передо мной «афганец», ветеран войны, начавшейся черт знает где и зачем задолго до моего рождения и закончившейся, когда я только пытался пересесть с трехколесного велика на двухколесный. Впрочем, для него эта война не закончилась, вероятно, уже не закончится никогда. Он оставил в Афганистане ноги, и без них просто не смог оттуда уйти, вместе с колоннами войск генерала Громова.
Минуточку, — проносится у меня, пока я таращусь в его глаза, взятые в плен паутиной морщин. Кто же ты? Очередной персонаж затянувшейся пьесы, два первых акта которой мне уже продемонстрировал упорно сохраняющий инкогнито режиссер? Экспозиция сыграна, по законам жанра, самое время переходить к развитию действия? Как ни крути, оба предшественника этого нового пациента больницы, словно сговорившись, упоминали некоего афганца. И вот, пожалуйста, афганец в студию. Правда, в поведанных ими историях имелись отличия. Сын профессора, как я понял, расстался на чужбине с жизнью, непутевый зять бывшего работяги с завода «Большевик», вознагражденного за полвека труда у станка квартирой с видом на цеха родимого завода, уцелел, но утратил рассудок. То есть, речь, по всей видимости, все же, о разных людях…
Теряю мысль. Словно одна радиотрансляция наплывает на другую, как это случается при неустойчивом приеме. В голове, непрошенной, всплывает картина, словно выхваченная из темного подвала упавшим сверху лучом. Многого мне не разглядеть, подвал слишком глубок, там по-прежнему темно, как в могиле. Тем не менее, я вижу…
…Вижу картину из далекого детства, не иначе. Ярко светит Солнце. На дворе — поздняя весна или начало лета. Стрелки часов невидимого циферблата вряд ли миновали двенадцать. Кругом меня — парк, который я привык называть Комсомольским, хотя чудесный лес, на свою беду оказавшийся у пересечения оживленных транспортных магистралей, здорово поредел по ходу очередного строительного бума, подстегнутого новым траншем МВФ. Я куда-то спешу, точнее, мы спешим. Чья-то ладонь, кажется, мамина, тянет мою, и я еле успеваю переставлять ноги. Они слишком короткие, я еще очень мал. В полутора метрах от нас — удаляющаяся мужская фигура. Человек шагает размашисто, нам за ним не поспеть. Я болтаюсь за мамой ядром, какие раньше таскали за собой каторжане, походка незнакомца — энергичная, пружинистая. И при этом, одновременно, нетвердая. Мне пока не понять, каким образом первое совмещается со вторым, откуда малявке знать, какие чудеся творит с вестибулярным аппаратом алкоголь…
— Сережа, не ходи! — выкрикивает моя мама. Мужчина, расстояние между нами стремительно растет, пропускает ее слова мимо ушей.
Кто он? — спрашиваю себя я, уже взрослый, узник замка Иф, прозванного про себя Госпиталем.
— Сереженька, я прошу тебя! — едва не рыдает мама. Неожиданно незнакомец замирает, разворачивается, будто на шарнирах.
— Отстань, ладно! — фыркает он.
— Пожалуйста!
— Отвяжись, кому сказал! — теперь мужчина тоже переходит на крик. Он так взвинчен, что мне становится страшно, я боюсь за маму, чувствую, еще чуть-чуть, и он ее ударит. Начинаю хныкать, слезы текут по щекам, мешают мне разглядеть его лицо. Но, я ощущаю запах перегара. Тот самый, что плывет от моего нового соседа афганца.
— Сколько тебе раз объяснять?! — рычит незнакомец. — Ты что, тупая?! Там нормальные пацаны собираются. Такие же, как я, афганцы…
Маму это сравнение не успокаивает, отнюдь.
— Посмотри, ты же ребенка напугал! — выкрикивает она.
— Так какого хрена ты его за мной таскаешь?!
Его размытый силуэт стремительно удаляется. Мама подхватывает меня на руки, прижимает к себе. По ее судорожному дыханию догадываюсь, она еле сдерживает рыдания. Ей нельзя, у нее есть я.
— Мама?
— Ничего-ничего, милый, все будет хорошо…
— Куда уж лучше, — бормочу я в ответ спустя двадцать лет из Госпиталя.
— Чего ты говоришь, отец? — долетает до меня оттуда же. Вздрогнув, возвращаюсь в унылый больничный коридор, к безногому инвалиду-афганцу, отметив по ходу дела, что мы довольно оперативно перешли на «ты», хоть и не пили на брудершафт.
— Ничего…
— Ну так вот, — говорит Афганец. — Подымаю я, значит, зыркалы, и вижу Анну Владимировну, нашу новую заведующую учебной частью, кто бы мог подумать, вот так встреча, а? Ее, считай, без году неделя, как прислали к нам по путевке райкома комсомола на усиление педколлектива, а она, возьми и припрись послушать службу. Прикидываешь, какой облом?! Вся воспитательная работа — коту под хвост. Как же, вместо того, чтобы зубрить дома арифметику, или, еще лучше, клеить вырезки из «Комсомолки» в тетрадку для завтрашней политинформации, двое ее подопечных ошиваются в той самой церкви, в которую она сама, как назло приковыляла. Ну, думаю, хана, плакал мой аттестат зрелости, а то и комсомольский билет.
— Неужели все было так серьезно? — перебиваю я. Конечно, мне доводилось слышать пару улетных заморочек, свойственных ушедшей эпохе. Вроде насильственно споротых с джинсов лейблов или серьезных неприятностей, на которые можно было нарваться шутя, просто чисто выбрив виски. МВД почему-то считало такой тип прически признаком принадлежности к панкам, смутьяны задерживались, обривались наголо, отчислялись из ВУЗов и отправлялись на перековку в армию…
— Не сомневайся даже, — заверяет афганец. — Контора веников не вязала. Ясное дело — скандал. Завучиха, конечно, могла выкрутиться, схватить нас за уши, а потом сказать, что специально дежурила у церкви, чтобы отлавливать моральных ренегатов, вроде нас. Но, знаешь, я сразу... если хочешь, по глазам ее понял, что ничего такого нам не грозит. Так и вышло. Постояли мы, минут пять, как Штирлиц и его жена, потом она дала задний ход, кормой к выходу. Мы с малой тоже потянулись к дверям. Не сразу, конечно, выждали с полчаса.
— Заложила? — интересуюсь я. Он отрицательно качает головой.
— Нет. Хоть, конечно, могла. Система работала, как часы. — Он задумывается. Я ему не мешаю. — Вот, при Сталине, например, без суда и следствия шлепали паникеров, — продолжает афганец, словно размышляя вслух. — А кто такой — паникер? Тот, который честно сказал: ой, кажется, плохие наши дела? И за такую ерунду — к стенке?! Но, ставили, и всем нравилось. Казнокрадов, правда, тоже стреляли, без лишних сантиментов, — развивает он свою мысль. — И, сдается, правильно делали. Прикинь: если б советский вышак за хищение в особо крупных размерах, а это, между прочим, всего пятьдесят косарей в рублях по смешному советскому курсу в пятьдесят копеек за бакс, применить к нынешней украинской верхушке, кто из них уцелеет? Идешь по Печерску: Ау-у? Люди-и? Элита-а-а? А в ответ — тишина…
Пока я стою зачарованный этой картиной из «Дня триффидов» Джона Уиндема, он ловко, как индийский факир, достает пузатую армейскую флягу, на которой несколько вмятин и, кое-где фрагменты защитной зеленой краски. Я вдруг вспоминаю, что у меня тоже была похожая, только помята была сильнее, будто слегка раздавлена, а в остальном — копия этой.
— Слушай, — он подается все телом вперед, свинчивает крышку, протягивает мне флягу, — за это надо выпить.
— За что?
— Не за что, а за кого. За товарища Сталина, чтобы он вернулся. Потому как очень надо. Без Сталина нам — край. Труба дело. Усекаешь?
Отделываюсь неопределенным жестом. Мне не хочется пить за диктаторов, которые погубят новых Гумилевых и Хара, а следом за ними, и тысячи оставшихся безвестными людей, чтобы потом новые, чудом уцелевшие Александры Солженицыны взялись за перья, из-под которых вышли новые «Архипелаги ГУЛАГ». В принципе, мне терять особо нечего, я не унаследовал от родителей ни контрольный пакет акций НПЗ, ни даже захудалую заправку с архаичными колонками советского образца. Хотя, кажется, захудалые заправки вымерли, как мамонты в финале Ледникового периода. Это, наверное, и имел в виду Чарльз Дарвин под конкуренцией между видами.
— Сомневаешься насчет диктаторов, отец? — прищуривается ветеран, мигом уловив и распознав мой скепсис. — Это ты зря. Я, признаться, было время, тоже их не жаловал по молодости лет. Ну и ладно, не хочешь, и хрен с ними. Пошли они в жопу гуськом. Давай тогда, что ли, за встречу? Как тебе такой повод, пойдет?
— Вполне, — откликаюсь я без особого, впрочем, энтузиазма.
— По глотку, — с этими словами фляга переходит из рук в руки. Делать нечего, надо пить. Делаю первый глоток, понятия не имея, что внутри. Жидкость обжигает гортань, пищевод, а затем и сам желудок. Глаза вылезают из орбит, ощущение такое, будто глотнул напалм.
— Выдыхай! — командует Афганец. — Выдыхай, епть! Ты что, пить не умеешь?! И еще священник, называется! Это ж чистый спирт! Вы что там, в семинарии, на одной браге кисните?!
Фляга возвращается к хозяину. Он делает долгий глоток, кадык ходит под кожей ходуном. Я думаю о горнисте, который трубит…
Сбор? Отбой?
Крякнув, Афганец нюхает волосатый кулак. На нем татуировка: «ОЛЯ» и сердечко, проткнутое стрелой. Не с Олей ли он ходил во Владимирский собор во времена, когда за это могли дать по шапке? Она наверняка слушала альбомы Boney M, Smokey или Bee Jeez, записанные на толстую коричневую магнитную пленку, намотанную на бобину величиной с колесо от мопеда. Ну, может немного меньше колеса... Размышлять на эту тему долго мне не дают.
— По второй, — распоряжается Афганец. Я пробую возразить, он строит из себя глухого. — Отставить разговорчики.
Вот так, коротко и ясно. Армия.
Спирт, тем временем, уже благотворно воздействует на меня, изгоняет озноб, погружая сознание в состояние, весьма близкое нирване, достигнутое без многолетних занятий йогой. Правда, очень хочется курить.
— Сигареты есть? — интересуюсь я, смахнув слезу после второго глотка.
— Молоток, отец. Так держать! А то заладил — не хочу, не буду, не хочу… Кто тебя вообще спрашивает…
— Так как насчет курева?
— Табака нет, — Афганец разводит руками. — Зато — сало есть. По-венгерски, с красным перцем. Целый килограмм. Пошли, а то стоим тут, простатит ловим. Почки, между прочим, тоже — не казенные.
Кто бы о почках беспокоился?
Мы перемещаемся в его палату. Ее номер — семь, она расположена по соседству с моей. Иду первым, с флягой и стаканом, из которого в какой-то другой Вселенной хлебал чай с лимоном. Афганец едет следом, решительно перебирая ладонями скаты высоких и тонких велосипедных колес инвалидной коляски.
В палате пусто, если не считать круглого как воздушный шар брезентового рюкзака, установленного на крайней у окна койке. Такие носили бородатые геологи середины шестидесятых, неисправимые романтики в штормовках, которые истоптали полтайги, под перезвон гитарных струн и слова Юрия Визбора, разведали месторождения всевозможных полезных ископаемых. Что, кстати, очень пригодилось спустя полвека отечественным последователям султанов Брунея, приватизировавшим эти сокровища на дурняк.
Внимательно смотрю на рюкзак. В голове рождается другая ассоциация. Обтрепанная детская книжка о приключениях пионера Пети Рыжика и его верных друзей, Мика и Мука, одна из любимых книг детства, соперничавшая лишь с «Удивительным Волшебником из Страны Оз». Помнится, Петя Рыжик даже удрал при помощи такого рюкзака от голодного медведя, который собирался им позавтракать, но остался с носом, поскольку предприимчивый пионер превратил рюкзак в воздушный шар, наполнив горячим воздухом от костра. Отечественный Гарри Поттер, канувший в лету, потому что под рукой не случилось бригады маркетологов.
— Падай, — Афганец показывает на койку, а сам расшнуровывает рюкзак и принимается сервировать тумбочку со сноровкой профессионального официанта. На столе появляется хлебобулочный реликт — настоящий армейский ржаной «кирпич», за ним следуют глыба сахарина (я вижу такое чудо впервые в жизни), кусок сала в тряпице и банка кабачковой икры, уже вскрытая, судя по кромке, инструментом вроде саперной лопаты.
— Сидим? — осведомляется Афганец, удовлетворенно осматривая результаты своих трудов. — Не скатерть-самобранка, конечно, но… как для наших, почти полевых условий…
— Так точно, — отвечаю я. Он улыбается.
— Точно так… — ухмыляясь, протягивает руку с граненым стаканом, куда уже плеснул из фляги спирт. Я чокаюсь с ним флягой, тихо радуясь, что она мне досталась. Это открывает возможности по части уклонения от заданного им темпа, теперь я только имитирую глотки, поскольку, в противном случае, рискую окончить вечер в уборной, с двумя пальцами во рту.
— За тех, кто в сапогах! — торжественно провозглашает Афганец, и переливает содержимое стакана в глотку с таким видом, словно она — бочок омывателя ветрового стекла. Я переворачиваю флягу, зажав выходное отверстие языком.
— Закусывай, — пододвинув мне банку с икрой, Афганец, вооружившись устрашающего вида финским ножом с набранной из стеклышек рукоятью, рубит кусками хлеб и сало. Беру в руку краюху, с наслаждением вдыхаю ржаной, немного с кислинкой, аромат. Откусываю, корочка хрустит на зубах, во рту полно слюны. Сколько дней я не ел? Сосчитать не берусь, в голове приятная тупость, мозги будто плавают в вакууме. Зачерпнув полную ложку икры, намазываю с горкой на хлеб.
Разве может быть что-то вкуснее этого?
Расправившись с салом, Афганец снова наполняет стакан. Фляга кажется бездонной.
Какой у нее объем? Пол литра? Литр?
Он замечает мое недоумение, подмигивает:
— Не волнуйся, не закончится. Эта емкость без дна. Без-дна, усек? Сколько не выжрешь, она один хрен заправлена под завязку.
— Как это?
— Сам удивляюсь, — отмахивается он. — Но, что есть, то есть. Факт — штука упрямая. Не сидели б мы с тобой в этом говеном госпитале — самое время ганделык открывать и народ спаивать. Озолотились бы…
Что-то подсказывает мне: он не из тех ребят, что наживают барыши, награждая сограждан белой горячкой и циррозом печени. Напротив, он из тех, кто поддерживает этим господам штаны, пряча голову в бутылку белой, как страус в песок. Впрочем, наверное, он видел такое, после чего жизненные ценности вроде дачи, автомобиля Skoda Octavia и четырехпроцентной карточки для посещения сети супермаркетов Auchan уже не представляются такими важными, как на первый взгляд.
— Поехали? — говорит Афганец. — Пьяный, не голодный, так? Наливай, ты что, заснул, отец?
Наполняю его стакан до краев, смотрю на флягу. Спирт, действительно, плещется на поверхности, как вода, заполнившая трюмы идущего на дно корабля, значит, он не преувеличивал.
Ну и ну.
Проглотив спирт, афганец тычет в меня пальцем:
— На сало напирай, парень. А то развезет.
Уже развезло, — хочу сказать я, очень довольный этим обстоятельством. Впервые чувствую себя комфортно, все абсолютно по барабану.
— В Отечественную, — начинает Афганец, — солдату наркомовские сто грамм полагались, перед атакой, чтобы о смерти не думать. В Афгане — нет. Поэтому каждый выкручивался, кто во что горазд. Кто план курил, кто кокс нюхал. Кто — геру кушал в вену. Не без этого…