ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Владислав Казимирович Стенслёвский подошел к Крайневу, протянув руки. Улыбка искренней радости, словно от свидания с близким другом, играла на его губах. Большие глаза старались как бы сразу охватить, обнять всю фигуру Крайнева.
У него было очень приятное, интересное лицо. Каштановые волосы, выразительные голубые глаза, ровный нос, полные розовые губы и мягко очерченный безвольный подбородок.
Но самой выразительной была его улыбка. Она действительно казалась зеркалом его души — большой, наивной, чистой.
У него была манера при разговоре легко поводить, неширокими плечами. Ладони рук были нежными и мягкими.
— Вы не представляете, как я рад видеть вас, Юрий Борисович, — сказал он по-русски. — Я приложил немало усилий, чтобы перевестись сюда.
Юрий удивленно поднял брови. Этот человек даже знает его имя? Странно, очень странно. У Юрия прекрасная зрительная память, и ои уверен, что никогда прежде не встречался с этим обаятельным, приветливым человеком.
— О, не удивляйтесь, — как бы угадывая его мысли, сказал Стенслёвский. — Мы с вами никогда в жизни не виделись. Но я вас прекрасно знаю. Я читал все ваши работы — их здесь получают более чем аккуратно. С большим нетерпением ждал я вашего доклада на конгрессе. Почему вы не сделали его?
— Вы были на конгрессе? — окончательно удивился Юрий.
— К сожалению, нет, — грустно склонил голову Стенслёвский. — Меня уже седьмой год переводят с места на место, не выпуская за пределы стен и лабораторий.
— А как же конгресс? — не выдержала Яринка.
— Конгресс я слушал по радио. За семь лет вы первые люди, с которыми я могу говорить, как с друзьями. Да, я забыл, я совершенно забыл вам отрекомендоваться. Простите меня, я совсем опьянел от радости.
Он подошел к Яринке и назвал свое имя и фамилию.
Тут Юрий вспомнил, что когда-то, уже довольно давно, он читал в польском журнале статью инженера Стенслёвского о монопланах с низко поставленным крылом. После этой статьи никаких упоминаний об этом инженере действительно нигде не встречалось. Крайнев получал множество журналов, а память у него на этот счет была феноменальная.
— «Монопланы с низко поставленным крылом» — это ваша статья? — спросил он, глядя прямо в глаза инженеру.
— Вы не забыли? — воскликнул Стенслёвский. — Вы не забыли! Ведь это было восемь лет назад… Это была моя последняя статья, написанная на свободе.
От волнения на глаза его навернулись слезы.
Юрий читал эту статью, когда был на втором курсе института. Правильно, это было восемь лет назад. Очевидно, перед ним в самом деле стоял польский инженер Стенслёвский.
Они разговорились, и Юрий почувствовал, как приятно заполучить нового собеседника. Стенслёвский рассказал, как семь лет назад его украли, в буквальном смысле этого слова, украли гитлеровцы. Это произошло во время аварии с автомашиной. Все было сделано быстро и чисто, следы были тщательно заметены. Его заставляли работать — он не соглашался. Ему угрожали пытками — он пытался отравиться. Так продержался он почти пять лет и не смог найти ни малейшей возможности бежать или хоть каким-нибудь путем сообщить о себе.
Он держался пять лет, но…
— Недолго продержались, — прогремел Волох, незаметно вошедший в гостиную и слыхавший грустный рассказ Стенслёвского. — А мы вот планируем всю жизнь здесь прожить, до того нам тут понравилось.
Стенслёвский усмехнулся.
— Это безнадежно, — сказал он тихо, словно вспоминая о чем-то тяжелом и неприятном. — Я тоже так планировал, как вы. Но пять лет без работы, когда не знаешь, — куда девать свои способности, свою энергию, когда рискуешь так и умереть, не оставив после себя и следа, — это ужасно. Такую комфортабельную каторгу выдержать невозможно. — Он закрыл лицо руками и зашатался. В гостиной стало очень тихо.
Последними словами Стенслёвский как бы высказал мысли Крайнева. И в тот же миг неясное подозрение шевельнулось в сердце Юрия. Он даже не мог понять, откуда оно возникло.
Резко ломая воцарившуюся тишину, в гостиную вошел коренастый и подтянутый Макс Буш. Он остановился на пороге, поздоровался коротким полупоклоном и несколько секунд смотрел в упор на выразительное лицо Стенслёвского. Потом обвел глазами всех присутствующих и снова в упор посмотрел на Стенслёвского.
А тот смотрел на немца широко раскрытыми глазами, и тусклые огоньки беспокойства загорались постепенно в глубине его зрачков. Буш повернул голову к окну. Он обошел комнату, как бы осматривая ее, и так же молча, как вошел, удалился, оставив после себя запах крепкого табака.
Тишина в гостиной казалась еще более сконденсированной. Она давила, заставляла задыхаться.
— Кто это? — звонко спросил Стенслёвский, и его вопрос прозвучал, как стон. Нотки смертельного страха послышались в его голосе.
— Это начальник охраны. Мы к нему уже привыкли. Приятный парень! — насмешливо отозвался Волох.
— Я не могу выдержать, когда на меня так смотрят, — уже спокойнее сказал Стенслёвский, наливая себе в стакан воды.
Руки его дрожали мелко и неуёмно. Юрий подумал, что и впрямь семь лет такой жизни могут истрепать самые крепкие нервы. Волох смотрел на руки Стенслёвского равнодушно и пренебрежительно. Тот заметил его взгляд и сказал, как бы извиняясь:
— За это время у меня совсем расшатались нервы. Я ничего не могу с этим поделать. Подлецы… замучили меня…
Волох сидел, насмешливо поглядывая на инженера, и насвистывал.
Крайнев, стоя у окна, словно разглядывал след маленького темного облачка, пробежавшего в его мыслях. У него не было никаких оснований не верить Стенслёвскому. И все-таки он не верил. Перед глазами стояла тяжелая фигура Буша, его сжатые губы и выражение ненависти во взгляде, когда он смотрел на Стенслёвского. Под спокойным пристальным взглядом начальника охраны Стенслёвский явно занервничал, испугался. Все это было логически объяснимо и вполне естественно, однако Юрий испытывал какое-то внутреннее еще не осознанное беспокойство.
Тишину нарушил Стенслёвский. Он уже успокоился, и к нему вернулось нервно-веселое настроение. Завтра с утра он собирался начать работу в лаборатории. Это вызвало раздражение Крайнева, и он спросил с неприкрытой враждебностью:
— А скажите, Стенслёвский, как вы сюда попали? Разве там, где вы были прежде, нет лабораторий?
Глаза Стенслёвского удивленно раскрылись.
— Видите ли, — миролюбиво сказал он, — я работаю в одном направлении с вами. Поэтому меня и перевели сюда. А отсюда уже не переведут никуда, потому что я знаю место вашего пребывания. Но об этом мне жалеть не приходится.
Разговор перешел на специальные темы. Стенслёвский рассказал о новом крыле, которое он недавно сконструировал и собирается здесь испытать. Юрий увлекся беседой. Он расспрашивал о данных крыла, о будущем самолете.
Волох слушал их разговор, нервно покусывая спичку. Ему казался отвратительным этот человек. Врываясь резким диссонансом в беседу инженеров, он спросил:
— Одного не понимаю, господин, — он особенно подчеркнул последнее слово, — как вы решились предать?
— Предать? — оглянулся Стенслёвский. — Кого?
— Кого? — передразнил Волох. — Неужели вы никого не предали?
— У инженера нет родины, — послышался ответ. — Дома мне платили хуже, чем платят здесь… Так вот, мы сделали сокращенные радиусы… — продолжал он прерванную с Крайневым беседу, словно не было короткой и резкой перепалки с Волохом.
Во время этого разговора Юрий еще острее почувствовал, как стосковался по работе. Увлекшись, он даже дал несколько практических советов относительно порядка работы Стенслёвского. Тогда гость осмелился попросить Крайнева помочь ему в этом сложном деле. Признавая авторитет Крайнева, он слушался бы его, как ученик, и учился бы, работая вместе.
В одно мгновение Крайнев пришел в себя, и разговор оборвался резко, неожиданно. Юрий посмотрел на Стенслёвского и спросил:
— Вы что, хотите спровоцировать меня на торжественное начало работы?
— Что вы, — смутился тот. — Прошу простить, если я вас чем-нибудь обидел. Это действительно было слишком смело с моей стороны.
И весь этот приятный разговор вдруг оказался лишним.
А Стенслёвский между тем беседовал уже с Яринкой, рассказывая ей, как трижды пытался бежать из таких же точно лабораторий и как из этого ничего не выходило. Один раз ему как будто уже совсем удался побег, но его тяжело ранили и вернули обратно.
— Зачем же вы бежали? Вам ведь хорошо платят? — неприязненно спросил Волох.
Стенслёвский повернулся к нему величественным движением непризнанного короля.
— Владислав Стенслёвский мог быть всемирно известным инженером, — сказал он с пафосом, — а сейчас у меня нет имени. Мои работы печатаются под чужой фамилией. Теперь вы можете понять, почему я пытался бежать?
Волох ничего не ответил.
Стенслёвский взглянул на часы.
— Простите, у меня до обеда назначено свидание с шефом. Надо договориться о порядке работы на завтра.
Он поднялся и, поклонившись, неторопливо вышел из гостиной. Волох сплюнул с досады:
— Подлец!
Юрий промолчал.
— А что, он действительно инженер? — спросил Волох.
После разговора Юрий уже был убежден, что Стенслёвский инженер.
Волох немного подумал и успокоился.
— Тогда все ясно, — сказал он. — Этот тип просто продался за деньги и спокойно работает. Бежать отсюда, говорит, трудно. Ох, и тоску же нагнал!
Волох подошел к аквариуму и стал бросать крошки хлеба в воду. Вокруг каждой крошки образовался целый клубок разноцветных рыбьих тел.
Крайнев задумался над последними словами Марка. Тоска! Действительно, рассказ Стенслёвского принес полную безнадежность. Теперь она ни на минуту не отпускала его.
А что, если это все звенья одной цепи — музыка, потом этот инженер, как приманка к работе… Кто знает, что последует дальше…
Из случайно уцелевшего репродуктора донесся голос Дорна. Он приглашал обедать. Молча все трое перешли в столовую.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Аэродром заливали прозрачные теплые сумерки. Был конец лета, когда солнце последними лучами старается согреть уже холодеющее тело земли. За день асфальт и бетон нагревались, и вечерами в каменной коробке аэродрома было тепло. Где-то далеко, за невидимым горизонтом, опускалось солнце. Его длинные косые лучи еще виднелись по краям высоких туч.
Юрий шел вдоль стены. Не впервые совершал он подобную прогулку. Знал здесь все наперечет.
Сегодня за обедом впервые подали вино. Оно обострило мысли и в то же время сделало их особенно четкими, почти болезненными. Стирались острые грани, и думалось как-то спокойнее.
Крайнев повернул от стены и пошел через аэродром прямо на огни дома. Тоскливое курлыканье привлекло его внимание. Он прислушался. Где-то совсем низко улетали на юг первые журавли. Крайнев долго искал их на фойе потемневшего неба. Доносился даже тихий свист воздуха, разрезаемого крыльями. Курлыканье понемногу отдалялось. Журавли пролетели. Крайневу так и не удалось их увидеть.
Он продолжал свой путь. Казалось, будто широкие освещенные окна висят в воздухе, держась только на плотной темноте. Над домом появилась большая темно-красная звезда. Старик Марс смотрел на землю кровавым глазом.
Только звезда и самолет могли преодолеть эту стену. Сколько попыток уже сделали Юрий и Марк! Пробовали даже взорвать ее самодельным динамитом. И всякий раз неизменно вежливый и любезный Дорн просил их не тратить силы на напрасные попытки: за этой стеной — вторая такая же, а охрана поставлена блестяще. Он сам позаботился об этом.
С тяжелыми мыслями Юрий медленно поднялся на второй этаж. Он ходил по комнатам и коридорам, залитым светом, и искал Волоха. Толстые ковры заглушали его шаги. Волоха нигде не было.
В одной из комнат сидел профессор Шторре. Крайнев подошел к нему. Профессор тихо спал в своем кресле. Перед ним на столе лежала раскрытая книга.
Юрий на цыпочках вышел. Ему стало еще тоскливее, и он пошел в коридор, куда ходил очень редко. Здесь жил Дорн с дочерью.
На темной двери четко выделялась небольшая дощечка с именем Мэй. Юрий вспомнил частые приглашения девушки и решительно постучал. Перед ним загорелась маленькая зеленая табличка с надписью «Войдите». Юрий нажал ручку, дверь отворилась, и он очутился в маленьком коридоре с несколькими дверьми. На одной из них горела такая же гостеприимная табличка. Крайнев отворил и эту дверь и вошел в комнату.
Мэй откровенно обрадовалась приходу Крайнева. Удобно устроившись в углу дивана и пригласив его сесть рядом, она заговорила, отделяя слова короткими паузами.
— Вы не можете себе представить, как мне здесь скучно. У вас у всех есть какая-то цель, есть борьба. Отец хочет подчинить вас, вы не даете себя сломить. И только я одна совершенно лишняя в этой борьбе. Отец уделяет мне не более двух часов в день. Вам он уделяет значительно больше. Иногда я даже ревную его к вам. И ничем не могу помочь ни вам, ни ему. К великому сожалению, я знаю о том, что вы живы и живете здесь. Поэтому теперь мне остается одно: ждать, пока вы сдадитесь или умрете… Никакой моей клятве о молчании все равно не поверят.
А мне надо торопиться…
Она говорила как бы сама с собой, словно размышляя вслух. В словах ее чувствовалась искренняя печаль, сожаление о потерянных в этой тюрьме днях, вырванных из ее молодости.
Крайнев отметил, как спокойно, холодно и просто Мэй сказала: «Сдадитесь или умрете». Они просто мешали ей выйти из этой добровольной тюрьмы, и девушка, конечно, предпочла бы их смерть.
Разговаривая, Мэй все время посматривала в зеркало. Крайнева она разглядывала бесцеремонно, как разглядывают красивую картинку или игрушку.
Потом она заговорила о тех днях, когда улицы Берлина сияли для нее всеми огнями радости. И вдруг, задумавшись, умолкла, оборвав фразу на полуслове. Юрий принял это как знак окончания визита и поднялся.
— Вы уже собираетесь уходить? — воскликнула Мэй. — Останьтесь. Я вас очень прошу. Почему вы спешите? Я вас чем-нибудь обидела?
При последних ее словах Юрий невольно улыбнулся. Пять минут назад эта девушка спокойно говорила о его смерти, а сейчас спрашивает, не обидела ли его.
Мэй поняла его улыбку как согласие остаться. Она подбежала к Юрию и заставила сесть на прежнее место.
Она уселась там же и попросила Юрия что-нибудь рассказать.
Крайнев отнекивался. Тогда, глядя ему прямо в глаза, Мэй попросила рассказать что-нибудь о Советском Союзе.
— Я о нем ничего не знаю, — сказала она так спокойно и просто, будто не знать ничего о Советском Союзе было безусловной заслугой.
Юрий нехотя начал рассказывать. Говорить ему было тяжело, и он пожалел, что зашел к Мэй. Девушка слушала его внимательно, лишь изредка поглядывая в зеркало.
Юрий рассказывал о прекрасных парадах физкультурников, когда колонны загорелых девушек и юношей заполняют Крещатик и ближайшие площади. Говорил о разноцветных парашютах, распускающихся над аэродромами страны в день восемнадцатого августа. Много интересного мог бы он рассказать о своей стране. Любимая Родина проходила перед ним от суровых сопок Камчатки до густых вишневых садов Молдавии, от мурманских скал до снежной вершины пика Сталина. Она проплывала перед его мысленным взором тайгой Сибири, степями Украины, шахтами Донбасса, огнедышащими заводами Урала, тяжелой броней крейсеров на рейде Кронштадта.
Он видел это собственными глазами, он владел этой страной. За все время его пребывания в этом изощренном плену Родина неотступно стояла перед ним. Он знал лучших людей родной земли. Он хорошо знал своих врагов — врагов своей Отчизны.
Юрий рассказывал с увлечением. Мэй слушала его, не перебивая. Она внимательно смотрела на его губы и вдруг спросила, как бы невзначай:
— Скажите, там, в Киеве, у вас была любимая?
Неожиданный вопрос не имел отношения к их разговору. Юрий посмотрел на Мэй настороженно и подозрительно.