Перемещаясь между идентичными мирами, я интуитивно выбираю направление, ведущее к цели. С каждым перемещением я приближаюсь к группе ветвей, в которых консилиум отвергает предложение Гардинера.
Я могу управлять событиями? Нет, лишь собственным выбором. Могу выбирать идентичную реальность, обладающую максимальной вероятностью приближения к целевому миру. Знаю, что это так, но пока не могу доказать.
А если я все-таки ошибаюсь?
Мне страшно. Случайны перемещения или нет?
Почему я ощущал мысль миссис Куинберн (если это была мысль, а не тихий шепот), только когда она держала меня за руку? Переместился ли я из моего мира, где телепатии не существует, в идентичную реальность, где мысли передаются через физический контакт? Следующее перемещение — в мир, где телепатия всеобщее свойство организмов?
Пытаюсь вспомнить, что я знаю об этом мире. Я должен помнить, как вспомнил Кейт и наши с ней отношения. Должен вспомнить, могу ли общаться телепатически с Аленой и Лерой — если могу, то отношения между нами должны были складываться совсем иначе, чем в моем мире.
Я могу вспомнить, поскольку жил здесь всегда, я здесь родился и помню, как мама, рассказывая мне сказку на ночь, рисовала персонажей в моем воображении. Сказки она сочиняла на ходу, произносила первое слово, понятия не имея, каким будет второе, и всегда у нее получалось замечательно. Ново и увлекательно.
Вспоминаю Алену — как мы бежали под дождем от электрички через лесок к даче ее дяди, от которой у нее были ключи. Хохоча, промокшие, мы ввалились в прихожую или, как ее называла Алена — сени. И я видел желание не в ее взгляде, но в мыслях, которые она и не старалась скрыть…
И Леру-маленькую помню: я увидел ее через два часа после рождения; мог и при родах присутствовать, но побоялся, не знаю, что на меня нашло.
Странная особенность идентичных миров вообще или конкретного идентичного мира? Можно предположить, что идентичная реальность с телепатическими свойствами — мир, чрезвычайно мало вероятный. Пользуясь инфинитной математикой, могу определить численное значение вероятности — бесконечно малое по сравнению с бесконечностью, но именно потому конкретное и вычислимое.
Как в этом мире может поступить Гардинер? Если намерен отправить меня к праотцам, он не должен об этом думать? В мире, где есть телепатия, существует и способ скрывать мысли. Несколько слоёв мысли? Я знал людей, которые могли одновременно думать о разных вещах, никогда не понимал, как им это удается.
Я отвлекаюсь. Не могу пока понять и принять то, чему стал свидетелем.
Скоро придет Лера, в два в колледже заканчиваются лекции, десять минут, чтобы собрать вещи, попрощаться с подругами, пересечь Хэдли Вэй…
Нужно подготовиться: если Лера способна понимать мысли… Как мы общались раньше? Что она мне мысленно рассказывала? Тоже, о чем говорила в моем… нашем... мире? Или я должен помнить что-то, чего почему-то не помню, и наше общение окажется для дочери шоком?
Я смогу проверить это только тогда, когда придет Лера, повесит на стул свою сумку (я предполагаю, что это сумка — дочь всегда что-то опускает на стул, я слышу характерный шелест и тихий стук), подойдет ко мне…
Дверь открывается. Резко, со стуком о притолоку, шаги пересекают палату. Дверь медленно закрывается, но не до конца, не слышу щелчка собачки. Вошедший оставляет дверь полуоткрытой, слышны звуки из коридора: кто-то прошел мимо, вдалеке кто-то монотонно говорит, но слов не разобрать…
Не ощущаю запаха духов — это не Кёйт, не Алена. Не слышу характерного стука каблучков — это не Лера. И не миссис Куинберн, ее я узнал бы по запаху мыслей, не могу себе объяснить, что это означает физически, но я так чувствую и знаю, что не миссис Куинберн сейчас пересекла палату и остановилась у окна. Другая медсестра? Вряд ли. Дежурная сестра обычно заглядывает в пять — проверить работу аппаратуры, сменить капельницу, поправить постель.
Мужчина? Шаги тихие, но уверенные, широкие — в четыре шага он (она?) пересекает палату. Мне кажется, я ощущаю очень слабый запах одеколона, стоявшего на полочке в ванной, я терпеть не мог душиться, но Алена «одеколонила» мне подмышки всякий раз, когда мы куда-то с ней отправлялись.
Если бы этот человек взял меня за руку, я смог бы, возможно, расслышать его мысли. Подойди, моя рука лежит поверх одеяла, легко взять за запястье…
Он отходит от окна и что-то бормочет себе под нос, так тихо, что я не разбираю слов. Действительно бормочет вслух, или я различаю его мысли?
Теперь, когда я знаю, что телепатия не противоречит физическим законам, во всяком странном звуке мне будет чудиться чья-то мысль. Человек (мужчина или женщина?) делает по комнате круг, шаги медленные, обувь мягкая. Останавливается справа от меня, достаточно близко, чтобы я расслышал дыхание. Мужское, тяжелое. Как я отличаю мужское дыхание от женского — не могу себе объяснить. Есть женщины, чье дыхание так же тяжело, как мужское, но все равно чувствую разницу, и теперь знаю точно: в палате мужчина.
В коридоре заметно тише: третий час, всё замирает, посетители обычно тоже не появляются, хотя Лера заглядывает ко мне по дороге из колледжа именно в третьем часу, и никто не чинит ей препятствий, значит, официального запрета не существует. Почему этот человек не закрыл дверь? Поспешит ретироваться, услышав, что кто-то идет по коридору? Но это глупо: если кто-то будет проходить мимо и посетитель в это время выйдет из палаты, то непременно попадется на глаза.
Чего-то я не понимаю в этой реальности.
— Пожалуй, у него может получиться, — произносит низкий мужской голос, который я точно когда-то слышал, но не помню… отвратительное ощущение. Я мысли слышу или?.. Зачем гостю говорить вслух, если он один? А почему мысленный голос звучит, как обычный? Чужие мысли, по идее, возникают в моей голове, и не обязательно слышать их так, будто человек разговаривает вслух. — Согласен. — Голос чуть отдаляется. — Но это не доказательство.
Почему я раньше не догадался? Конечно, он разговаривает по телефону. Я не подумал об этом, потому что при мне никто по телефону не говорил — видимо, это запрещено правилами.
Знакомый голос.
— Да, я понимаю. Конечно, продолжайте. Всего хорошего.
Ни одного имени не названо. Что происходит? Слабо верится, но похоже, я правильно выбрал вектор перемещения между идентичными мирами…
Человек (врач?) опускается на стул у компьютера и почти минуту не двигается. Тихо покашливает, точнее, хмыкает, как это делал отец, у него был хронический фарингит, постоянная сухость в горле, у меня тоже в детстве это было, и мне одно время (в первом классе, кажется) смазывали горло вязкой сладковатой пурпурного цвета жидкостью…
Что он видит на экранах? Ровные линии, конечно. Что думает обо мне?
Слышу характерное постукивание пальцев по клавишам компьютера, сначала медленное, буква или цифра в две секунды, потом быстрее, а сейчас торопится что-то записать, пока его не спугнули. В моей истории болезни? Или пишет личное письмо, не имеющее ко мне отношения?
Легко подсчитать… складываю… он нажал на клавиши двести тридцать девять раз. Не длинный текст. Все-таки письмо?
Я нахожусь — напоминаю себе — в идентичном мире, где существует телепатия. Как только я об этом подумал, сразу понимаю, в чем дело. Почему голос показался знакомым. При переходе между мирами память выкидывает странные штуки. Наверняка тому есть объяснение — почему я вспоминаю, почему нет, — мне это пока непонятно. Голос показался знакомым, потому что в этой идентичной реальности я его уже слышал. Память не сразу переключается, и потому…
Не надо волноваться. И бояться тоже. С тем, что происходит, я ничего не могу поделать. Я задал вектор перемещения, когда решил в общем виде (минут пятнадцать назад по моему внутреннему времени!) уравнение градиента, следствие четвертой теоремы. Я знаю (на опыте), как задать вектор, но не знаю, как его изменить (а нужно ли?).
Может, профессор Симмонс (конечно, как я его сразу не узнал?) не по телефону разговаривал, а…
Симмонс, да. Нейролог. Не мой, но и ко мне заглядывает. Обычно вместе с Гардинером. Друзья? Скорее соперники — насколько я понял из их разговоров, Симмонс специализируется на инсультных комах, а не травматических. Оба метят на должность главного врача отделения. Мне кажется, я знаю Симмонса давно… не могу вспомнить. Мне кажется, что Симмонс уже заходил сегодня в палату, но и это воспоминание — на периферии сознания. Может, заходил. Может — нет.
Вместо воспоминаний всплывает знание. Я с этим знанием родился. Телепатия существует, да. Не та телепатия, какую имеют в виду в моей идентичной реальности (надо бы обозначить ее индексом один или ноль). Это совсем не та телепатия, хотя, конечно, обмен информацией. Не мыслями.
Симмонс делает три шага и останавливается у изножья кровати. Видимо, читает лист назначений. Хмыкает. Теперь вспоминаю: девяносто три дня назад он говорил Гардинеру (Алена при этом присутствовала, как-то получилось, что они оказались здесь все трое), что…
Что?
Не отвлекаться. Симмонс делает еще шаг и оказывается справа от кровати.
— Бедняга, — говорит он с неопределимым сожалением; это разговор с собой, но не на внутреннем мысленном уровне, какой никто в этой идентичной реальности не смог бы расслышать. Мысль из разряда высказываемых — направленная вовне, проговоренная. Не вслух. Про себя, но на вербальном уровне. Такими внешними мыслями я пользовался всегда. В этой идентичной реальности, поправляю себя. Помню, мама учила меня отделять мысли друг от друга — внешние от личных, — это первое, чем приходится заниматься родителям, когда ребенок начинает говорить. Умение составлять слова формирует «внешнее мышление». Первое слово, которое я «произнес» не вслух, а мысленно, сознательно отделив от мысли подуманной, было слово «хочу». «Хочу», — и я потянулся к броши на маминой груди. Красивая вещица, старинная, доставшаяся маме от бабушки, но ценность вещи я понял значительно позже, а тогда для меня это была просто блестящая штуковина, которую захотелось швырнуть на пол, и мама, конечно, оставила мое «хочу» без удовлетворения, но крикнула отцу, читавшему газету за завтраком: «Гера, Ник отмыслил!» Мама тоже «отмыслила» свой крик, отец услышал — мысль предназначалась ему, — опустил газету, внимательно на меня посмотрел и сказал: «Славный мальчик». Я тогда не понял, вслух произнес или внешней мыслью. Различать научился позже, к полутора годам…
— Бедняга, — повторяет Сйммонс и прикасается пальцами к моему лбу; как это делала мама, проверяя, нет ли у меня температуры… не в этой реальности, а в той, первой. Хотел ли Симмонс, чтобы я отчетливее воспринял его внешнюю мысль — не знаю, ладонь была теплой, мягкой, успокаивающей и говорящей, как говорит всякая ладонь, если ее приложить ко лбу или к другой ладони.
Полагал ли Симмонс, что я могу его услышать? Нет, это я понял сразу. Ощущение не могло меня обмануть. Симмонс, как недавно миссис Куинберн, обращался не ко мне, а к той потусторонней силе, что стояла как бы за моей спиной, не позволяя мне умереть. Симмонс — я это почувствовал и не стал вспоминать, было ли это ощущение природным или приобретенным, — принадлежал к той же религиозной секте, что миссис Куинберн. Странно, что среди них оказался врач, но кто может предвидеть, какие нелепые идеи возникают даже у очень умных людей; ют и профессор Верховцев уверен в существовании дьявола, посвятил этой проблеме бредовую книгу, а ведь замечательный физик… в этой идентичной реальности. Я знаком с трудами Верховцева по квантовой криптографии, но сейчас не время для копаний в памяти.
— Жаль, что я ничего не могу для вас сделать, — продолжает Симмонс. — Невил, конечно, сволочь, но у него надежный тыл, документация безупречна, и, если я выступлю против на консилиуме, это будет расценено как желание подложить свинью. Жаль, что вы никакой медиум. Вы даже не помогли Дороти услышать детей — и мне не поможете, я уверен. Все же попробуем, бесчувственная тварь, и, если получится… нет, вряд ли, с травматическими коматозниками не получается… но вдруг… тогда я сломаю Гардинеру игру. С помощью учителя.
Учителя? Что он имеет в виду? Внешние мысли у Симмонса встроены в мысли внутренние, мне не понять их взаимосвязи и взаимовлияния.
Ладонь сильнее прижимается к моему лбу, смещается к макушке, Симмонс будто примеривается, где находится на черепе нужная ему точка.
— Майстер, — говорит он, я чувствую, что какие-то слова он проглатывает, точнее, не думает их «вслух», я «слышу» лишь половину, а может, и того меньше.
— Майстер, к вам обращаюсь, ответьте. Мне нужна ваша помощь. Если Гардинер получит карт-бланш, он убьет двух зайцев сразу: отправит в твой мир этого безнадегу и женится на его вдове. И у него не будет серьезных оппонентов, когда он подаст на должность. Это парадоксально, глупо, бездарно, но такова жизнь, из которой вы так безвременно ушли, учитель. Вы помогали мне при жизни, помогите еще раз. Пожалуйста. Если безнадега придет в сознание, Гардинеру конец, хотя большинство расценит это как победу препарата. Конец — потому что, выйдя из комы, безнадега обвинит Гардинера в попытке убийства. Дороти… да и Винтер тоже, дружок его… мы расскажем безнадеге, наведем на нужную мысль. А если безнадега умрет, то Гардинер победитель: смелый врач, рискнувший, пусть и проигравший (теория вероятностей рулит, да!), а смелые врачи, склонные к разумному риску ради прогресса медицины, побеждают всегда. Таким благоволят, вы знаете.
Разговорился, однако. Неужели Симмонс надеется, что некий Майстер с того света способен вывести меня из комы вернее, чем ницелантамин? Каким нужно быть фанатиком, чтобы надеяться на это?
Я понимаю, вспоминаю, чувствую, что все не так. «Общение» с умершими через медиумов — распространенное поверье, которому подвержены даже некоторые физики, люди рациональные по определению.
— Учитель, помогите, верните безнадегу в сознание.
Я слышу его, а он не может услышать меня.
Симмонс продолжает бормотать все тише и наконец умолкает, прячет оставшиеся мысли. Я думаю о том, что правильно выбрал тензор перемещений, а значит, верно доказательство пятой теоремы. В моем идентичном мире я был бессилен перед подлостью Гардинера и предательством Алены. В каждой следующей реальности я оказывался ближе к результату, который был мне нужен.
Нет. Мне хочется так думать, но… Такие «переходы» я рассчитать не могу. Нужно задавать диапазон направлений, вводить бесконечномерный тензор, я еще не умею решать такие задачи, и никто пока не умеет, а потому и думать не нужно, только зря предаваться бессмысленным надеждам.
Симмонс поднимается. Мысли он держит при себе, и я представления не имею, к какому решению он пришел. Учитель ему ничего не посоветовал, медиум из меня никудышный, это так.
Симмонс поправляет на мне одеяло, возвращается к компьютеру и довольно долго стоит неподвижно — кажется, что смотрит не на экраны, а в себя, что-то для себя решает, не позволяя мыслям всплыть на поверхность сознания. Хотел бы я знать, о чем он думает.
Вспоминаю наконец, как мы с Симмонсом познакомились. На моей лекции в университетском Центре медицинских наук. Я рассказывал медикам о возможном применении инфинитного анализа в квантовой криптографии — в рамках общеобразовательной программы. Пытаюсь уточнить время, но не получается: меня будто привязывает к моменту, когда я схожу с кафедры, слушатели уже встали с мест, я дожидаюсь у проекционного лазера, пока освободится аудитория. Тогда он ко мне и подошел. Высокий, плотный, с короткой шеей и круглым лицом, на котором выделялись густые черные брови под довольно большой лысиной.
«Доктор Волков, я Остин Симмонс, нейролог из госпиталя Святого Патрика».
Вот как. Сейчас он один из ведущих врачей отделения. Профессор. Значит, преподает, в отличие от Гардинера. И работает уже не в Святом Патрике, а в клинике Джона Рэдклиффа. Наверно, сейчас у Симмонса лысый череп — интересно, не сбрил ли он брови для равновесия картины?