«Очень приятно, — сказал я и не удерживался от внешней мысли. — Что вас, врача, привлекло в моей лекции?»
Симмонс ответил, не разжимая губ, не хотел, чтобы услышали другие:
«Вы ведете курс квантового многомирия?»
«Инфинитный анализ многомировых интерпретаций, — поправил я. — Я больше математик, нежели физик».
«Прошу прощения, я не разбираюсь в этих тонкостях. Хотел бы задать вопрос. Долго раздумывал, как вы воспримете… В наше время далеко не все принимают…»
«Задавайте», — прервал я его растянувшуюся кольцами цепочки мысль.
«Среди бесконечностей миров, о которых вы говорили, доктор, наверняка есть и миры, которые мы называем потусторонними…»
«Трудно об этом судить на нынешнем этапе развития инфинитной математики, — попытался я сформулировать внешнюю мысль как можно более четко, отделив ее от мыслей внутренних, которые, будь они услышаны Симмонсом, вряд ли ему понравились бы и наверняка поставили бы под удар его мировосприятие, ставшее мне понятным по тому, какой вопрос был задан. — Потусторонние миры, а точнее, миры, куда, возможно, попадает душа после смерти, в любой формулировке принципа неопределенности не могут быть идентичными, вы, надеюсь, это понимаете».
Какая-то мысль всплыла на поверхность сознания Симмонса, но он быстро ее упрятал.
— Понимаю, — произнес он почему-то вслух.
Я тоже перешел на открытую речь, так мне было проще формулировать.
— Есть ли у человека душа? Это вопрос веры, а математика — даже в ее инфинитном варианте — не способна сформулировать…
— Да-да, — перебил он меня. — Не хочу спорить о возможности существования души, о спасении и о Боге. Но предположим… только предположим, математика ведь допускает предположения, а потом пробует их доказать или опровергнуть…
Это неверное понимание современной математики, но спорить я не собирался и потому лишь кивнул, ожидая продолжения.
— Итак, если предположить, что есть Бог, есть душа, то, значит, есть и жизнь души после смерти тела. И существует, по идее, бесконечное число миров, в которых обитают бессмертные души во всех их неисчислимых проявлениях.
Что он знает о математике неисчислимых бесконечных? Наверняка — ничего. Для него это только фигура речи.
— В любом случае, — повторил я, — эти реальности не идентичны нашей, и принцип неопределенности не позволяет…
— Да-да, — перебил он опять и перешел на внутреннюю речь:
«Это миры духовные, и связь между ними духовная, не физическая. Математика описывает идентичные реальности по законам квантовой неопределенности, но, может, и в духовных мирах, которые математика описать не может, существуют свои идентичные миры, с одинаковыми — в пределах той же неопределенности — законами духовности, и наша душа способна перемещаться в идентичных духовных мирах и, значит, общаться с душами умерших, с нашими близкими, а еще…»
Он скрыл окончание мысли, но я понял, что он хотел «сказать». «А еще с ангелами, апостолами и, может, даже с Богом».
Которого нет.
«Боюсь, — сказал я, — современная математика не способна даже поставить такую задачу».
«Математика или математики?» — по напряжению его мысли я не смог определить, иронизирует ли он.
— Спасибо за лекцию, доктор Волков. Несмотря на…
Тогда я не стал размышлять над словами Симмонса. В Бога не верю, как и в духовные миры, если подразумевать под ними миры потусторонние.
По ночам в отделении унылая тишина всеобщего сна, а я не сплю, моему сознанию не нужен отдых. Тогда (если не занят вычислениями) я размышляю о том, что представляет собой мое «я», способное сказать о себе: «Мыслю, следовательно, существую».
Судя по ощущениям, сознание — «я», буду говорить так — устроилось в моей черепной коробке. Я слышу ушами (так мне кажется), перед глазами иногда вертятся разноцветные круги, мне доступны тактильные ощущения и запахи, но, с другой стороны, я не чувствую боли. Но, может, это результат фармакологии и действия эффективных обезболивающих?
Я ощущаю себя в голове, мой дух не покидает тела, не возносится под потолок, я не вижу себя сверху, лежащим на подушках под капельницами.
С другой стороны, я и единения с телом не ощущаю — «я» отдельно, а тело само по себе, я не могу им управлять, оно мне не подчиняется (собственно, это и называют травматической комой). Работа моего сознания (часто настолько интенсивная, что я сам удивляюсь собственной способности разбираться в математических проблемах, которые раньше не мог даже сформулировать) никак не связана с состоянием тела и не отражается на показаниях многочисленных датчиков. С точки зрения врачей: ни малейшего проявления мозговой активности, никакой реакции на свет, боль, жару или холод. Глубокая кома, в общем.
Что же тогда такое мое мятущееся сознание? Что такое мои нынешние мысли, переживания? Что во мне борется с намерением Гардинера покончить со мной самым гуманным и, главное, официально разрешенным способом?
Может, действительно, мысль, сознание не материальны? И когда мозг умирает, сознание остается? Остается то, что называют душой? И душа бессмертна, не ограничена в пространстве-времени — следовательно, является предметом инфинитного анализа?
Нужны новые постулаты. В духовных (потусторонних?) многомириях, вероятно, существуют свои идентичные реальности… если к ним применимы законы квантовой физики и, прежде всего, принцип неопределенности.
Допустить можно что угодно. Мне это сейчас не нужно. Я хочу, чтобы Симмонс выполнил для меня определенные действия. Чтобы определенные действия выполнила миссис Куинберн. Чтобы определенным образом поступила Алена и чтобы мне помогли Лера и Кейт. Больше мне рассчитывать не на кого. Я не могу ни о чем их просйть. Меня для них нет.
Что я могу? Перемещаться (что перемещается-то? Я-сознание? Я-общность сознания и тела? что?) из одного идентичного мира в другой. Могу (хочется верить, что могу, — доказательств нет) выбирать тензор траектории, приближающей меня к цели: идентичной реальности, где Гардинер не применяет ницелантамин для моего «спасения». Хорошо бы оказаться в идентичной реальности, где между Гардинером и Аленой не было и нет… э-э… романтических отношений.
Симмонс возвращается к кровати, резко передвигает (ногой?) стул, не садится, я слышу его дыхание, но не воспринимаю мыслей. Чего он хочет?
Ладонь — холодная, как лед, — касается моего лба. Прижимает голову к подушке. Что он собирается сделать?
Ничего.
Просто я уже в другой идентичной реальности, и это — другой Симмонс, которого я не знаю, не успел вспомнить, как мы с ним познакомились здесь. Не знаю, чего он хочет от меня сейчас.
Задаю себе вопрос, не занимавший меня в прежних рассуждениях. Могу ли я задать тензор перемещения, чтобы оказаться в идентичном мире, где я уже был раньше? Или принцип неопределенности запрещает? Понятно, что перемещение происходит в заранее не определимый (из-за квантовой идентичности) мир, принадлежащий к бесконечномерной группе — число ветвей различных многомирий так же бесконечно, как бесконечно число самих многомирий. Инфинитный анализ позволяет выделить группу перемещений, но могу ли я выбрать конечное число ветвей, а среди этого, уже счетного, множества отобрать еще более ограниченную группу, в которой выделить единственную конкретную идентичную реальность — ту, к примеру, в которой я существовал изначально, или ту, в которой хотел бы оказаться?
Задача поставлена некорректно, поскольку число идентичных миров не может быть конечным, но мне сейчас все равно, я хочу ощутить момент осознания, Прозрение.
Я хочу мир, где Алена меня любит и никогда не предаст. Мир, где Лера счастлива со своим Кеном, и он никогда не предаст ее. Мир, где Гардинер и в мыслях не имеет использовать в собственных целях (нет у него таких целей!) новый препарат, который, хотя и прошел эксперименты на животных й допущен к клиническим испытаниям, не дает необходимой гарантии.
Хочу в мир, где нет сектантов, пытающихся использовать меня для общения с умершими предками. Хочу…
Могу?
Пытаюсь выделить группу перемещений, ограничивая свойства тензора с помощью уравнений третьей и шестой теорем. Не получается. Симмонс мешает своим присутствием. Он все еще касается ладонью моего лба, и мне кажется, ощущает мои мысли, понимает, что я в полном сознании. Все, о чем я сейчас думаю, доступно ему? Он способен воспринять (пусть и не понимая, он не математик, и в физике наверняка полный профан) мои соображения о тензорных переходах?
Быстрые шаги в коридоре. Дверь приоткрыта, и я различаю знакомый звук каблучков на фоне обычного больничного шебуршения, воспринимаемого подсознанием.
Лера. Она немного опаздывает сегодня. Три-четыре секунды, и она войдет. Впервые за двести тридцать семь дней я хочу растянуть эти секунды. Вспомнить. Лера, я не знаю, какая ты в этой реальности. Как мы жили — здесь? Подожди. Не входи. Не…
Звук каблучков стихает — будто отрезало. Будто Лера остановилась, не дойдя до двери двух-трех шагов. Последняя секунда замерзает; ладонь Симмонса все еще лежит на моем лбу, теплая, тяжелая. Ненужная.
Вспоминаю: как-то мы с Лерой (Алена пойти не захотела, сослалась на усталость) были на вечере в колледже Брасенас, слушали профессора Наумера из Гейдельберга — о жизни после смерти. Наумер? Вспоминается другое имя… Из первой реальности. Моуди. «Жизнь после жизни», «Жизнь после смерти». С Моуди все ясно — для меня, во всяком случае. Недобросовестный с методологической точки зрения эксперимент, личность экспериментатора здесь ни при чем. А Наумер? Он приводил примеры, аналогичные рассказанным Моуди. Другая идентичная реальность, другие примеры, Наумер рассказывал о корректных, с точки зрения методологии обработки экспериментальных данных, контактах с душами умерших людей. Его методика отличалась от…
Новые воспоминания всплывают трудно, а Симмонс не дает мне сосредоточиться. Ладонь он отдергивает, и — слышу вполне отчетливо — произносит ругательство.
Каблучки опять стучат. Другие каблучки, не те, что минуту назад. Лера. Опаздывает, торопится. Другая Лера в другой уже реальности, из бесконечного числа идентичных реальностей, в которых Лера, спешит ко мне: поговорить и убежать по своим делам. Ощущение, будто она присела в коридоре на стул (есть там стулья, наверно?) и переодела обувь, как женщины, придя в театр, меняют сапожки на праздничные туфли.
Симмонс быстро идет к двери, на мгновение останавливается, будто оглядывается и бросает на меня взгляд. Взгляд впивается мне в лицо, как рой комаров, они не кусают, только покусывают.
Дверь открывается настежь, а потом захлопывается с громким стуком, который Симмонс не пытается приглушить. Нет смысла — Лера наверняка видит, как из палаты выходит врач.
И опять открывается дверь, каблучки переступают порог. Запах духов — эти духи Алена подарила дочери на пятнадцатилетие, и Лера ни разу им не изменила. Даже в этой идентичной реальности.
Лера кладет на стул у компьютера что-то довольно тяжелое (сумку?), подходит к кровати, наклоняется и целует меня в губы.
Дежа вю. Так целовала меня Кейт. Лера никогда не целовала меня в губы, и я ее тоже. Я редко целовал собственную дочь — даже в щечку или в лоб. Гладил по голове, когда Лера была маленькой, а когда выросла, то касался щеки ладонью, дочь прижималась ко мне — на мгновение, не больше! — и мы оба чувствовали такую взаимную близость, какой не достигнешь никакими поцелуями.
Духи… В первый момент мне показалось, что это духи Леры, но сейчас понимаю, что так пахла Кейт.
Лера ли это? Может, в палату вошла (походкой Леры?) Кейт?
Конечно, Лера. Кто еще садится на край кровати? Кейт никогда этого не делала. И голос:
— У тебя сегодня сухие губы…
А вчера были влажными? Голос Леры, ее пальцы касаются моей руки, лежащей на одеяле.
— Тебе, наверно, недостаточно воды, я скажу миссис Куинберн.
Тембр голоса меняется, Лера переходит на внешнюю мысль:
«Родной мой, я больше не могу так… Прости… Лучше так, чем так… И для тебя. И для меня».
Она замолкает, но внутренний монолог продолжается — ее мысли скатываются на более глубокий, недоступный внешнему восприятию, уровень сознания.
О чем она? И кто?
Лера? Кейт? Невозможно представить, что в палате они обе, и каждая по очереди… Глупо — так думать. Но…
Возникшая сама собой мысль проста и объясняет происходящее.
Вспоминаю: года еще четыре назад, когда я после переезда в Оксфорд работал у Харрингтона… Харрингтон? Все эти годы я…
Не нужно спорить с собственной памятью! У Харрингтона — значит, у Харрингтона.
Как-то в дискуссии с ним (обычно мы спорили очень вежливо, но в тот раз повздорили, профессор даже назвал мою идею «э-э-э… немного чепуховой, знаете ли!») у меня возникла мысль о том, что процессы склеек, которые пока остаются вне рассмотрения в силу сложности и не рассматриваются даже в качестве малых поправок, эти процессы тем не менее обязаны происходить в идентичных многомириях. Интуитивно это понятно, но теорему присутствия для склеек идентичных реальностей пока невозможно ни сформулировать, ни тем более доказать.
Склейка?
Лера? Кейт? Здесь и сейчас? Могу я воспринимать сразу две идентичные реальности, в одной из которых ко мне пришла Кейт, в другой — Лера? И память моя тоже принадлежит сейчас двум реальностям (почему двум, а не бесконечному числу, если уж произошел такой «прорыв», не учтенный ни одной из теорем инфинитнеого анализа?)?
Лера (Кейт?) опять наклоняется ко мне.
«Родной мой, так будет лучше для нас обоих…»
— Кен встретит меня, и мы пойдем в паб, он говорит, что стесняется тебя, но, по-моему, ему неприятно, а мне неприятно, что неприятно ему, понимаешь…
«Я приду к тебе позже…»
— И я не знаю, что ему сказать, он хороший, но иногда ведет себя странно, а маме он вообще не нравится…
«Я люблю тебя, Влад…»
Они говорят одновременно, одна внутренним монологом, другая вслух, и я чувствую, как губы Кейт (теперь я различаю их прикосновения, они такие разные!) целуют меня в лоб, а Лера берет мою правую ладонь обеими руками и качает ее, будто младенца.
Они не видят друг друга? Очевидно. Две идентичные реальности склеились только в моем восприятии. Лемма Менского: миры поворачиваются своими гранями в нашем сознании, а квантовая идентичность объединяет реальности в пределах принципа неопределенности.
Я не слышу больше голоса Кейт, не ощущаю ее присутствия. Склейка закончилась? Спонтанно или я подсознательно перешел в идентичную реальность без склейки? Не могу понять. Думаю, что переход произошел по моей воле. Я ведь хотел побыть с Лерой, узнать новое о Кене. Хороший мальчик. Правда, ни разу не пришел ко мне с Лерой, всегда ждет ее в холле. Могу его понять. Мне на его месте тоже было бы неприятно…
«Папочка, я его попробую позвать, хочу, чтобы он сам рассказал тебе о том… как…»
Она не находит нужных слов, даже на верхнем уровне мыслей. То, что Лера хочет выразить, не определяется словами. Между ней и Кеном произошло что-то важное, им нужно побыть вдвоем, прочувствовать новое состояние, поэтому Лера сама не своя.
«Не надо, — думаю я без надежды быть услышанным, — не приводи его сюда сейчас, побудь с ним и скажи себе слова, которые даже мысленно не решаешься произнести. Скажи сейчас. Сейчас, здесь. Скажи мне прежде, чем скажешь ему».
Лера опускает мою ладонь на одеяло и поднимается. Кровать отзывается едва заметными колебаниями. Она не слышит меня. Как всегда.
— Я люблю. Люблю. Люблю.
Она много раз повторяет «люблю» на разные лады, вслух и внешней мыслью, и я наконец разделяю: мысль обращена к Кену, с ним она разговаривает так громко, что он слышит, ожидая Леру в холле, в кресле перед висящим на стене телевизором. Образ мгновенно пролетает в моем сознании. Вслух Лера обращается ко мне:
— Папа, я все равно люблю тебя…
Это «все равно» так замечательно искренне, что я не обращаю внимания на ужасную суть.
«Я тоже люблю тебя, доченька».