Было странно лежать на пляже, греться на солнце, когда на том берегу сейчас ад… Я расправил лежащую на камнях гимнастерку и обнаружил в ее кармане ободок с размякшим хлебом. Я тотчас обыскал брюки и нашел в них мокрую тетрадь, в которую переписал цифры с неоструганного стола.
Я не знал, удалось ли другим госпиталям переправиться через пролив, как тому, которому мне пришлось помочь. Я не представлял, остался ли жив мой вчерашний собеседник.
И тут я решил, что обязан записать наш вчерашний разговор. Кто знает, может быть, он будет иметь значение для науки.
Я сидел в непросохшей гимнастерке на Таманском берегу и старательно писал на влажной бумаге плохо очинённым карандашом, пытаясь воспроизвести случившееся во всех деталях.
Конечно, я не физик, может быть, я многое записал слишком наивно, да и лейтенант разговаривал со мной, приноравливаясь к моему примитивному пониманию, но я сделал все, как мог. Я должен был хоть в какой-то части заменить Ильина…»
Академик Овесян дочитал последнюю страницу тетрадки в клеточку и увидел приписку:
«Уже на Кубани, когда мы остановились в опаленной солнцем станице, я встретил у колодца усталую, изможденную медсестру, ту самую, которую я видел у разбитого лафета. Она узнала меня и обрадовалась. Оказывается, лейтенант, которого отправляли с передовой в тыл, приказал ей найти меня и передать его записную книжку. Если бы я знал, что эта книжка достанется мне, я не рискнул бы так коряво пересказывать мысли физика. Посмотрев книжку, я ничего в пей не понял. Но, может быть, физики когда-нибудь поймут…»
Академик Овесян пристально посмотрел на Машу Веселову:
– Отец жив?
– Нет. Умер в прошлом году. Старенький был.
– Так. Обидно. Где записная книжка, о которой здесь идет речь? Записки отца – скорее военный эпизод, но где научная сущность идеи лейтенанта?
– Амас Иосифович! Вот записная книжка. Я смотрела ее, но… Но ведь это же типичная вульгаризация, как вы сами всегда говорили. Нельзя же так элементарно представлять сложные процессы и структуры микромира!
– Ничего, постараемся разобраться. К этой святыне, – Овесян поднял над головой записки Веселова и Ильина, – надо отнестись со вниманием. Беритесь за вычисления. Сейчас больше данных, чем во времена боев на Керченском полуострове. Известны уже не шесть элементарных частичек, а сотни!.. Проверяйте выводы этого «безумного лейтенанта». И если характеристики частиц в его таблице совпадут с ныне известными, то… Черт возьми! Физике нужны безумцы, как сказал Нильс Бор. Подождите, как его фамилия, этого лейтенанта? Ильин! Постойте, я теперь вспоминаю… Так ведь он остался жив! Жив, жив! Ведь после войны я читал одну его работу[1]. И сам давал на нее уничтожающий отзыв… Именно с ваших позиций борьбы с вульгаризмом.
– Вот видите, – облегченно сказала Маша.
– И все же, попробуем подойти ко всему этому с новых позиций, хотя перед нами всего лишь «первозданный вариант».
…Академик Овесян исчез на целую неделю. Маша вычисляла по формулам, приведенным в записной книжке, все характеристики элементарных частиц и поражалась почти сверхъестественному совпадению. Ильин в 1942 году предсказал существование частиц, открытых спустя десятилетия. Она сообщала об этом Овесяну по телефону. Он отвечал односложно. Жена академика сказала Маше, что тревожится за мужа, он совсем ничего не ест и, по-видимому, тяжело заболел.
Овесян действительно тяжело заболел. Но вряд ли врачи могли бы подыскать в своих справочниках название его болезни.
Академик мучился сознанием того, что все, чему он посвящал себя на протяжении долгих лет, результаты бесчисленных опытов вдруг показались сейчас неточными, неполными, а может, и вовсе неверными. Согласиться с этим не было сил, но в то же время совесть ученого заставляла его вновь и вновь возвращаться к проверке сложившихся собственных взглядов.
Нет более мучительного процесса для исследователя, чем переоценка основ своей собственной теории.
Овесян был неузнаваем. Куда делась его энергия, буйная шумливость, находчивость? Он бродил по квартире, укутавшись в халат, навевая на всех домашних уныние.
Несколько раз он брался писать опровержение «безумной» гипотезы, но всякий раз раздавался педантичный звонок Маши Веселовой, снова сообщавшей о полном совпадении предсказаний давней «неродившейся теории» с данными современного эксперимента. Совпадения были необъяснимыми. Нужно было считать, что или природа «свихнулась», или… что «безумная» теория Ильина была правильной.
Через неделю Маша не выдержала и сама пришла к Овесяну домой.
Екатерина Алексеевна, жена академика, встретила ее с заплаканными глазами. Это была маленькая, миловидная женщина с гладкими темными волосами, в которых яркой полосой виднелась преждевременная седина. Один рукав ее глухого платья был заправлен за серебристый поясок.
– Не знаю, что делать. О врачах и слышать не хочет.
– Врачи, может быть, действительно не помогут, – предположила Маша. – Амаса Иосифовича надо попять. Это мне легко вслед за ним переменить взгляды, а ему… который возглавлял противоположное направление…
– Ах вот как! – воскликнула Екатерина Алексеевна. – Идите к нему. Я не слишком разбираюсь в физике, но зато понимаю, что каждый человек должен быть честным. И прежде всего в дело, которому служит…
Маша расцеловала бывшую летчицу, чего никогда до сих пор не делала, и подошла к кабинету академика.
Он полулежал на диване, даже не отозвавшись на стук. Дверь на правах жены открыла Екатерина Алексеевна.
Овесян повернулся к Маше, и та не узнала его. Обросший, с ввалившимися щеками, с лихорадочно блестевшими глазами, он действительно напоминал тяжело больного.
Ткнув рукой в сторону кресла, подождав, пока Маша сядет, он заговорил с ней, словно продолжая уже давно длившийся разговор. Может быть, так оно и было. Вероятно, он все это время мысленно говорил со своими соратниками.
– Не подумайте, что я так сразу изменил свои взгляды. Но я просто захотел представить себе, что было бы, если бы я был неправ?
– Этого не может быть, – как могла твердо сказала Маша.
Овесян хмыкнул.
– А все-таки… А что, если действительно существуют не разные там «элементарные частицы», как мы с вами считали, а только одна микрочастица в различных своих состояниях?
– Не могу объяснить совпадения расчетных и экспериментальных данных. Это ставит меня в тупик, – призналась Маша.
– Вас? – приподнялся Овесян на диване. – И меня тоже, – почти радостно сказал он и снова откинулся на подушки. Потом покосился на Машу и сказал: – А что, если бы частички в известных условиях могли бы переходить из одного состояния в другое?
– Вероятно, для этого понадобится огромная энергия, – робко заметила Маша.
Но академик, выпрямившись, порывисто сел на диване.
– Конечно, для того чтобы из состояния электрона перейти в состояние протона, понадобится колоссальная энергия. А если наоборот? – и он хитро посмотрел на помощницу.
– Как наоборот?
– Если из состояния протона переводить микрочастицу в состояние электрона? Что тогда?
– Получится не электрон, а позитрон, – с присущей ей дотошностью поправила Маша.
– Верно, – обрадовался Овесян. – Знак заряда не изменится. Получится позитрон, но…
– Он, конечно, тотчас аннигилирует с ближайшим электроном.
– Что нам тогда аннигиляция! – воскликнул Овесян и вскочил на ноги. Только теперь заметила Маша, как он похудел. – Что нам тогда будет «ядерная энергия»! – академик крупными шагами заходил по кабинету. Он напоминал сейчас Маше того молодого профессора, который когда-то читал лекцию перед зачарованной девочкой, хотя теперешний Овесян был худ и сед. – Если этот безумный Ильин прав, – продолжал Овесян, – то можно говорить о новом уровне энергии. В девятнадцатом веке энергетические реакции были известны только на молекулярном уровне, например, горение. В нашем, двадцатом веке реакции стали уже на новом, ядерном уровне, несравнимом по энергоемкости с химическими реакциями. Так не стоим ли мы сейчас перед новым уровнем энергетики, не сможем ли замахнуться на энергию, заключенную в самой микроструктуре, то есть, по существу говоря, в вакууме? Вот на потолке у меня висит люстра. Два обода, на каждом по нескольку лампочек. Вроде микрочастицы, не правда ли? Вот возьмем и разломаем эту люстру, микролюстру я имею в виду. Энергия связи, которая при этом выделится, я уже это подсчитал для протона, будет в 56 миллионов раз больше, чем энергия аннигиляции. Новый уровень! Вы понимаете? Если овладеть этой вакуумной энергией, то даже энергия аннигиляции покажется пустяком. Вот так. Каков безумец, а?! Говорят, что та теория верна, которая открывает большие перспективы, чем другие. Вот об этом я в свое время не подумал, когда отвергал первые варианты его теории. Теперь надо посмотреть на нее с другой стороны. Достаньте-ка мне все послевоенные публикации этого физика, если они есть, а еще лучше его самого, пусть у него будет уже хоть сотня внуков и правнуков. Каков бы он ни был, мысли его способны жить и даже выбить меня из седла. Какой толчок! А? Впрочем, в жизни нужны толчки. Как вы думаете?
– В науке нужны, – сказала Маша.
Глава седьмая. Штормовая качка
Поднялся штормовой ветер.
Алексею приятно было вдыхать рвущийся в легкие воздух, весело было ощущать его бьющие струи, бороться с ними. Приходилось упираться ногами в палубу, чтобы не побежать, когда ветер дул в спину, или наклоняться, словно переходя вброд бурный поток, когда ветер дул в лицо.
Этот встречный ветер представлялся Алексею той сопротивляющейся силой Арктики, которой он бросал вызов.
Начиналась буря. Алексей был рад ей. Он хотел борьбы, желал трудностей, которые надо было бы преодолевать.
Корабль кренило с борта на борт. Свинцовые, зеленоватые на скатах, кипевшие на верхушках пеной гигантские валы бесшумно подкатывались к самому кораблю, но но ударялись о него, а ныряли под киль. Казалось, что они уходят вглубь, но на самом деле они поднимали корабль на свои могучие спины. Судно взлетало, словно на гору, чтобы в следующее мгновение опуститься в низину. Палуба уходила из-под ног и накренялась.
Сидя в каюте, Алексей было почувствовал себя плохо, но здесь, на ветру, все сразу прошло.
Он смотрел на зеленовато-мраморную волну и ему почему-то вспомнилась Женя… Холод в их отношениях… И все из-за его резкости. Как он ненавидит себя за это! Застенчивые люди – он об этом слышал – нарочно прикрываются резкостью, грубостью или еще чем-нибудь. Но почему он так спокойно рассуждает о Жене? Ведь он должен был мучительно страдать, готов был к этому! Ведь он знает свою чувствительность. Читает книгу или смотрит кинокартину, а к горлу подкатывается комок, на глазах влага… Стыд! Непростительная слабость! А сейчас? Почему он вспомнил о Жене только когда повеяло холодом от мраморной волны? Еще одна прекрасная проверка самого себя. Он просто неспособен на настоящее чувство! Может быть, так и должно быть. Только идея, а все остальное где-то вдалеке…
Москва, друзья, гордая Женя… – все теперь казалось Алексею бесконечно далеким. Близким был Дальний Берег. Ничего, что он будет, рядовым работником на арктическом строительстве. Впереди – полярная ночь, пурга, ледовые штормы, встречи с полярниками, доклады о моле, обсуждения проекта и… подготовка к Великой Полярной Стройке!.. Да, именно подготовка. Иначе Алексей и не мог рассматривать предстоящую жизнь в Арктике.
На капитанском мостике, тревожно вглядываясь в горизонт, стоял друг Алексея Федор Терехов, капитан корабля.
В море Федор был воплощенной заботой. Он постоянно чувствовал на себе ответственность за корабль, за людей, находившихся на нем. В шторм никогда не ложился на койку раздевшись, не спал более одного-двух часов подряд. Его можно было увидеть на мостике в любую вахту. Он всегда проверял всех. Когда нужно было пробиваться сквозь льды, он не доверял этого никому, боролся со льдами сам, щадя корабль, не нанося льдинам слишком сильных ударов. Если, бывало, сидя в каюте, Федор ощущал, как содрогается корпус судна от крепкого удара, на который рискнул вахтенный помощник, он мчался наверх и разносил незадачливого штурмана, поучая его, как надо бить льдины.
Капитан Терехов умел выжидать неделями, находясь вблизи острова, медля с выгрузкой, не желая рисковать кунгасами и грузом. Его настойчивое терпение, казавшееся на первый взгляд промедлением, всегда приводило к тому, что за один рейс его корабль успевал сделать много больше, чем любое другое судно.
Сейчас, когда шторм только начинался, Терехов уже стоял на капитанском мостике. На Федоре был плащ из влагоотталкивающей ткани с откинутым капюшоном, надетых поверх куртки. Внешность его не вязалась с представлением Алексея о капитанах в щегольских кителях.
Заметив Алексея, Федор спустился к нему по трапу и сказал:
– Шторм разыгрывается. Встречу с моряками лучше отложить.
– Ну, нет! – сразу возразил Алексей. – Неужели я отступлю при первой же качке? Нет, друг! Будем считать, что Великая Полярная Стройка начнется здесь, сегодня, в шестибалльный шторм!..
– Восьмибалльный… а будет девяти, – поправил спокойно Федор. – Впрочем, как знаешь.
Алексей хотел что-то сказать еще, но закашлялся от порыва ветра.
К вечеру действительно разыгрался сильнейший шторм.
Недаром многие моряки не любят Баренцево море. Штормы в нем страшные.
Теперь валы уже не ныряли под корабль, а ударяли его косматыми гривами. Труба корабля была мокрой. Брызги проносились над ней косым дождем. Вода переливалась по палубе.
Горизонт казался удивительно близким, зубчатым от вздымавшихся волн. Он то взлетал выше капитанского мостика, то скрывался за бортом.
Расстояние между валами стало большим, чем прежде. Корабль теперь уже не качало с боку на бок, а сначала вскидывало носом к небу, потом подбрасывало корму. Винты тогда обнажались и с глухим ревом крутились в воздухе.
Корабль из-за этого не слушался руля, и Федор, находясь на мостике, взял у матроса штурвал. Никто, кроме него, капитана, не умел так ловко выправить курс корабля, поставить судно против волны, используя те мгновения, когда руль опускался в воду.
Алексей, стремясь побороть казавшееся ему унизительным чувство тошноты, пробирался вдоль реллингов, перехватываясь руками по мере движения.
Заметив с мостика друга, Федор передал штурвал рулевому и быстро, чтобы скорее вернуться обратно, сбежал но трапу вниз.
– Доклад твой надо отменить! Морякам привычно. А тебе…
Алексей крепко сжал зубы и отрицательно качнул головой. Ему не хотелось сразу же проявить слабость, отступить.
Федор пожал плечами:
– Меня не жди. Я у руля. Расскажешь потом… Алексей кивнул.
Федор торопливо взбежал на мостик. Корабль уже било волнами в борт. «Не умеют удержать судно!..»
Алексей добрался до матросской столовой и открыл выходившую на палубу дверь.
Помещение было заполнено людьми. Моряки и полярники расположились на скамьях. Некоторым не хватило места, они стояли у стен или сидели на корточках. Против них, закрывая два иллюминатора, висела карта арктического побережья.
Помощник капитана, молодой плотный моряк со скуластым лицом и внимательными серыми глазами, встретил Алексея.
Напряжением воли Алексей заставил себя подойти к карте. Он оглядел лица слушателей, с интересом смотревших на него. По-видимому, никто из них не ощущал качки так, как он.
Алексей начал говорить о природных богатствах Арктики, о том огромном значении, которое приобретает этот край для развития промышленности страны.
По тому как переглянулись между собой слушатели, Алексей почувствовал, что эти люди любят Арктику, гордятся ею.
Алексей и сам увлекся тем, что говорил. Он сразу забыл и о своем недомогании, и о том, где находится.
Он провел на карте линию от Новой Земли к Северной Земле, от Северной Земли к Ново-Сибирским островам и дальше к острову Врангеля. Ледяная плотина, о которой он рассказывал, должна была отделить южную часть полярных морей, не дать туда доступа холодным течениям и дрейфующим льдам.
– Отгороженная часть морей не замерзнет даже зимой, – говорил Алексей. – Там будут лишь теплые воды сибирских рек и теплые воды ветви Гольфстрима. Морской транспорт будет действовать круглый год…
Алексей замолчал, чтобы перевести дух, и взглянул на настороженные лица слушателей.
Какой-то пожилой моряк с висячими усами морщился, словно у него болели зубы.
Настроение Алексея заметно упало.
Он продолжал говорить, но уже без прежнего воодушевления. И сразу же почувствовал, что пол в столовой, который почему-то тоже назывался палубой, уходит из-под ног. Карта то отставала от стены, то плотно приникала к ней.
Алексей говорил об искусственном холоде, о том, как спускать на дно трубы, о том, как до этим трубам будет циркулировать охлажденный раствор. На лбу его выступила испарина. Язык ворочался с трудом. Внезапно Алексей подумал: «Как же спускать трубы в такой шторм?»
Помощник, невозмутимо сидевший за столом, тихо, чтобы услышал только Алексей, сказал: