— Зачем же ты приехал в Ленинград? — спросил Ледин.
— Я же говорю, что к Ите приехал, — сказал Иеия, — в Калинковичах мне не у кого было жить. Раньше там жила тетя, а потом она умерла. Пока тетя жива была, я жил у нее. Я все думал, что она мне мать, и называл ее мамой. Раз летом, — я тогда торговал на рынке ирисками, — прихожуя домой и вижу, что тетя лежит в постели. Она давно уже хворала и редко выходила из дому. Но тут я вижу, что с ней очень плохо, она дрожит и стонет. Я ее накрыл одеялом, подал ей молока.
— Иеня, — сказала тетя, — подойди поближе, я хочу тебе что-то сказать.
Я сел у кровати на сундук.
— Иеня, — сказала тетя, — знай же, Иеня, что я тебе не мать. Я сестра твоей матери. А твою мать и твоего отца убили бандиты. Тебе бандиты отрубили шашкой пол-уха, но ты тогда еще малый был и не помнишь. А твоих родителей они убили.
Когда она мне это сказала, я, конечно, поплакал и снова пошел на рынок продавать ириски. Вечером прихожу домой и вижу: на столе горит лампа, а тетя лежит уже мертвая. Я испугался и побежал к соседу — банщику Лейбе. Он часто приходил к нам в гости.
— Ладно — сказал Лейбе, — я сейчас приду. Ты иди пока домой.
Но я домой не пошел. «Что я там буду делать, когда мама умерла! — подумал я. — Поеду в Ленинград к Ите». На вокзале жил наш знакомый, цирульник. Он пошел со мной в кассу, купил мне детский билет до Ленинграда, дал на дорогу буханку хлеба и посадил в вагон. На первой остановке я подхожу к кондуктору и спрашиваю:
— Дос ис Ленинград?[44]
Но кондуктор не понял.
— Что Ленинград? — сказал он.
Туг с верхней полки крикнули по-еврейски:
— В Ленинград приедем завтра. Ложись, мальчик, спи.
Но легко сказать — спи, когда в вагоне битком набито. Я спал стоя, измучился.
— Измучился! — презрительно сказал Рома Эрман. — Ночь в вагоне проехал и измучился. Эх ты, кисель с водой! Я вот три недели под вагоном ехал и то ничего. Жив, как видишь.
— Откуда? — спросил Ледин.
— С Кавказа.
— А не задержали тебя по дороге? — поинтересовался Ледин.
— Как не задержали? — удивился Рома. — Раз десять, может, задерживали, а то и больше. Только я выкручивался. Зазевается агент, по нужде пойдет или там протокол сядет писать, а меня уж и нет. А придет поезд — я под вагон, в ящик, и поминай как звали. До следующей станции. На станции, конечно, слезешь, пойдешь «стрелять» по вагонам. Сколько там настреляешь и, коли агент не задержит, опять в ящик, под вагон, и до следующей станции трясешься. А как приехали, вижу — стал поезд и дальше не вдет. Жду, жду — не идет дальше. На перроне наши шкеты стоят, с которыми вместе ехал.
— Хлопцы, — говорю, — какой город?
— Ленинград, — отвечают.
— Чего, — говорю, — поезд долго стоит?
— Он дальше не пойдет, — отвечают. — Дальше путей нету.
— Вы, — говорю, — хлопцы, что делаете?
— Мы, — говорят, — в город идем.
— И я с вами.
— Ладно, — говорят, — валяй.
— Чего ж ты с Кавказа уехал? — спросил Ледин.
— Да ну его! — отмахнулся Рома, — надоел. Вначале, как я приехал на Кавказ, мне там даже понравилось. Крутом, куда ни посмотришь, горы, на горах стада, коровы, пастух, что твой палец. Там тебе водопады, тут тебе горцы ходят в черкесках, в бараньих шапках, с кинжалами. Дома или, по-ихнему, сакли, мне тоже понравились: плоские крыши, вроде пола, на крышах сидят люди, едят, пьют, тут же спят, а перед каждым домом вышка такая стоит, вроде крепости. А потом, как пожил я немного, надоело мне все это до черта — и горы, и вышки, и кинжалы. Плюнул я, пошел на станцию, сел на поезд и уехал.
— Да что ты там делал? — спросил Ледин.
— На Кавказе-то? Ничего не делал. Я как приехал туда, на станции не остался, а пошел в горы, в деревню горскую, по-тамошнему — аул. Тут я познакомился с горскими ребятами. Они меня устроили жить на пустой вышке. Я там все время и жил. «Стрелять» не у кого было. Зато ребята мне попались хорошие, приносили шамовку из дому, персики таскали, шашлык. Это бы все ничего. Да скучно уж больно в ауле-то. Днем жара. Ни души не видать. А вечером выйдут горцы на крыши, сидят на корточках, лопочут по-своему, по-кавказски, а то песни поют. Поют ничего, только не понять ни шиша. Поговорить мне не с кем. Горские ребята по-русски не умеют, а я по-горски ни в зуб. Пальцами разговариваем. Пожил я там недели две, а скучно, хоть плачь. Я ребятам и говорю:
— Уйду, — говорю, — ребята, от вас, скучно тут.
А те не понимают. Пальцами показывают и кивают. Хорошо, мол, понимаем.
— Ухожу, — говорю, — поняли?
Кивают. Да, мол, ясно. Но когда уходить стал, тут они и удивились. Оказывается — ни фига не поняли. Пальцами спрашивают: куда, мол, собираешься?
— Ухожу, — говорю, — совсем от вас ухожу. Ну его, говорю, ваш Казбек, к лешему. Скучно тут.
Попрощался я с ними и пошел на станцию.
— А на Кавказ-то ты откуда залетел? — спросил Ледин.
— С Волга.
— Ты разве жил на Волге? — спросил Мишка Вербов.
— Жил, — сказал Рома. — А что, ты тоже там был?
— Как же, — сказал Мишка, — год целый в Саратове болтался. Голодал, брат ты мой, что твоя собака. Крыс жрал.
— Как крыс? — удивился Ледин.
— Ну так, жарили и ели, — сказал Мишка. — Я тогда с Меером ходил. Приятель у меня был такой. Гопничали вместе. Жили мы в подвале, жрать нечего было. А еще говорят — Волга.
— Вот в Белоруссии хорошо, — сказал Рома, — там садов много.
— Садов-то много, — сказал Мишка, — яблок налопаешься так, что здорово. Это верно. Зато, скажу я вам, мужики там дерутся тоже здорово. Раз, помню, пришел я в какую-то белорусскую деревню. Зайти в деревню боюсь — мужики прогонят да еще стукнут. Пошел я в самый конец деревни, залез на сеновал и лег спать. Ночью слышу — скрипит дверь и входит кто-то. Я лежу, боюсь пальцем двинуть, потому знаю: учует — убьет. А тот человек взял охапку сена да в охапку и мою штанину загреб. Загреб, черт, и тянет. Пыхтит, а тянет. Сейчас, понимаешь ты, сковырнусь. Начал я, легонько так, тянуть штанину к себе. Да нет, не тянется, шкура. Вижу, плохо дело. Я тогда, что силы, рванул. Вырвал. Но человек меня учуял. Учуял, испугался, выбежал на двор да бабьим голосом как закричит: «Ратуйте, люди! Воры!» Я за дверь и бежать, а мужик не отстает. Бежит и кричит: «Ратуйте, мужики! Держите вора!» Мужики сбежались, поймали меня, повалили и бить. Ну и били! Думал, живым уж не встану. Да ничего. Отлежался. Меня тогда Меер спас. Утром, чую, кто-то меня трогает, ворошит. Мокрое к лицу прикладывает. Очухался я, открыл глаза, вижу — деревья, а рядом стоит рыжий паренек, без шапки, босой, в рваном армяке, а под армяком, понимаешь ты, ничего — голое тело. Стоит и держит в руках примочку, лоскуток от армяка, смоченный водой.
Рыжий паренек, как увидел, что я открыл глаза, рассмеялся и говорит:
— Очухался?
— Очухался, — говорю.
— А попало?
— Попало, — говорю.
— Скажи спасибо, парень, что жив, — сказал рыжий, — не я — тебе б крышка. Я тут в деревне был. Видал, как за тобой гнались. А я, брат, — смекалистый. Дело, вижу, плохо. Убьют, вижу, шкета. Закричал во все горло: «Пожар, пожар!» Мужики испугались, побежали в деревню. А я тебя приволок сюда, отходил тебя, дурня. А теперь, раз ты в себя пришел, хряем отсюда. Нечего тут волынить. Опять, гляди, мужики прибегут.
Пошли мы.
— Как тебя звать? — спросил меня рыжий.
— Мишка, — говорю, — а тебя?
— Меер.
Мы после того года два вместе ходили. Гопничали. Жили в Киеве, в Полтаве, в Смоленске, в Минске, в Саратове. Жили и хорошо, и плохо. Меер не любил сидеть на одном месте. Только в Саратове мы долго торчали, год целый. А то неделю-другую в каком-нибудь городе проживешь и хряешь дальше. Раз — на Украине дело было — нам мужик сказал жить у него. Мы зашли вечером к нему в хату и попросились ночевать. Мужик говорит:
— Вы откудова?
— Ниоткудова, — говорим, — шляемся.
— Поживите, — говорит мужик, — у меня. Поработайте. Семья у меня небольшая, сам-три: я, жена да сынишка. Мне помощники в хозяйстве нужны, а я уж вас обижать не стану, кормить буду, одевать, обувать.
— Ладно, — говорим, — поживем.
Жили мы у него месяца три, хорошо жили, что говорить. Днем в поле, ночью на ночное. Мужик кормил нас сытно, одевал. Меер вначале тоже доволен был, а потом, вижу, заскучал парень, хмурый ходит.
— Давай, — говорит, — уйдем отсюда. На волю охота. Скучно тут.
— Чем тебе, — говорю, — худо тут?
— Нет, — говорит Меер, — на волю охота. Я уйду, а ты как знаешь.
Я, конечно, тоже пошел. Расстаться не хотелось.
— Меер теперь тут, в детском доме? — спросил Ледин.
— Нету его тут, — сказал Мишка. — Где он теперь, не знаю. Гопничает, верно. Я его потерял в каком-то волжском городе. В каком — не помню. Знаю только, что на Волге. Шли мы по улице и встретили бородатого человека с портфелем, коммуниста. Увидал нас человек, остановился и говорит:
— Куда, — говорит, — идете, ребята?
Меер сразу — стрекача и мне кричит:
— Текай!
Я было хотел тоже убежать, но человек схватил меня за руку и держит.
— Куда, — говорит, — дурак? Идем ко мне, будешь жить у меня. У меня детей нет. Я тебя вместо сына возьму. Учить буду.
Пошел я за ним. Иду, смотрю, не видать ли Меера. Вдруг, вижу — за угловым домом в воротах Меер стоит. Я теку. Гляжу, это не Меер, друтой шкет, тоже беспризорный. А Меер пропал. Я искал его по всему городу, на вокзале искал — нету. Верно, засыпался на чем.
— Воровал? — спросил Ледин.
— Бывало, — сказал Мишка и засмеялся. — Раз в деревне, — не помню где, в Белоруссии, что ли, — Меер спер поросенка. Вот смехота-то была. В деревню мы пришли ночью. Шамать хотелось до черта, а есть нечего.
— Подожди меня, Мишка, — говорит Меер, — я пойду в деревню, пощупаю, нет ли чего.
А ночь темная, ни черта не видать. Осенью дело было. Вдруг — бежит Меер и тихо мне:
— Текай!
А под полой у него что-то ворошится. А потом это, что под полой, как завизжит — хрю! хрю! Проснулись собаки, залаяли и на нас кидаются. Мы бежим, поросенок хрюкает, собаки лают — шум большой. Тем часом мужики из хат выходят узнать, что за гвалт такой посередь ночи. Видят мужики: бежит кто-то по улице, поросенок визжит, собаки лают. Закричали мужики: «Вор, держи вора!» Бросили мы поросенка и драла. Только то и счастье, что темно было.
— Вот за мной раз гнались, это скажу вам — да! — сказал Володя Герман, — с кольями гнались. Поймали — убили б.
— Как же удрал? — спросил Мишка.
— На паровозе удрал, — сказал Володя, — я вскочил на паровоз. Паровоз был уже на ходу, а остановить поезд не имели права. Машинист кричит:
— Куда прешь, шпана несчастная? Слазь!
— Дяденька, — говорю, — убьют ведь. Дай до станции доехать. Помогать тебе буду в дороге.
— Не надо мне таких помощников! — кричит. — Катись колбасой.
— Ой, — говорю, — дяденька, дай до станции доехать.
А поезд уже полным ходом идет. Где тут слезать? Так я и доехал до станции. В Быхове это было.
— Что ты там делал в Быхове-то? — спросил Ледин.
— Перевозчиком там работал. Песок к линии подвозил. Сначала, как я из дому удрал, я гопничал по всяким городам. Попал я так в Быхов. Тут ко мне подходит один мужик и говорит:
— Хочешь, — говорит, — помогать мне песок перевозить? Я тебя кормить буду.
— Ладно, — говорю, — поработаю.
Стал я возить песок к станции. Мужик наскребет воз песку, а я отвезу. Ничего жилось, сытно.
Но раз такое дело вышло. Я поехал с возом, надоело мне сидеть на песке, я и сел верхом на кобылу. А мимо проезжали парни из соседней деревни. Увидали меня верхом на кобыле и гоготать. А один — здоровый такой парень, рожа с жиру лопается — повернул коня, поехал со мной рядом и давай настегивать кобылу. Кобыла — дохлая, а тут не стерпела, понесла. Я свалился и сломал руку. Три месяца потом пролежал в больнице.
А когда выздоровел и выписался, меня ОНО направило в детдом. Я от них смылся и остался жить на станции. К мужику назад не хотелось. Надоело возиться с песком. На станции я с ребятами познакомился. Жили мы все в пустой теплушке. К поезду выйдешь на перрон «пострелять». С месяц жил я так. Весело жил, ей богу. Лучше, чем дома!
— А дома худо жилось? — спросил Ледин.
— Худо, — сказал Володя. — Потому-то я и удрал, что худо там жилось. У меня мачеха. Злющая ведьма. А потом, когда отец заболел, — у него рак был, — совсем мне от мачехи житья не стало: дармоед, дармоед, — только от нее и слышишь. Я сначала молчал, терпел, а потом надоело. Слямзил у мачехи трешку и удрал. Пришел на вокзал, вокзал у нас большой, — я из Новобелицы, — там ребята стоят, беспризорники. Я им дал рубль, чтобы взяли меня с собой. У них старший был — Сенька.
— Ты, паря, со мной поедешь, — сказал он мне.
Залезли мы в ящик под вагон и поехали. Поехали в Юзовку. Оттуда в Киев. Из Киева — в Ростов. Из Ростова — в Харьков. Всю Украину объездили.
— А отсюда-то удирать не хочется? — спросил Ледин.
— Ну! — сказал Володя. — Гнать будут, и то не уйду.
Затрещал звонок. Перемена кончилась.
Эпилог
Утром почтальон принес письмо.
«Проспект 25 Октября, дом 76, товарищу-писателю Ледину».
Ледин рассмеялся.
«Товарищу-писателю Ледину», а номера квартиры нету. От кого бы это?
Письмо было от Иени Малиновского. «Товарищ Ледин, — писал Иеня, — почему вы давно у нас не были? А также написали ли вы про нас книгу и как она называется? Трое наших ребят уезжают, и поезд отходит в 9 часов. Приходите, пожалуйста, на Московский вокзал».
Сбоку крупными буквами шла чья-то приписка:
«И я тоже уезжаю. Приходите».
Вечер был теплый, весенний. Когда Ледин пришел на вокзал, было половина девятого. По широкой вокзальной лестнице бежала толпа. Какой-то человек все кричал:
— Иван Иванович! поезд уходит! Иван Иванович!
«Поезд уходит, — подумал Ледин. — Не тот ли?»
Он взял перронный билет и выбежал на платформу. На платформе сидела женщина в мужских сапогах и в галошах. Перед ней полукругом стояло штук десять бидонов.
— Не знаете, когда отходит этот поезд? — спросил Ледин.
— Мы не знай, — ответила женщина. — мы из Тосно.
«Вот чудаки! — подумал Ледин, — не пишут, какой поезд. Как же их найти?»
Вдруг Ледина кто-то потянул за рукав.
— Вот вы где! — сказал знакомый голос. — А мы вас ищем.
Ледин обернулся и увидел Семена Острогорского.
— А я вас ищу, — обрадовался Ледин. — Каким вы поездом едете?
— Московским, — сказал Семен, — через Москву на Украину.
— И ты едешь?
— И я.
— На отдых?
— Да нет, в колхоз, — сказал Семен, — в еврейский колхоз.
— А еще кто едет?
— Да вот они, — сказал Семен.
Первым Ледин увидал Натана Шостака. Натан был в серой куртке с меховым воротником и с большими карманами. Рядом, держась за ручку вагона, стояла Аня, закутанная в большой мохнатый платок так, что виден был только кончик ее носа. Она о чем-то говорила с Мишкой Коротуном. Вернее, говорил Мишка, Аня же в ответ только мычала, так как через платок ей было трудно говорить.
— Вот уезжаем, — степенно сказал Шостак.
— Все вы, что ли, едете? — спросил Ледин.
Аня что-то промычала в ответ.
— Что? — сказал Ледин.
— Не все, — сказал Шостак. — Я, Семен да она.
— И ты, Аня, едешь?
Аня сердито сорвала с головы платок.
— Закутали меня как куклу, — сказала она: — ни одного слова выговорить не могу. Вот теперь дышать легче стало. Ну да, тоже еду.
— На Украину?
— На Украину.
— В колхоз?
— В колхоз.
— Дело! — сказал Ледин.
— А книгу про нас вы написали? — спросила Аня.
— Написал.
— Про всех?
— Про многих.
— И про меня написали? — спросил Пеня.
— И про тебя написал, — сказал Ледин.
— И про «чуч» написали? — испугался Иеня.