15-го июля, с утра, на Швабштадтской площади перед ратушей собралась огромная толпа. У застав стояли скороходы. На крышах сидели дозорные и внимательно обозревали горизонт. — Летит? — кричали им снизу. — Не видать, — отвечали сверху дозорные.
Швабштадт встречал Думкопфа.
На середине площади сидели: доктор Вундеркинд, бургомистр и брандмейстер. Доктор Вундеркинд, не отрываясь, глядел в подзорную трубу.
— Не видать еще? — поминутно спрашивал его бургомистр.
— Я всегда говорил, что он не вернется совсем, — ответил доктор Вундеркинд.
— Может быть Думкопф, действительно, обратно не прилетит? — шепотом сказал брандмейстер. — Прилетит! — ответил бургомистр. — А может быть… — начал снова брандмейстер. — Непременно прилетит! — повторил бургомистр. — Тогда ему уж пора… — сказал брандмейстер. — А вот, глядите! — сказал бургомистр.
По площади во всю прыть бежали скороходы.
— Летит! летит! — закричали в толпе.
— Едет! едет! — кричали скороходы.
— Летит! летит! — кричали в толпе.
— Едет! едет! — кричали скороходы.
— Да кто же едет? — вскрикнул бургомистр.
В эту минуту в конце площади показалась телега. На телеге сидел высокий, бородатый мужик. Рядом с ним сидели мальчишки Куно и Фриц. А сзади сидел человек без шляпы в грязном изодранном сюртуке. Человек был похож на куст. Из его волос торчали сухие ветки, к сюртуку прилипли листья, а штаны были во мху.
— Это еще кто такой? — сказал бургомистр.
— Думкопф! — ответили в один голос Куно и Фриц.
— Какой Думкопф? — сказал бургомистр, — откуда он взялся?
— Мы его в роще нашли! — сказал Куно.
— Он в роще лежал! — сказал Фриц.
Бургомистр схватил человека за плечи.
— Думкопф? — крикнул он.
— Думкопф! — ответил человек.
— Но где шары? — сказал доктор Вундеркинд.
— Улетели! — сказал Думкопф.
— Как улетели? Куда улетели? — сказал бургомистр.
— Оторвались и улетели! — сказал Думкопф. — Третьего дня оторвались и улетели.
— А как же вы-то остались? — сказал бургомистр.
— А я в рощу свалился! — сказал Думкопф.
— Хо-хо! в рощу свалился! — крикнули в толпе.
— Но я открыл замечательную вещь! — сказал Думкопф.
— Как бревно, в рощу свалился! — кричали в толпе.
— Я открыл замечательную вещь! — повторил Думкопф.
— Тише! — крикнул бургомистр.
— Бревно! — кричали в толпе. Думкопф встал на ноги и крикнул:
— Я открыл!.. — крикнул Думкопф. Но голос у него сорвался. — Я охрип, — сказал Думкопф.
— Тише вы! — крикнул бургомистр.
Думкопф откашлялся и сказал свистящим шепотом: — Я открыл, — сказал Думкопф, — что муха летает не ножками, а крыльями!
— Что? Что? Что? Что? — кричали из толпы.
— Думкопф открыл замечательную вещь! — сказал бургомистр, — герр Думкопф открыл, что муха летает не ножками, а крыльями!
— Крыльями! — крикнули в толпе, — ура! крыльями!
— Ура! Думкопф! — крикнул бургомистр.
— Уррра! — подхватил брандмейстер.
— Урррраа! — покатилось по площади.
— А ну, ребята, качай Думкопфа! — крикнул брандмейстер.
Думкопфа подхватили и подкинули на воздух.
— Качай! качай! веселей! — кричал брандмейстер.
— Ура! Думкопф! — кричала толпа.
Думкопф взлетал над толпой, болтая руками и ногами.
— Вот теперь-то он летает, как муха! — сказал почтальон Хакеншрит.
Десять вагонов
Гравюры на дереве С. Юдовина
Пролог
В осенний вечер 1929 года по Среднему проспекту Васильевского острова в Ленинграде шел человек невысокого роста, широкоплечий, в черном пальто и в зеленой кепке, надвинутой на уши. Шел он неторопливо, вразвалку, — видимо, устал за день, вышел погулять и шел теперь без всякой цели, куда глаза глядят.
Вечер был сырой, туманный. Низко над домами висели черные тучи.
На углу Десятой линии человек остановился.
— Дождь пойдет, — проворчал он, — надо домой.
Но не повернул назад, к дому, а зашагал почему-то по Десятой линии, к Малой Невке. Засунув руки в карманы пальто, посасывая короткую трубку, он шел и ворчал про себя:
— Ух, промокнешь. Промокнешь, брат…
И верно: вдруг как хлынет дождь. Не дождь — потоп. Только в Ленинграде, только поздней осенью бывают такие дожди, когда льет сверху и с боков, и вкривь и вкось, и с крыш и с труб.
— Дождался! — крикнул человек и побежал.
Он бежал вдоль невысокого забора. Казалось, конца ему не будет, этому забору, до того длинный. Однако забор кончился, а за забором был дом — двухэтажный флигель старинной постройки, с деревянными воротами. Человек распахнул калитку и забежал во двор.
— Дождался, — ворчал он, подымаясь по скользким ступеням на крыльцо. — А что я говорил? То-то.
На дворе, за флигелем, был еще дом, большой, четырехэтажный. В этом доме было очень много окон, может быть, сто, и во всех окнах горел яркий свет.
Человек с завистью посмотрел на освещенные окна.
— Живут люди, — проворчал он. Помолчал и опять сказал: — А ты стой тут — и мокни. Э-эх! — И мокрой рукой полез в карман за табаком.
В это время в одном из верхних окон высунулась голова, и мальчишеский голос громко крикнул:
— Эй, гражданин! — крикнул мальчишка, — чего там мокнешь? Иди в дом.
Человек услыхал голос и обрадовался.
— Это ты меня, что ли? — спросил он.
— А то кого же? — крикнул мальчишка — Иди в дом.
— Ну, спасибо, — сказал человек. — А пройти-то как?
— Известно как, — сказал мальчишка, — по двору, крутом. Маленький ты, что ли?
— Нет, не маленький, — сказал человек, — а темно же.
— Погоди, посвечу! — крикнул мальчишка и захлопнул окно.
«Годить» пришлось недолго, минуты три. Где-то справа открылась дверь, и знакомый голос крикнул:
— Эй, где ты там? Валяй сюда!
Лестница была внутренняя, сухая и теплая, а в дверях стоял сам хозяин, мальчишка лет десяти, маленький и щуплый, с широким ртом и с огромными оттопыренными ушами. Левое его ухо было наполовину срезано.
— И промок же ты, — сказал он и покачал головой. — Ну, иди на кухню — обсохнешь.
«Богато же в этом доме живут, — подумал человек, входя в кухню, это была просторная светлая комната в четыре окна — зал, а не кухня. — Да и ребят тут немало. Человек десять, никак».
Ребята, в серых рабочих халатах, кончали уборку: мыли посуду', чистили ножи, обтирали и скребли столы и полки. Открывая дверь, человек слышал голоса и смех, но, когда он вошел, стало тихо, и все с удивлением посмотрели на дверь.
— Здрасте, ребята, — сказал человек, стаскивая с головы свою насквозь промокшую кепку.
— Здрасте, — нерешительно ответило несколько голосов.
— Ты садись к плите, не бойсь, — важно сказал мальчишка с отрезанным ухом, — и пальто скинь. Чего в пальте-то сидеть? Аня! — крикнул он, — подай стул!
Аня, девочка лет пятнадцати, молчаливо придвинула к плите табурет. Потом она хозяйственно — концом передника — смахнула пыль, хотя табурет был чистый.
Человек сел. Он осмотрелся и сказал:
— Это что, ребята, детский дом, что ли?
— Правильно, — сказал мальчишка с отрезанным ухом, — национальный еврейский детский дом. Правильно. А мы, как бы это… Мы тут ребята… ну… Живем тут. Понимаешь?
— Понимаю, — сказал человек. — А тебя как звать-то, хозяин?
— Меня как звать? — почему-то удивился мальчишка.
— Тебя.
— Меня Иеня звать, — сказал мальчишка. — А тебя как?
— А меня Ледин, — сказал гость. — Борис Михайлович Ледин.
— Педагог ты, что ли? — спросил мальчишка, внимательно оглядывая гостя.
— Нет, не педагог, — сказал тот, — писатель я. Книги пишу.
— Ну? — усомнился Иеня. — А какие, например, книги?
— А всякие, — сказал гость, — и для ребят писал.
— А где писал? — все еще не верил Иеня.
— Вот в «Пионере» писал, — сказал Ледин. — «Пионера»-то читаешь?
— Читаю.
— Рассказ про ученого немца читал?
— Читал.
— Так это я написал.
— Ну! — обрадовался Иеня и вдруг перешел на «вы». — Читал я ваш рассказ, честное слово, читал. Так это вы написали?
— Я.
— Здорово! — Иеня гордо оглядел ребят, — какого, дескать, зверя привел, а? — Вот это здорово! — крикнул он. — А немца этого вы знали, что ли?
— Как я его мог знать, когда он умер лет сто назад? — сказал Ледин. — Рассказывали мне про него.
— А если я вам расскажу — напишете? — спросил Иеня.
— Интересно расскажешь — напишу, — сказал Ледин.
— Рассказать-то я могу здорово, — серьезно сказал Иеня. — На большой палец, знаешь.
Ледин рассмеялся.
— Что ж, — сказал он, — валяй.
— Ну что вы? — удивился Иеня. — Это сразу-то? Мне подумать надо.
— А мне и думать не надо, — вмешался в разговор второй парнишка, постарше, — мне рассказать — раз плюнуть. Хотите про бандита расскажу?
— Про какого бандита?
— Да про Махно.
— А ты откуда про Махно-то знаешь? — сказал Ледин.
— Я-то откуда знаю?! — сказал мальчишка. — Я-то с ним знаком был, с Махно. Он к нам в дом пришел. Подошел ко мне и говорит: «большевик, говорит, растет».
Ледин заинтересовался.
— А где ж это было? — сказал он.
— На Украине, под Киевом, — ответил паренек и пояснил: — Да нас тут много с Украины. Ребят полтораста будет.
— Побольше, — подсказал кто-то.
— Уж побольше, — проворчал Иеня. — И больше не будет.
— А ты сам-то, хозяин, откудова? — спросил Ледин. — Тоже из Украины?
— Нет, — сказал Иеня, — поближе — из Белоруссии. Из Калинковичей. Слыхал?
— Нет, — сказал Ледин, — не слыхал.
— Ничего себе городок, — сказал Иеня, — малый он больно. Улиц десять, может, а так-то — ничего городок.
«Знакомый Махно» переступал с ноги на ногу, покашливал, не терпелось ему.
— Так рассказать? — предложил он.
Круглоголовый паренек, — звали его Семеном, — который все время сидел на подоконнике, вдруг спрыгнул на пол, подошел к плите и сказал:
— Ну, куда ты, чудила, лезешь! — сказал он. — Слыхали мы твой рассказ. Пришел Махно, — «здрасте — до свидания» — все. Вот кто действительно рассказывает, — повернулся он к Ледину, — так это Натан Шостак. Эго я понимаю.
— Да-а, — с завистью протянул Иеня, — Натан — тот рассказывает. Ну, понимаешь ты, об чем хочешь: об самогонщиках, об кавалеристах, об певцах, об Буденном, об ком хочешь. Ух, говорит парень! Позвать его?
— Позови, — сказал Ледин.
— Аня, — сказал Иеня, — Натан где? Не знаешь?
— В столовой, — сказала Аня, — он дежурный.
— Правильно! — крикнул Иеня и выскочил за дверь.
Слышно было, как он протопал по коридору, у кого-то по пути справляясь:
— Где рябой? Рябого-то не видали?
Натан, действительно, был рябой. Лет ему было, примерно, семнадцать, и сколочен он был крепко: рука — так рука, нога — так нога. Плотный был паренек и солидный.
— В чем дело? — сказал он, входя.
— Да вот расскажи ему, Натан, — сказал Семен, показывая на Ледина. — Он, понимаешь, писатель, он про тебя напишет.
— Можем, — Натан подошел к Ледину, поздоровался с ним за руку и сел. — Вам, значит, рассказать. А о чем именно?
— О чем хочешь, — сказал Ледин. — Ну, о себе.
— О себе? Можем, — он помолчал немного. — Можем и о себе, — повторил он, — только вот времени у меня сейчас мало. Вкратце, что ли? Значит, так: родился я на Украине, в городе Переяславе. Потом переехал в местечко Семиполье, а потом опять переехал в Переяслав…
— Нет, не то, — сказал Ледин. — Мне надо подробно. А то неинтересно.
— Подробно не могу. Некогда, — сказал Натан и встал. — Подробно — завтра могу. Завтра могу хоть пять часов.
— Ладно, — сказал Ледин, — давай завтра. Часов в двенадцать. Только уж точно.
— Как из пушки, — сказал Натан. — А сейчас бегу, некогда.
— Что ты все «некогда, некогда»! — сказал Семен. — Какие у тебя там дела?
— А в столовой дежурить ты за меня будешь?
— Нет, не буду, — сказал Семен. — Я вчера дежурил.
— Ну, то-то.
Глава первая
Эшелон
На другой день, часов в двенадцать, Ледин пришел в детский дом. Он прошел столовую — длинную комнату в первом этаже, — погулял по коридору, походил по лестницам и никого не встретил. За закрытыми дверьми, в классах, слышались голоса.
Ледин приоткрыл было одну дверь, но поспешно ее захлопнул и отошел — в классе шли занятия. Наконец на площадке пятого этажа он увидал маленькую девочку лет семи, тоненькую, с косичкой. Она держала перед собой раскрытую книгу и, водя пальцем по строкам, тихо, одними губами, что-то читала.
— Не знаешь, девочка, где Шостак? — сказал Ледин.
Девочка, не отрываясь от книги, кивком головы указала на одну дверь.
— Тут, — сказала она, — в красном уголке.
Ледин открыл дверь и вошел. Это была довольно большая комната, полукруглая, с узкими, высоко прорубленными окнами. Посредине комнаты стоял длинный стол, заваленный журналами и книгами, на стенах висели портреты и таблицы, а в сторонке, у окна, стоял шахматный столик. За столиком двое ребят играли в шахматы, а третий — одноногий парень на костылях — смотрел и советовал. Один из игроков был Семен, другой — белобрысый парень, похожий на эстонца.
Увидав писателя, Семен встал и поздоровался.
— Шостак скоро будет, — сказал он. — Вы, может быть, подождете?
— Подожду, — сказал Ледин. — Вы играйте.
Но игра не клеилась. Скоро Семен смешал фигуры и сказал:
— Сдаюсь.
Он встал и подошел к Ледину.
— Как вам наш красный уголок? — спросил он.
— Ничего, — сказал Ледин. — Только одного мне не понять: отчего так высоко прорублены окна? Что тут раньше было?
— Синагога, — сказал белобрысый парень.
— Как синагога? — удивился Ледин.
— Очень просто, — сказал белобрысый, — синагога как синагога, с амвоном, с кивотом, как полагается. Я еще помню, когда здесь была синагога.
— Когда же это было? — спросил Ледин.
— До революции, конечно.
— А ты разве так давно в этом доме? — спросил Ледин.
— Еще бы, — сказал белобрысый, — я тут живу тринадцать лет.
— Сколько же этому детскому дому лет?
— Лет двадцать пять, — ответил одноногий.
— Бери повыше, — сказал белобрысый. — Все сто.
— Хватил! — сказал одноногий. — Построен дом всего-то лет тридцать.
— Ну, да, — сказал белобрысый. — Живет тут без году неделя, а знает, когда построен дом.
— Кто и тринадцать лет живет, — сказал одноногий, — и не видит, что дом-то новый.
— Новый! Нечего сказать. Весь фасад облупился.
— Это не дом, — сказал одноногий. — Это штукатурка.
— А штукатурка, по-твоему, не дом? — сказал белобрысый.
— Штукатурка не дом, — сказал одноногий.
— А кирпичи — дом?
— Дом.
— А полы — дом?
— Дом.
— А потолки — дом?
— Дом.
— А штукатурка — не дом?
— А штукатурка не дом.
— А ты дурак! — сказал белобрысый.
— А ты!.. — крикнул одноногий.
Но тут в комнату вошел человек среднего роста, скуластый, в круглых роговых очках.
— О чем спор, ребятки? — сказал он, входя.
— Еремей Борисович, — сказал белобрысый, — сколько лет нашему дому?
Человек, которого звали Еремеем Борисовичем, ответил не сразу. Он снял очки и стал их протирать платком.
— Лег шестьдесят, — сказал он, дыша на стеклышки очков.
— Что я говорил? — важно сказал одноногий.
— Ты говорил: двадцать пять, — сказал белобрысый.