Затем моментально упала кромешная тьма. Я встала и вернулась вместе с Луксом в дом. Несколько растерялась и не соображала, что делать. Поэтому зажгла свечку. Зажигать лампу не хотелось, наверное, из-за старого поверья, что свет притягивает молнию. Заперла дверь, но окно пока оставалось открытым, потом присела к столу. Ровно горела свеча, ни малейшее дуновение не колебало пламени. Лукс направился к печке, помешкал, вернулся и вскочил ко мне на лавку. Не хотел оставлять меня одну в опасности, хотя все толкало его забраться под печку, в надежное место. Я бы тоже с удовольствием забилась в надежную нору, да у меня такой не было. По лицу тек пот, собираясь в углах рта. Рубашка прилипла к телу. Потом тишину разорвал первый удар грома. Жемчужина в ужасе сиганула с подоконника и кинулась под печку. Я закрыла окно и ставни, стало душно — хоть задохнись. Потом тучи яростно заревели. Сквозь щели в ставнях было видно, как полыхают ослепительно-желтые молнии. Из темноты вынырнула старая Кошка, застыла посреди комнаты — шерсть дыбом, потом жалобно мяукнула и забилась под кровать, сверкая в тусклом мерцании свечи желтыми глазами. Я попыталась успокоить зверей, но новый удар грома заглушил мой голос. Протяжный низкий рев у нас над головой длился, должно быть, не менее десяти минут и показался мне бесконечным. Заболели уши где-то в глубине, даже зубы заболели. Громкий шум всегда действует на меня как физическая боль.
Потом вдруг на целую минуту все стихло, это было еще хуже грома. Чудилось, над нами стоит великан, расставив ноги и размахивая огненным молотом, и вот-вот опустит его на наш игрушечный домик. Лукс заскулил и прижался ко мне. Следующая молния и удар грома, от которого вздрогнул дом, показались облегчением. Разразилась сильнейшая гроза, но самое скверное уже миновало. Лукс, судя по всему, тоже так считал, потому что спрыгнул с лавки и залез под печку к Жемчужине. Белая шубка прижалась к красновато-коричневой, а я осталась за столом одна.
Поднялся ветер и завыл вокруг дома. Свечка замигала, и мне тотчас показалось, что воздух посвежел. Я принялась считать секунды между молнией и ударом грома. Если я не ошиблась в расчетах, то гроза все еще над котловиной. Однажды егерь рассказывал мне о грозе, которая застряла в котловине на три дня. Тогда я не очень-то ему поверила, ну а теперь думала иначе. Надо ждать, делать нечего. Целый день я провела внаклонку в малиннике, усталость давала о себе знать. Я никак не могла решиться лечь, но устала так, что пламя свечи расплывалось в глазах дрожащим водянистым кругом. Дождя все не было. Это должно было бы тревожить, но, к собственному изумлению, я была ко всему вполне равнодушна. Мысли сонно путались. Мне было страшно себя жалко, я ведь так устала, а спать меня не пускали, и я ужасно сердилась и злилась неизвестно на кого, а проснувшись, не могла понять — на кого же. В голове крутилась бедняжка Белла, картофельное поле, а потом я вспомнила, что оставила открытыми окна в городской квартире. Нелегко было убедить себя в нелепости этой мысли. Громко произнеся: «Да забудь ты эти проклятые окна», я проснулась.
От удара грома зазвенела посуда на плите. Должно быть, ударило совсем рядом. На ум пришли бомбежки и подвал, от прошлого страха застучали зубы. Воздух был таким же тяжелым и затхлым, как тогда в подвале. Я уж собралась распахнуть дверь, как взревел и застучал дранкой на крыше ветер. Не осмеливаясь ни лечь, ни сесть за стол, чтобы снова не поддаться болезненной дреме, я принялась мерить шагами комнату, заложив за спину руки и спотыкаясь от усталости. Лукс высунул голову из-под печки и озабоченно поглядел на меня. Я выдавила что-то успокаивающее, и он залез обратно. Мерещилось, что гроза длится уже много часов, а было всего-то полдесятого. Наконец между молнией и громом начало проходить все больше времени и я смогла перевести дух. Но дождя по-прежнему не было, а ветер все выл. И тут я внезапно услышала: где-то в дальней дали звонят колокола. Совершенно необъяснимо, но в вое ветра я явственно различала звонкий голос далекого колокола. Если только мне не почудилось, это был колокол деревенской церкви. Раз людей больше не было, в колокола звонила буря. Призрачный звук, я наверняка не могла его слышать и все-таки слышала. С тех пор над лесом прогремело немало гроз, но колокола я больше не слышала никогда. Возможно, его сорвало бурей, а может, звон только почудился моим измученным громом ушам. Наконец ветер улегся, с ним умолк и призрачный звон. Потом раздался такой звук, точно разорвали огромный кусок ткани, и хлынул дождь.
Я кинулась к двери и распахнула ее. В лицо ударили струи дождя, смывая страх и сонливость.
Снова можно дышать. Воздух свежий, прохладный и слегка пощипывает, как газировка. Лукс вылез из-под печки и с любопытством принюхался. Потом весело залаял, встряхнул длинными ушами и чинно вернулся к своей беленькой подружке; она мирно уснула, свернувшись клубочком. Я накинула плащ и помчалась сквозь влажную тьму в хлев, светя себе фонариком. Белла отвязалась и стояла головой к двери. Она жалобно замычала и прижалась ко мне. Я погладила ее по испуганно ходившим бокам, она послушно повернулась и дала привязать себя. Потом я открыла окно, дождь вряд ли мог залить в хлев: крыша укрыта елками. Белла же после всех ночных страхов заслуживала свежего воздуха и прохлады. Потом вернулась в дом, и наконец, наконец-то поняла, что тоже могу спокойно лечь. Кошка вылезла из-под кровати и забралась ко мне, через несколько минут я крепко уснула. Мне снилась гроза, и я проснулась от удара грома. Это был не сон. Не то вернулась прежняя гроза, не то на котловину обрушилась новая. Лил дождь, я встала закрыть окно и вытереть лужу на полу. В комнате — бодрящая прохлада. Я опять легла и немедленно вновь уснула. И еще несколько раз меня будил гром, но я снова засыпала. То гроза во сне, то наяву, и к утру мне стали глубоко безразличны все грозы вообще. Я с головой забралась под одеяло и уснула в конце концов глубоко и безмятежно.
Проснулась от глухого гула, такого я еще никогда не слыхала, и немедленно вскочила. Было восемь, я проспала. Прежде всего выпустила на волю измаявшегося Лукса и решила поглядеть, что бы это могло так громко реветь, рокотать и грохотать. Возле дома ничего такого не было. Ветром растрепало кусты и поломало ветки, на дороге стояли большие лужи. Я оделась, взяла подойник и отправилась к Белле. В хлеву — порядок. Гул шел от ручья. Я прошла немного дальше вниз и увидела стремительный желтый поток, несущий вырванные с корнем деревья, куски дерна и камни. Тут же на ум пришло ущелье. Стена запрудит воду, и луг зальет. Решила как можно скорее отправиться туда, но сперва следовало разобраться, как всегда, с домашними делами. Я выпустила из хлева Беллу. Прохладно, моросит, оводы и мухи не будут ей докучать. На поляне в лесу стоял высокий дуб. Когда-то в него уже попала молния. И вот она вновь нашла свою жертву. На этот раз старый дуб разнесло в щепки. Мне стало жаль его. Дубы здесь встречаются очень редко. Возвращаясь, услышала отдаленное ворчанье — судя по всему, гроза задержалась в горах. Может, она движется от котловины к котловине, все по кругу, точь-в-точь как рассказывал егерь.
После обеда мы с Луксом направились в ущелье. Дорогу затопить не могло, она проходит слишком высоко, но с другой стороны вода тащила деревья, кусты, камни и глыбы земли. Мой приветливый зеленый ручей превратился в желто-коричневое чудовище. Я едва осмеливалась глянуть туда. Один неверный шаг, скользкий камень — и в ледяной воде конец всем заботам. Как я и думала, стена задерживала воду. Собралось небольшое озерцо, на дне его колыхались луговые травы. Перед стеной громоздилась целая гора стволов, кустов и камней. Стало быть, стена не только невидима, но и непреодолима, ведь стволы и валуны бились об нее с немыслимой силой. Но озерцо было совсем не так велико, как я опасалась, наверняка через несколько дней от него и следа не останется. Завал мешал разглядеть, что происходит за стеной, вероятно, желтый поток тек дальше несколько спокойнее. Реки будут выходить из берегов, сносить дома и мосты, ломать окна и двери и вымывать из кроватей и кресел безжизненные окаменелости, некогда бывшие людьми. Они будут застревать на отмелях и подсыхать на солнце — каменные люди и каменные животные — меж валунов и обломков скал, всегда бывших камнем.
Я явственно это видела, и мне стало нехорошо. Лукс толкнул меня мордой и потеснил в сторону. То ли ему не нравилось наводнение, то ли он почувствовал, как я далека от него, и решил о себе напомнить. Как всегда, я пошла за ним. Он гораздо лучше знал, чтó мне делать. На обратном пути он все время шел рядом, прижимая меня к скале, защищая от грохочущего и ревущего чудища, которое могло меня проглотить. В конце концов я не выдержала и рассмеялась над его заботой, а он уперся мне в грудь мокрыми лапами и залаял вызывающе громко и весело. Лукс заслуживал сильного и веселого хозяина. Мне зачастую было далеко до его оптимизма и приходилось заставлять себя прикидываться веселой, чтобы не разочаровывать пса. Однако, хоть особенно веселой жизни я и не могла ему предложить, он все же должен был по меньшей мере чувствовать, как нужен мне и как я к нему привязалась. Ведь Лукс был страшно дружелюбным, очень нуждался в ласке и легко привязывался к людям. Верно, егерь был хорошим человеком: никогда я не замечала в Луксе и намека на злобность или хитрость.
До дому мы добрались, промокнув до нитки. Я затопила печку и повесила одежду сушиться на перекладину, которая была для этой цели приспособлена над плитой. Башмаки набила мятой бумагой и поставила сушиться на два полена.
Между тем ворчанье в облаках продолжалось, то справа, то слева. Оно не смолкало весь день, такое сердитое и разочарованное. В общем и целом урон от грозы был не так уж велик. Очевидно, погибла часть моих форелей — это наибольший ущерб, причиненный мне грозой. Но со временем они непременно снова расплодятся. На крыше оторвало несколько дранок, их следовало прибить как можно скорее. Такая перспектива несколько пугала, у меня ведь иногда кружится голова, но кружится она там или нет, все равно надо лезть чинить крышу.
Перед домом я сложила поленницу напиленных дров, собираясь позже переколоть их. Малина и собственная невоздержанность помешали мне в этой важной работе. Дрова насквозь промокли, придется теперь ждать, пока они высохнут на солнце. Дождь смыл опилки на дорогу, три тоненьких красно-желтых ручейка постепенно терялись в грязи. Дорогу в ущелье размыло тоже, но не так сильно, как я боялась. При случае приведу ее в порядок. Опять столько дел: колоть дрова, копать картошку, вскопать поле, перетаскать сено из ущелья, привести в порядок дорогу и починить крышу. Только я надеялась немножко отдохнуть, как тут же находилось новое дело.
Вот и середина августа: скоро конец короткому горному лету. Еще два дня дождило и вдали все время ворчала гроза. На третий день опустился густой туман. Горы пропали, ели казались обезглавленными. Я вновь выпустила Беллу попастись, влажная прохладная погода, по всей видимости, шла ей на пользу. Я прибрала в доме, занялась шитьем и ждала хорошей погоды. Через четыре дня после грозы солнце наконец разорвало белесую пелену тумана. Это точно: я сделала пометку в календаре. Тогда я еще не настолько замкнулась в себе и часто делала пометки в календаре. Позже они стали более скудными, придется довольствоваться воспоминаниями.
После затяжной непогоды больше так и не потеплело. Солнце, правда, светило, и дрова мои высохли, но все вдруг стало выглядеть по-осеннему. На сырых склонах ущелья расцвели высокие горечавки, а под кустами выросли цикламены. Иногда цикламены зацветают в горах уже в июле, это предвещает раннюю зиму. Красный цвет лета смешивается в розовато-фиолетовом цикламене с осенней синевой, а пахнет он сладко, как ушедшее лето; но если вдыхать этот аромат слишком долго, начинаешь ощущать совсем другой запах — запах тления и смерти. Я и раньше всегда считала цикламен цветком необычным и несколько пугающим.
Пока светило солнце, не покладая рук возилась с дровами. Колоть у меня получалось лучше, чем пилить, я быстро продвигалась вперед. Я больше не ждала, чтобы скопилась целая гора поленьев, а каждый вечер аккуратно складывала наколотые дрова под балконом. Не хотелось, чтобы дождь еще раз застал врасплох.
Постепенно удалось как-то упорядочить все работы, это немного облегчило жизнь. Отсутствие плана действий никогда не принадлежало к числу моих недостатков, только редко удавалось реализовывать планы: неизбежно находился кто-нибудь и перечеркивал их. Здесь же, в лесу, этого можно не бояться. Если с чем-то не справлюсь, так это только моя вина, только я и в ответе.
С дровами провозилась до конца августа. Руки потихоньку привыкли. В них все время было полно заноз, их каждый вечер нужно было вытаскивать пинцетом. Прежде этим пинцетом я выщипывала брови. Теперь же оставила их в покое, они выросли густые и гораздо темнее волос, придавая глазам мрачное выражение. Это мне было совершенно безразлично, главное — ежевечерне приводить в порядок руки. Мне здорово везло — ни одна из заноз ни разу не загноилась, только изредка начиналось небольшое воспаление, которое я смазывала йодом, и за ночь все проходило.
Из-за дров почти не обращала внимания на чудную погоду. Ничего не видела, одержимая мыслью запасти достаточно дров. Покончив с последним поленом, я разогнула спину и решила немного заняться собой. Даже удивительно, как мало радует меня окончание очередного дела. Не успев кончить, я уже забываю о нем и думаю о новом. Вот и тогда из отдыха тоже ничего не получилось. Так было всегда. Надрываясь, я мечтаю, как тихо и мирно буду отдыхать на скамейке. Усевшись же на нее, теряю покой и высматриваю новое дело. Не думаю, что по причине особого прилежания — по натуре я всегда была скорее вялой, верно, это такая форма самозащиты: отдыхая, я постоянно вспоминаю и мучаю себя разными мыслями. А этого-то и нельзя, так что же остается, как не трудиться дальше? Искать дел было не нужно, они и без того все время находились.
Отдохнув два дня, перестирав и починив белье, я занялась починкой дороги. Нагрянула в ущелье с мотыгой и лопатой. Да без тачки мало что можно было сделать. Мотыгой разрыхлила грунт, засыпала вымоины и плотно утрамбовала их лопатой. Ближайший ливень скоро размоет дорогу, и я снова примусь засыпать и трамбовать. Ужасно не хватает тачки. Но о тачке Гуго не подумал. Да он никогда и не собирался собственноручно заниматься дорогой. Полагаю, что охотнее всего он купил бы не дом, а бункер, и не сделал этого только потому, что считал такой шаг асоциальным, а он очень не хотел, чтобы его считали асоциальным. Вот ему и пришлось удовольствоваться полумерой, больше похожей на игру, но немного утолявшей его страхи. Разумеется, он отдавал себе в этом отчет, он всегда оставался сугубым реалистом, иногда сознательно отдававшим себя на съедение угрюмой панике, чтобы получить возможность спокойно работать и жить дальше. Так вот, в его мечтаниях тачке, похоже, никогда не было места. Поэтому дорога и сегодня в отвратительном состоянии. Я разравниваю гравий, но его становится все меньше, обнажается скала. Конечно, могла бы помочь делу галька из ручья, но тут-то и встает вопрос транспортировки. Хотя можно насыпать гальку в мешок и волочить, взвалив на буковые ветки, к дороге. Как будто хватит пятнадцати мешков, но наверняка трудно сказать. Вероятно, этим мне следовало заняться еще год назад, сейчас же кажется, что никакого смысла в этом нет. Даже таскать домой сено по высохшему руслу ручья легче, чем отволочь на дорогу пятнадцать мешков гальки.
Шестого сентября посмотрела картошку и обнаружила, что клубни пока слишком маленькие, а ботва — еще слишком зеленая. Так что на пару недель придется умерить свои аппетиты; но вид маленьких картофелин вдохнул новую надежду. То, что я не съела картошку, а посадила ее — основа моей нынешней относительной уверенности в завтрашнем дне. Если какое-нибудь стихийное бедствие не уничтожит урожая, я никогда не умру от голода.
Бобы уже тоже поспели и приумножились, хоть взошли и не все. Большую их часть я собиралась пустить на семена. Мои труды начали приносить плоды, да уж и пора было, ремонт дороги меня совершенно вымотал. Несколько дней шел дождь, я вставала сделать только самое необходимое и все оставшееся время проводила в постели. Днем тоже засыпала, и чем больше спала, тем большую усталость чувствовала. Не знаю, что такое со мной было. Может, не хватало важных витаминов, а может, я просто обессилела от переутомления. Луксу это совершенно не нравилось. Он все возвращался ко мне и толкал меня мордой, а когда это не помогало, ставил передние лапы на кровать и лаял так громко, что спать и думать было нечего. Тогда я на минуту возненавидела его как рабовладельца. Я, чертыхаясь, оделась, взяла ружье, и мы пошли в лес. Да и пора уже было. В доме не осталось ни кусочка мяса, Лукса я кормила последними драгоценными макаронами. Мне удалось подстрелить косулю, и Лукс вновь был мной доволен. Я немножко поразыгрывала восторг, взвалила косулю на плечи и пошла домой. В ту пору, поразмыслив хорошенько, я стреляла только ослабевших самцов. Боялась, что дичь, отстреливаемая теперь только на моем участке, да и то немного, расплодится и через несколько лет окажется в западне дочиста обглоданного леса. Вот и отстреливала самцов, чтобы как-то помочь делу. Думаю, что была права. Теперь же, два с половиной года спустя, я замечаю, что дичи стало больше, чем прежде. Если когда-нибудь надумаю покинуть эти места, я выкопаю такой глубокий проход под стеной, что этот лес никогда не станет ловушкой. Мои косули и олени найдут тучные безграничные луга или внезапную смерть. И то и другое лучше, чем плен в дочиста обглоданном лесу. Природа мстит за то, что давно извели всех хищников и у дичи не осталось естественных врагов, кроме человека. Иногда, закрывая глаза, я вижу великий исход из леса. Но это просто фантазии. Никак не может человек бросить эту привычку — грезить наяву.