Девчонка побелела от страха и принялась реветь, | потом и совсем сбежала с вышки.
Левонтьевой Машке Карл Иваныч, наоборот, предсказал самую счастливую участь: приедет из-за моря не то какой-то королевич, не то богатый купеческий сын и женится на ней, и будет она сладко есть и сладко пить, и будет в золоте ходить.
Восьмилетней Машке это предсказание очень поправилось, и она, жеманясь, стала упрашивать Карла Иваныча «нагадать» и Никешке. Карл Иваныч согласился на это и после внимательного исследования покрытой коростой руки Никешки многозначительно предупредил Никешку, что только чудом гму удастся спастись от злой участи: злобится на него не то домовой, не то водяной. Ежели не поостережется, то отступится от него, Никешки, его светлый ангел, который только и спасает его от иогибели, и тогда — пиши пропало. И Никешка присмирел.
И с твоей родней плохо дело! — продолжал запугивать его Карл Иваныч.— Твоя сестра Грушка?
Моя! — признался испуганно Никешка.
Ай, плохо! Ай как плохо! — завздыхал Карл Иваныч,;—Есть у нее вороги лютые. Бедная ее душенька.
Никешка кубарем скатился с вышки и побегал галопом на село. Машка последовала за ним. Сторожить «рештантов» остались другие ребятишки, которые уже не смели подвергать никого истязаниям.
Теперь пленные могли, по крайней мере, свободно ходить в пределах вышки. Их добровольная стража не позволяла им только сойти с вышки.
Плохи наши дела! — шептал Анемподист.— Такая завируха поднялась.»
Совсем народ с ума спятил!—откликнулся Антон.— Жили себе, жили, много не тужили, а тут на, вон, поди, какое затеяли!
Ас чего завелось, никак не поймешь! — тоскливо отозвался Анемподист.— Господа бают, беспременно езовиты да поляки затеяли. Они ядовитые..
Ну, и наши тоже хороши. Воров да душегубов, да конокрадов хоть пруд пруди, хоть гать гати. Опять же, солдатья белого видимо-невидимо набралось. Их, анафем, вешать бы надоть. А приказные за взятки да за посулы поблажки делают.
Был бы на царстве царь крепкий, он бы им показал, где раки, скажем, зимуют...
Дарем земля держится, отцом — семья. Без хозяина весь дом прахом рассыпается.
Карл Иваныч, грустно вздыхая, вымолвил:
Странные люди вы, русские. Нигде таких, как вы, нет,
Неужто нет?—удивился Анемподист.
Нет,—подтвердил немец.— Когда вам кто-либо правду говорит, вы не вериль. А почему? Потому что сами вы никогда правды не говорите, и во всем обман видите. Ну, а как вы правде истинной не верили, то поневоле верили сказкам всяким. И сами вы себя обманывал.
Антон и Анемподист переглянулись и засмеялись.
Хитер, немчура! В самую точку попал!
В одном углу обширного барского двора, хорошо просматриваемом с вышки, поднялась суматоха, послышались пронзительные вопли. Анемподист сказал тревожно:
Дерутся! Аж пыль столбом идет!
Левонтий орет,— подтвердил Антон.—С чего бы это? Ай не поладил с Назаркой?
Горбуна цесаревича Пал Петровича люди девку Левонтьеву, Грушку, на двор предоставили! — сообщил Анемподист.— А родня Левонтия не дает девку, отбивает. Ишь, горло как дерут!
В самом деле посланным на село сторонникам «Пал Петровича» удалось-таки дознаться, где Левонтий на всякий случай запрятал свою шестнадцатилетнюю
дочку, румяную и ясноглазую Грушу. Грушка была из своего убежища вытащена и приведена «пред ясные очи его высочества». Это похищение всполошило всю родню Левонтия и Назарки. За похитителями во двор II налилась целая толпа неистово голосивших баб и крепко ругавшихся мужиков. Безводновцы явно сочувство- нали недовольным, Горбуновы люди огрызались. Мелькали кулаки.
Кто-то вдруг зычным голосом закричал:
Ребята! Наших обижают!
Это послужило сигналом к общей свалке, в которой нее перемешалось. Метавшегося по двору с воплями черноволосого Левонтия кто-то огрел дубиной по руке, и перебитая рука бессильно повисла. Один из шабров Левонтия раскроил топором череп тому из горбуновых иодей, который ударил Левонтия Выскочивший со члобным визгом на крыльцо горбун выпалил в толпу из двух пистолетов, и тогда почти все, пребывавшие на дворе, кинулись в бегство. Толпа повалила по дороге в село. В усадьбе остались только вооруженные | торонники «анпиратора» и спутники «цесаревича». Они заняли два противоположных угла двора и обменивались угрозами. Совершенно пьяный «анпиратор» стоял на крыльце, тупо глядел на опрокинутые столы н скамьи, разбитые горшки, разбросанные куски хлеба и пирогов, разбитые бочонки и бормотал:
Н-ну и д-дела!
В нескольких шагах от крыльца три безводновца дрались с двумя араповцами. Все были пьяны, больше махали кулаками в воздухе, чем дрались по-настоящему.
Голуби! Что ето вы?—скорбно изумился «анпиратор».— Все было по-хорошему, по-благородному и вдруг...
Завздыхал:
Ах, нехорошо! Право слово, совсем нехорошо! Праздник себе устроили, по-христианскому, по-православному, водочки выпили... А потом — на поди!
Один из безводновцев, получив случайный удар коленом в брюхо, свалился, как сноп, и завыл истошным голосом. Свой же, другой безводновец, не разбирая с пьяных глаз, насел на поверженного и принялся рвать ему бороду.
Чтой-то, голуби! — ахал «анпиратор» — Ну, дал ему по морде, ну, саданул под микитки. А волосье драть уж не полагается..
Рассердился и прикрикнул:
Голуби! Кому я говорю?! Брось! Что ты с него волосье сдираешь? Голуби! Вам я говорю ай не вам?
Но «голуби» продолжали таскать друг друга. И тогда распухшее лицо «анпиратора» вдруг налилось кровью, нос почернел, правая губа вздернулась вверх, нижняя скривилась, обнажая волчьи зубы. Аким с диким ревом свалился с крыльца и врезался в дерущихся. Из разных углов дома, амбаров, из близкого сада сбегались люди и влипали в ту же кучу. Слышался топот ног по твердому грунту, глухие звуки ударов, хриплое дыхание. Куча дерущихся росла и росла. Огромный клубок катался по двору. Скрывавшийся в течение нескольких минут со своей добычей, ясноглазой Грушкой, горбатый «Пал Петрович» выскочил на двор и, нелепо взмахивая драгунским палашом, свалил двух или трех безводновцев, но напоролся на кургановского парня, который сзади ударил горбуна цепом по тонким ногам. Горбун свалился, выронил из рук палаш, передернулся несколько раз и попытался откатиться от дерущихся. Но тогда к нему подбежал Никешка и принялся, прыгая, тыкать старым источенным кухонным ножом в безобразное тело «Пал Петровича», приговаривая:
Вот тебе за Грушку! Вот тебе! Вот тебе!
Толпа дерущихся надвинулась на них, покрыла и покатилась дальше. На месте, где только что были Никешка и горбач, остались словно две растоптанные ящерицы—одна побольше, другая поменьше.
Спасайся, кто может! Утекай! Утекай! — кричали сторонники погибшего «великого князя».
Иные, выскакивая из кучи дерущихся, где в самой середине топтался, как медведь, «анпиратор» Аким, бежали к воротам, к амбарам, прыгали через невысокую загородку в сад. За ними гнались, били их ножами, кистенями, дубинами, а то и просто подобранными тут же обломками разрушенных столов и скамей.
Безводновцы и кургановские одержали полную победу. Пришедшие в Кургановское с рыжим маляром араповские, разбитые наголову, спасались бегством, уже не помышляя о сопротивлении. На барском дворе, в саду, на огороде, по дороге на село валялись жестоко избитые, изуродованные в свирепой драке люди. Какой-то араповский сидел у забора, перхая, как овца, и из его искривленного судорогой рта выскакивали плевки алой крови, а покрытые холодным потом руки бессильно хватались за обильно политую его кровью землю. Время от времени он чуть слышно бормотал: ^
Смертушка... смертушка...
Порядком пострадавший в драке Аким, пошатываясь, забрался на крыльцо, постоял, мотая по-бараньи распухшей головой и вздыхая.
Здря все это! — вымолвил он.
А вечером на барском дворе опять стоял дым коромыслом: снова были выставлены столы и скамьи, наварена и напечена всякая снедь, поставлены корчаги с пивом и водкой. Горели костры и налитые бараньим салом плошки, визжала сопелка, гудела «коза» гнусавым голосом своей деревянной дудки, пиликала самодельная скрипчонка какого-то доморощенного музыканта из дворовых, бабы и девки вели хоровод, ребята играли в горелки. В саду, особенно в густом орешнике, шушукались случайные пары
Выспавшийся с Марфуткой «анпиратор» с трещавшей от выпитой водки головой восседал на большом
потерявшем обивку кресле на террасе, где недавно Левшин вычерчивал пальцем по пыльному столу карту местности, и с помощью Назарки решал дела государственной важности. Тут присутствовали выборные от крестьян села Курганского, а также приведенные с вышки Карл Иваныч, Анемподист, бывший староста Антон, отец Сергий с крестом и евангелием и Тихон Бабушкин. Обобранного до нитки краснорядца не было: ему накостыляли шею, чтобы зря не шатался, и выгнали из села.
Господов больше никаких не будете иметь до скончания века, покеда будет стоять моя держава!— медленно цедил слова «анпиратор».
Покорнейше благодарим! — кланялись выборные.
Значит, всякую там барщину, альбо, скажем, оброк — к шуту!
Покорнейше благодарим.
Некрутов с вас брать не буду. Будя! Кто хочет, тот путь и идет по доброй, то есть воле, и все такое, а принуждениев не будет.
Опять выборные благодарили.
Откупов тоже никаких. Одно слово — крышка! — продолжал Аким.— Кто хочет, скажем, солью торговать, торгуй. А кто хочет водку гнать, гони. Мне что? Оно и лутче..
Подумав, продолжал:
Податей тоже никаких. Крышка податям-то!
Покорнейше благодарим, твое царское величество.
Насчет старой веры — никаких стеснениев. Мне что?
А как насчет землицы? — осведомился один из выборных.
Жалую вас землей! — объявил Аким.— Мне что? У меня земли много. Прямо сказать, сам не знаю, куда и девать. Берите, владайте. Сколько кому надобно, столько каждый пущай и берет. Одно слово, сколько осилить может...
Ас лесом как?
Берите и лес. Рубите!
Тут робко вступил Карл Иваныч. Заговорил, что кургановский лес непростой. Триста десятин посаже- ны еще князем Никитой по личному приказанию императора Петра I да двести десятин молодняка насажено нынешним князем Иваном. То есть, конечно, не сам князь Иван сажал, а он, Карл Иваныч, как ученый-лесовод.
Ну, и что ж с того?—недоверчиво спросил Аким.
Против песков насадка сделана. В защиту от несков, которые грозят занести всю округу. Лес никак нельзя трогать. Лес беречь нужно!
Мужики загалдели:
А кто его разводил-то? Ты, немчура, только показывал, как и что, а саженцы сажали мы же! Значит, и лес наш, что хотим, то и делаем!
Лес можно рубить только делянками! Разбить весь лес на сто участков и каждый год вырубать только одну делянку. Так лес будет сбережен.
Хитришь, Карла! Хочешь лес для господ сберечь! Сам из господ, так господскую руку и тянешь!
Аким, хватаясь за налившуюся болью голову, заявил:
Руби, ребята, и никаких. Дерево, оно чье? Оно божье. Там и растет, где бог укажет. Захочет бог— вырастет, не захочет — так хоть тресни, ничего не выйдет. Руби, и никаких! На всех хватит!
Кто-то из мужиков пожаловался, что кургановцам приходилось наряжать рабочих для содержания в порядке огромного барского сада, а пользовались садом одни господа.
Руби и сад! — решил «анпиратор».— Барская выдумка! Настоящему мужику разе с садом возиться?
Карл Иваныч застонал. Тогда «анпиратор» погрозил ему корявым пальцем.
Ты у меня, немец, помалкивай. Ты уж и тому радуйся, что я тебя, скажем, повесить аль запороть не
приказываю.» А ежели рассудить, на что ты? Только и есть, что для барской прихоти.
Карл Иваныч, заикаясь, заявил, что он приносил пользу не одним барам. Уж не говоря о заботах о лесе и саде, он, Карл Иваныч, как физикус, химикус и ботаникус, занимался разведением лекарственных трав. Лечил и бар, и мужиков. Многих, можно сказать, от смерти спас...
Что верно, то верно! — подтвердили мужики.— Глисту выводить мастер!
Аким повеселел.
А ты, немчура, вывел бы из меня червячка пьяного? Завелся, анафема, лет десять назад, сидит под самым сердцем и сосет, сосет сердце.. Опять же, вот и сейчас. Бог знает с чего, чердак трещит. Как выпьешь малость, так и начинает чердак трещать...
Карл Иваныч заявил, что от головной боли он может избавить «его царское величество» отменно просто. А вот с «пьяным червячком» повозиться надо. За десять лет этот червячок здорово разросся. Корни длинные пустил.
А нос мне не поправишь, немчура? Болит дюже!
Карл Иваныч пообещал попробовать исправить и
нос его царского величества. Надо поискать корешков подходящих.
Анпиратор посветлел.
Да ты, оказывается, немец ничего себе, не вредный немец. Ну, живи! А вы, ребята, смотрите в оба: не обижать немца. Вишь, даже нос мне поправить берется!
Карл Иваныч был отпущен готовить какое-нибудь снадобье от головной боли и в награжденье ему был дан целый рублевик.
Староста Антон был жестоко обруган за то, что хоть и поневоле, но «тянул барскую руку». Анемподист получил несколько затрещин, поплатился одним выбитым царской ручкой зубом, но, в общем, отделался дешево. Отцу Сергию «анпиратор» приказал завтра
похоронить честь честью всех убиенных сегодня и впредь не обременять кургановцев поборами. Покончив с этими «рештантами», анпиратор взялся за Тихона Бабушкина.
А ты что за человек?
Тихон заявил, что он учился, но не доучился в московском университете — по слабости здоровья. Теперь живет в Курганском. Может быть весьма полезным его царскому величеству, как образованный
человек.
Ох, и не люблю же я вяс, образованных! — признался Аким.— С вас как с козла — ни шерсти, ни молока. А нос вы задирать умеете!
Я могу ребят обучать! — заикнулся Тихон.
Ну, это ни к чему. Ребята землю пахать да сено косить и так выучатся от отцов да матерей!
Грамота..
А грамота к чему? Которые грамотные, так они и норовят своему же брату, мужику, на шею усесться. В приказные пролезают и так-то сосут мужика.
Совсем уж смущенный Тихон заикнулся, что он изучал всяческие законы, не токмо что государства Российского, но и иностранных государств.
«Анпиратор» рассердился:
Каки таки законы? Для чего законы? Законы только баре придумали, чтоб бедного человека в страхе держать, а по-настоящему никаких законов не надобно. Где что нужно— скажем, царь прикажет, а его верные слуги распорядятся. И все будет по-доброму, по-хорошему.
Для правильного суда..
А кто тебе сказал, что в моем государстве правильный суд будет? — насупился «анпиратор».— Ничего этого нашему величеству не надобно. Выберут мужики пяток аль десяток стариков, те и будут судить. Как по совести, то есть. Кого нужно, того и постегают. Сами и стегать будут. А суд— на что он?
Тихон совершенно увял. Мучительно напрягал мозг, стараясь придумать, чем бы снискать если не милость, то хоть снисхождение грозного «анпиратора». Напоминать о виршах и о латинском языке он считал уже опасным. Но его выручил сам «анпиратор».
Писать обучен, гриш? И по-иностранному?
И по-иностранному,— торопливо отозвался Бабушкин.
Так что можешь накатать грамотки иностранным, скажем, королям да прынцам разным?
М-могу! — ответил, поеживаясь, Бабушкин.— На языке Цицерона..
По-немецки, что ли? Ну, ладно! Жалую, тебя в наши иностранные министры. Будешь состоять при моей персоне.
Подумав, осведомился:
Женат?
Еще нет.
А этого не люблю. Почему не женат? А знаешь что? Сбегай-ка ты к попу: пущай он тебя сейчас и повенчает.
С кем? — испугался Тихон.
Жалую тебя из моих царских рук невестой. Награждаю тебя любезной нашему сердцу стаст- дамой... Марфуткой кличут. Ничего, вальяжная девка. Муж-то ейный уж окочурился. Что ей во вдовах ходить?
Тихон не осмелился спорить, но решил как-нибудь увернуться от венчания.
* * *
Четыре дня шайка Акима и Назарки валандалась в Курганском. Сначала между кургановцами и безвод- новцами царило относительно согласие, но уже на второй день оно было нарушено. Безводновцы очень уж обижали девок и баб да еще и требовали от кургановцев поделиться добычей из барской усадьбы.