Ему ничего не стоило, например, проскочить мимо охранников, вынудив их стрелять мимо цели, хотя бы даже в упор, но Дермоту меньше всего хотелось устраивать бессмысленный шум в такой тихий, чудесный вечер. Вернуться в лес, чтобы зайти с другой стороны, тоже было бы пустой тратой времени, потому что там, за деревьями, их, наверное, еще больше. Дермот еще раз, прищурясь, оценил противника, высоту солнца, ширину поляны, кучность облаков и даже густоту цветов среди травы под ногами у охранников и сделал им ручкой, что-то напоминающее взмах хвоста обезьяны, присел, вильнул ягодицами и сразу опять встал в прежнее положение. Таким образом, он проделал один из тех отвлекающих приемов, которые входили в арсенал невербальной атаки на противника и применялись обычно для озабочивания врага своими мыслями. Поза, которую принял минуту назад Дермот, должна была наладить сердечный настрой заградивших ему путь «автоматчиков» на сентиментальный лад, как-то: вспомнить о детстве, о родителях (папе, маме и бабушке), помечтать любимой, начать писать стихи про то-се, пятое-десятое, а за это время сам Дермот мог покусывать травинку или, например, быстро пройти между противниками, пока они пребывали в прострации.
Но реакция его теперешней аудитории оказалась настолько необычной, не описанной ни в одном учебнике по невербальной дезорганизации мужиков с автоматами, что Дермот в первую минуту даже опешил: охранники, вместо того чтобы пригорюниться о жизни, вдруг… неудержимо захохотали. Они классически взялись за животы, и смех стал душить их самым немилосердным образом. Кто-то опустился на корточки, иные повалились в траву и бились теперь в конвульсиях, не в состоянии остановиться. У всех на глазах выступили слезы радости!
Дермот настолько был поражен, убит и ошарашен, что едва не упустил время, чтобы пройти между ними. Он как раз переступал через первого, лежащего перед ним в траве автоматчика, когда заметил, что двое других впереди уже пытались преодолеть истерику и предпринять какие-нибудь осознанные действия. Дермот с интересом повторил прием, и те двое отключились окончательно.
Но от смеха еще никто не умирал. Памятуя о том, Дермот устремился меж поверженных врагов — вместо Усадьбы к толстому Сараю с пенитенциарными признаками, как уже отмечалось…
Единственные окна были врезаны в стенах высоко над землей и походили скорей на бойницы. Вместо ночных фонарей над Сараем торчали круглые прожектора, которыми, по-видимому, при желании можно было высветить ночью, как днем, всю поляну вокруг этого странного сооружения. Если кто-нибудь мог бы наблюдать сейчас за Дермотом, он, без сомнения, испытывал бы недоумение и спросил: куда так стремится Дермот и что он станет делать, когда достигнет стен Сарая — ведь там не видно ни единой двери, одна только глухая стена, у которой Дермот без сомнений встретит свой конец от пуль отсмеявшейся охраны, как от обыкновенной казни через расстрел. Но автоматчики, насмеявшись, не могли теперь вспомнить, в каком именно направлении исчез их веселый мим — это была еще одна «штучка» Дермота — и теперь они подымались с земли и с быстро исчезающим весельем озирались по сторонам: Дермота для них — не стало…
Он пробежал еще несколько шагов вдоль стены, но и здесь не было каких-либо доступных дверей или окон. Зато Дермот заметил стыки у бревен на уровне глаз. Он поднял с земли камень и, на зависть вандалам всей земли, с силой засветил им в прожектор. Раздался звон разбитого стекла, хлопнула лопнувшая мощная лампа. Сразу кусок бревна у стыков выехал наружу и изнутри выглянул и посмотрел вверх на разбитую вещь абориген в форме защитного цвета…
Дермот засунул его обратно в это странное окошко, влетел туда следом сам, и здесь ему пришлось слегка прибить не только своего, не в меру любопытного привратника, но и двух напарников.
Эти трое, по искусной задумке офицера безопасности, не успели и «глазом повести», отчего после не смогут опознать Дермота, как «одного из тех, со Станции», когда очнутся.
Теперь Дермоту надлежало определить, на какую звезду сориентироваться по звездному компасу на руке: Занрак или Альдебаран (альфа Тельца), как он хорошо помнил из учебника по астрололы. И что там откроется, за единственной закрытой дверью напротив, — комната без окон или коридор с тупиком в конце? Дермот на цыпочках (такой прием особенно трудно давался дуболомам в школе биороботов) подбежал к двери и приоткрыл ее: два красавца тигра подняли ему навстречу морды, привставая с низким рыком на своих сильных полосатых лапах. В нос ударил запах зоопарка.
Дермот захлопнул дверь и секунду думал. Он успел заметить, что комната была деревянная и пустая, но одна многообещающая лесенка вела вверх на другой этаж. Дермот покосился на сраженную охрану, которая, вероятно, скоро уже придет в себя, и тогда, как более слабые и беззащитные, они обязательно подымут тревогу, а Дермот еще ничего не успел узнать подобающего.
Надо заметить, Дермот Уэлш совсем не разделял критики Йоцхаком милого антропологического снобизма главного техника Станции Пера. Конечно, вначале было странным слышать, что эти существа мало отличаются от животных и, строго говоря, много отличаются от людей, потому что, имея речевой аппарат и сильную страсть к игрушкам Цивилизации, они, на самом деле, чем бы ни занимались — строили дом, бранили детей или убивали своих собратьев — все это они делали так, как будто ничто абсолютно не содрогалось у них внутри от их проделок. И Дермот, за долгие годы работы в таких человеко-без-образных стадах, уже стал привыкать к тому, что иногда можно было не дорожить жизнью их охранников. Ему, в редкие сентиментальные минуты, начинало казаться, что даже домашние животные, по сравнению с ними, имели хоть какое-то подобие души, «да простятся мне мои биопрегрешения» — бормотал он всегда после таких мыслей.
Дермот взял за воротник одного охранника, затем свободной рукой другого и легко подтащил их к двери. Здесь он резко открыл ее ударом ноги, и пока обе могучие кошки приходили в себя от неожиданности, он с силой швырнул им под ноги вначале одно и следом другое бесчувственное тело. Тигры, как любопытные котята, настороженно принюхались к привалившей им с неба необычной еде.
Дермот в секунду оказался у лестницы. Именно эта секунда ему и была нужна, чтобы покрыть все расстояние мимо тигров: в школе биороботов на сверхсекретном курсе по спринтерству он выучил, что крупные кошки в прыжке пролетают за секунду пятнадцать метров. Поэтому без отвлекающих предметов он ни при каком случае не успевал взбежать по лестнице.
Уже наверху лестницы его ушей настиг один только, хотя и тяжелый, но запоздалый удар лапой а дощатый пол.
Здесь Дермот быстро огляделся по сторонам и сразу увидел самого Калиграфка, Прокурора Большой Империи! Калиграфк в задумчивости шел на него и, кажется, был так занят своими мыслями, что ничего впереди не видел. В руке он нес пузатую бутылку коньяка из тех запасов, которые поступают в Империю в качестве подарков вместе с игрушками и одеждой, а также пару широких фужеров, сцепив все это меж скрюченных от долгих жизненных трудов пальцев.
Дермот вжался в стену, впился в Прокурора глазами и проделал разрешенный международной конвенцией к применению в человекообразных культурах приём «меня здесь нет». Кажется, Калиграфк без труда в это поверил. Он в глубокой задумчивости прошел мимо Уэлша, едва не задев его своим плечом. Дермот осторожно двинулся вслед за ним.
Калиграфк повернул за угол, поднялся еще на несколько ступенек вверх по какой-то узкой лесенке, открыл дверь, переступил порог и сразу закрыл за собой дверь. Дермот внимательно присмотрелся сквозь стену и удовлетворенно что-то различил за ней. Он уже оказался было у двери, но сразу же навстречу ему из-за угла вышел еще один охранник. Дермот, разумеется, не мог пролетать по пятнадцати метров в секунду, как дикая кошка, но ему вполне хватило времени, чтобы перевести из состояния бодрствования в положение горизонтальное и бесчувственное вооруженного аборигена, за мгновение до этого полного сил и здоровья и находившегося у него перед носом в каких-то трех-пяти шагах — причем противник погрузился в кому, как в приятный сон, ничего не успев ни увидеть, ни представить себе.
Дермот осторожно приблизился к двери. Он мешкал. По всей видимости, Калиграфк или кто-то другой находился там, в комнате, сразу за дверью. Но приказ главного техника Станции упрямо давил изнутри череп Дермота-биоробота. И он стал превращаться в сгусток мышц и сухожилий, нечто от сжатой пружины появилось во всем его облике. Когда время настало, Уэлш молниеносно распахнул дверь, в мгновение он оценил по достоинству толстую деревянную клетку посреди залы на постаменте, в ней — Цацу, которого привезли в Заповедник рано поутру. Перед клеткой стоял сам прокурор Калиграфк все с той же бутылкой коньяку и перевернутыми бокалами в руке. В остальном же зала была пустынной и голой, и не за что было зацепиться взгляду, но зато квадратный проем в деревянном потолке мгновенно привлек внимание Дермота. Минуту спустя он уже смог определить, что попал, по всей видимости, в вентиляционное окно — в молниеносном прыжке он успел оказаться здесь еще до того, как удивленные Цаца и Прокурор обратили свои морды на распахнутую дверь, — но там уже не было никого, кроме лежащего ничком охранника.
Калиграфк подошел, склонился над ним и ударил пару раз по щекам. Охранник застонал.
Прокурор обернулся к Цаце, потом снова посмотрел на бледного охранника, потом снова на Цацу в клетке и произнес:
— Вижу теперь, Цаца, что ты настоящий краймер — даже у тюремщиков нервы не выдерживают твоего вида.
Прокурор оставил охранника приходить в себя, прикрыл дверь и медленно подошел к клетке с Цацой. Они долгими взглядами смерили друг друга.
Калиграфк перевернул бокалы и наполнил их коньяком из пузатой заграничной склянки. Потом он поставил бутылку на пол, выпрямился и протянул один бокал для Цацы в клетку. Тот схватил его и через мгновение протянул обратно пустым, всем своим видом требуя еще одной порции. Калиграфк налил.
— Я пришел тебя исповедать, — произнес Прокурор. — Я должен окончательно убедиться, что наш выбор правильный, и ты дашь достойное и нужное краймерам всего мира потомство.
— Даже там, в тюрьме, ожидая казни, я не знал такого унижения, — ответил на это Цаца.
— Дело империонной важности, и давай больше не будем к этому возвращаться, — сказал Прокурор.
— По закону я имею право последние сутки своей жизни побыть вне видимости охранника, — опять возразил Цаца.
— Мы не должны рисковать, — сказал Прокурор. — Я отвечаю за то, чтобы ты сохранил потенцию до начала Обряда.
— Начальник Калиграфк, мне сейчас не до этого! Клянусь, все свои соки я донесу до Усадьбы завтра в целости и сохранности…
— Если бы такое произошло — не будь ты под неусыпным наблюдением — то это бы только доказывало, что мы нашли ложного онаниста, — резонно возразил ему Прокурор. — И не будем больше к этому возвращаться, — еще раз повторил он.
Цаца сказал:
— Эта ритуальная клетка действует мне на нервы… Неужели нельзя было посадить меня в нормальную камеру?
— Зато мы сохраним ее в веках, мы поместим ее в священной Усадьбе как дорогую для всей нации реликвию, она будет служить устрашением каждому, кто посмеет посягнуть на власть краймеров… А теперь перейдем к делу, Цаца.
Прокурор строго воззрился на свою лучшую овцу в пастве.
— Отвечай же, Цаца как на духу и перед нашим богом, как ты сподобился на подвиги, правда ли, то были исключительно корысть и зависть, а вовсе не голод, и что фраерские слабости, такие как сожаление или стыд, никогда не посещали тебя?
— Мне нечего скрывать от первого среди краймеров и благодетеля нашего Прокурора Калиграфка! — так начал свою исповедь Цаца. — Моя судьба, наверное, похожа на миллионы подобных, и не дай бог простому смертному испытать те муки ада, которые приходится переживать и претерпевать нам, духовным краймерам.
— Все началось, наверное, с того заграничного мячика, которым играл у нас мальчик из соседнего дома. Наверное, потому мне и врезался в память именно тот случай, что мячик был необыкновенно ярким, прыгучим и удобным по размеру — а не той резиновой лягушкой, которые выпускает местная промышленность этого фраера — Министра. Мне сразу захотелось иметь такой мячик в личное пользование, и вряд ли нашелся бы на земле хоть один краймер, который бы смог бы совладать с той жадностью, которая захватила тогда всего меня. Я украл этот мячик при первом же удобном случае. Что это были за дни! Я не выпускал мячик из рук, я с ним спал и садился есть, кидая его себе в ноги и под стол. Я был самым счастливым ребенком на свете… но и самым несчастным! Мячик, который, казалось, будет радовать меня вечно, вдруг наскучил мне смертельно, а на улицу ведь я его взять не мог, чтобы поиграть по-настоящему, — его бы сразу узнали так называемые законные хозяева, поэтому всего через пару дней я его просто разрезал и выбросил в мусор.
Прокурор удовлетворенно кивнул, а Цаца продолжал:
— В общем, у детей, родители которых бывали за границей, всегда появлялось что-нибудь необычное: жевательная резинка, зажигалка или красивая пачка из-под сигарет. Я просто ненавидел…
— Этих детей? — спросил Калиграфк.
— Нет, игрушки, все эти заграничные штучки. Мне тоже хотелось иметь их у себя. Но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что скоро уже стало просто корежить всего меня изнутри. Когда я подрос, оказалось, что вовсе не погремушки и коробочки составляют предмет зависти окружающих, а теперь это — мотоцикл и одежда. Я был никто, ничтожество, плебей, когда ходил пешком и — в брюках производства фабрики этого фраера Министра! Мне казалось, что на меня показывают пальцем, как на клоуна. Вот тогда я испытал настоящий ад в груди и тогда именно зарезал первого щеголя, попавшегося мне в темной аллее при свете одинокого фонаря — зато хорошо просматривались на его ногах модные туфли! Но я был счастлив, как и в тот раз, с мячиком, всего только пару дней, потому что туфли оказались мне малы, и я их утопил в реке.
— Почему же ты их не продал втридорога, Цаца? — немного удивленный спросил у него Калиграфк-духовник.
— Побойся бога, начальник! Ведь это означало бы совершить действия, которые могли бы квалифицироваться в суде как работа! Но какой же настоящий краймер станет работать?
Прокурор Калиграфк потеплел лицом и причастил грешника еще одним глотком коньяку из пузатой бутылочки. Цаца осторожно пригубил все это залпом до дна и продолжал:
— А теперь я хочу заявить вам, Прокурор, конфиденциально, что никогда нам было бы не подняться настоящими краймерами на этих зажигалочках, куртках и тапочках, а вам не из кого было бы набирать свою партию — нашу партию краймеров — по причине малочисленности потенциальных ее членов, если бы не появилась в Империи электронная техника и машины из стран Большого Конгресса! Вот когда мы по-настоящему сошли с цепи, как свора породистых доберманов! Я до самой последней минуты своей жизни завтра, в субботу, не забуду тех сильных и глубоких переживаний, которые я испытал, увидев впервые в жизни видеомагнитофон! Мне казалось, что я умер. Я не мог ждать и минуты, чтобы завладеть этой вещью. Я готов был пасть перед этой штуковиной на колени и молиться, молиться, молиться, пожирать, пожирать и пожирать ее глазами, ушами, всем телом, я хотел вобрать в себя этот сверхтелевизор и жить или умереть с ним неразлучно. Это было божественно! Эти кнопочки, эти мерцающие, как звездочки небесные, индикаторы — они приобщали меня сразу к высокому, к сильным мира сего. Но учтите, я говорю пока только о самой вещи, этом шедевре, этом творении рук и мозгов тех, кого я начинал уже презирать смертельно только за то одно, что они сумели сделать такую вещь! Но я не сказал еще о том, что именно эта штуковина стала выдавать на экран телевизора. Наш боже! Мне казалось, будто она вытаскивает меня на свет из преисподней, которая бы так и поглотила всех нас с этими презренными носочками, шляпками, жевательными резинками и кроссовками, если бы не видеотехника!
— Итак, вы убили, не мешкая, и сразу же забрали видеомагнитофон себе? — спросил Калиграфк.
— Я же сказал, что не мог ждать и минуты. Разумеется, я сразу проломил голову так называемому владельцу, и когда принес эту вещь к себе на хату, поставил и включил ее, то без ложной скромности должен вам конфиденциально заявить: я ощутил себя самым сильным, самым умным, самым достойным человеком в Империи. Мне сразу показались какими-то пигмеями все эти несчастные, не имевшие в личном пользовании такой вот вещи, а сам я вырос в своих глазах до размеров великана! Я не представляю себе, что бы я стал делать в этом мире, если бы не видеомагнитофоны, кроссовки и автомобили… Я хочу сказать, если бы их не было у меня лично! Стоило мне один только раз прокатиться в машине — и ее владелец немедленно отправился в мир иной, и другого выхода у него не могло быть, потому что я уже не выпустил бы эту вещь у себя из рук. Это было бы противоестественно. Меня лихорадило, у меня был жар, у меня перед глазами плавали круги, и я не владел собой совершенно. Я вам еще и еще клянусь, Калиграфк, что я чист перед вами и всей нашей партией и что любая годная вещь, попавшаяся мне на глаза, будет стоить немедленно жизни ее так называемому владельцу, а понадобится взорвать всех ради бочки такого вот прекрасного коньяку, которым вы теперь меня угощаете, я взорву незамедлительно, меня ничто не сможет остановить… И до сих пор я даже не решил еще для себя окончательно, хорошо это или плохо, что я, наконец, покидаю жизнь, потому что, с одной стороны, я совсем еще не насытился ее вещами и винами, но с другой — меня сжигает изнутри настоящий адов огонь, я не могу больше видеть этих вещей, они заживо пожирают меня, и я не в силах больше терпеть эти муки…