Альберт замолчал, но, по обыкновению, забыл закрыть рот. Он так и замер с выпученными глазами. Изобретателя отвели на место. Его машина по связям с общественностью пояснила, что Альберт переутомился, и раздала копии речи, с которой тот должен был выступить.
Печально, что великие мира сего только на то и годны, чтобы быть великими.
В тот год был издан указ о проведении переписи населения всей страны. Декрет был подписан Чезаре Панебьянко, президентом государства. После предыдущей переписи прошло десять лет, и поэтому в указе не было ничего необычного. Тем не менее, поступило специальное распоряжение охватить переписью людей без определенных занятий и недееспособных. Раньше эти несчастные никого не интересовали. Но теперь из гуманных соображений ими решили заняться. Таким образом Альберт попал в сферу интересов правительства. Да и вряд ли кто-нибудь больше, чем он, подходил на роль отверженного.
И вот Альберт оказался в компании с другими никчемными людишками. Чиновники помогли ему усесться и стали задавать разные вопросы.
— Как вас зовут?
Он всегда путал свое имя, но тут сосредоточился и ответил:
— Альберт.
— Который час?
Это был удар ниже пояса. Где часовая стрелка, а где минутная? Он разинул рот, но ничего не ответил.
— Вы умеете читать?
— Только с помощью моей… — начал Альберт. — Я не захватил с собою мою… Нет, я едва умею читать.
— Попытайтесь.
И они протянули ему листок с текстом, в котором он должен был найти правильные и ошибочные утверждения. Он отметил все утверждения как верные, надеясь, что таким образом справится хотя бы с половиной задания. Но все положения оказались неправильными. Потом Альберт получил задание вставить слова в пословицы.
«Семь бед —… ответ» — эта фраза требовала массы математических операций. «Имеются три неизвестных, — лихорадочно размышлял он про себя, — и только одна положительная величина — семь. Слово «ответ» мало что говорит. Я не могу решить это уравнение. Я даже не уверен, что передо мной уравнение. Вот если бы со мной была моя…»
Но все его машины и устройства были далеко. Пришло время действовать самостоятельно. Он не заполнил ни одного пропуска в пословицах. Но вдруг перед ним забрезжила надежда.
«…— мать изобретательства», — гласила очередная пословица.
«Глупость» — вывел Альберт, как курица лапой. И выпрямился, ощущая себя победителем. «Уж я-то знаю эту самую Эврему и ее мать, — хихикнул он, — о, Господи, как хорошо я ее знаю!»
Но они не засчитали и этот ответ. Альберт провалился по каждому вопросу всех тестов. Тогда они решили направить его в передовой приют для умалишенных, где он мог бы научиться делать что-нибудь руками — было очевидно, что его голова ни на что не годилась.
Две машины пришли за ним и вызволили его оттуда. Они сказали: да, конечно, он тунеядец и доходяга, но очень богатый тунеядец и доходяга и даже пользуется некоторой известностью.
— Хотя в это трудно поверить, но он — великий человек, — объяснила одна из чудесных машин. — И хотя, зевнув, он забывает закрыть рот, это не помешало ему стать обладателем Приза Финнерти-Хохмана. Мы берем его под свою ответственность.
Альберт чувствовал себя очень несчастным, когда машины вели его домой. Но он вконец расстроился, когда роботы попросили его отстать от них на три-четыре шага, сделав вид, что не имеют к нему никакого отношения. Они потешались над Альбертом и поддевали его. Альберт улизнул от своих неблагодарных детей и отправился в укрытие, которое давно приготовил для себя.
«Я пущу пулю в свою безмозглую голову! — поклялся Альберт. — Терпеть подобное унижение выше моих сил. Однако самому мне будет трудно справиться с этой задачей. Надо, чтобы кто-нибудь помог мне». И, сидя в своем убежище, он принялся за изготовление нового устройства.
— Чем занимаешься, босс? — спросило его Озарение. — Интуиция подсказывает мне, что ты работаешь над очередной новинкой.
— Мастерю машину, которая пустит пулю в мою тупую голову, — крикнул Альберт. — Я слишком ничтожен, чтобы справиться с этим в одиночку.
— Босс! Интуиция подсказывает, что есть более подходящее занятие. Давай-ка немного развлечемся.
— Кажется, я на это не способен, — задумчиво ответил Альберт. — Как-то раз я изобрел увеселительную машину. Она вдоволь потешилась, пока не взлетела на воздух, но не принесла мне ни капли радости.
— А теперь мы будем развлекаться вдвоем. Представь, что весь мир пред тобой, как на ладони. Что ты видишь?
— Этот мир слишком хорош для меня, — ответил Альберт. — Он слишком совершенен, все люди прекрасны и одинаковы и все преуспевают. Они овладели мирозданием и толково распорядились им. В этом мире нет места для такого недотепы, как я. Поэтому я выхожу из игры.
— Босс, догадываюсь, что тебя подводит зрение. Но ведь ты не так близорук. Посмотри вокруг без досады и раздражения! Что ты видишь теперь?
— Ах, Озарение, неужели это возможно? Я не ошибаюсь? Интересно, почему я раньше не замечал этого? Вот как, оказывается, обстоит дело, если быть внимательнее!
Шесть биллионов простофиль, которые только и делают, что ожидают пастыря! Шесть биллионов безынициативных ничтожеств! Уж будь уверен, мы заставим их плясать под дудку усовершенствованной конструкции Альберта.
— Босс, интуиция подсказывает, что я создан для подобных дел. Мир скисает, как застоявшееся молоко. Пора заняться им всерьез. Дружище, какую кашу мы заварим!
— Мы положим начало новой эры! — торжествовал Альберт. — Мы славно позабавимся, Озарение. Мы возьмем их голыми руками! Мы слопаем их, как удав кролика… Как же я мог раньше не понимать этого? Шесть биллионов ничтожеств!
На этой странной ноте начался двадцать первый век.
Перевела с английского Любовь ПАПЕРИНА
Александр Кабаков
Только не надо знамен!
«Меньшинство всегда право» — этот внешне парадоксальный лозунг не в первый раз поднимает на щит один из самых оригинальных западных фантастов Р. Лафферти. Но, по мысли отечественного писателя Александра Кабакова, уже выступавшего на страницах нашего журнала, меньшинство с редкой последовательностью стремится стать большинством. Впрочем, и эта мысль отнюдь не противоречит взглядам Лафферти, в чем вы можете убедиться, сопоставив рассказ и статью.
Есть один признак, не самый важный, но характерный, по которому можно распознать некоторых людей, выросших в либеральном обществе: это непереученные левши. Пишущий странным образом, будто подгоняющий левой кистью строку, прежде почти безошибочно определялся как американец. Причем это касалось именно американцев, родившихся после второй мировой войны, когда в их стране утвердились принципы не ограничивающего, поощряющего естественные наклонности воспитания.
Я это всегда замечал, будучи сам переученным левшой, у которого мама, бабушка и учительница день за днем выдирали из левой, куда более ловкой руки перо-вставку, тонкую деревянную палочку, красную или голубую, оправленную на конце в жестяную трубочку с зажимом для пера № 86 (№ 11 запрещался, мы же пуще всего любили узенькие «чертежные», запрещавшиеся строже прочих), и я коряво, косо, быстро утомляясь, сжимал неумелыми правыми средним, указательным и большим жестяную трубку, оставлявшую на среднем одновременно вмятину, мозоль и синее чернильное пятно (если макал в фарфоровую непроливайку с голубой ромашкой на боку слишком глубоко), и палочки писались вкривь и вкось, дрожащие и разной длины, и теперь мой почерк разбирают только очень привычные машинистки, потому что он не только уродливый, но и чрезвычайно мелкий, и как я ни стараюсь писать покрупнее, но стоит сосредоточиться на содержании текста, как уже ко второму абзацу строка превращается просто в слегка извилистую линию, буквы в которой впору разбирать с лупой, пробелы между строками исчезают, и в конце концов фраза становится все длиннее, обрастая деталями, запятыми и тире, — вроде только что дописанной. Некоторые думают, что это сознательный стилистический прием.
Другие действия, которым я учился одновременно с письмом, я делаю, как правило, очень плохо и нескладно. Возможно, потому не особенно успешлив был и в спорте. С дикой завистью, помню, смотрел на левшей-фехтовальщиков, с которыми был в университетской секции. Их домашние были менее законопослушны, учителя менее упорны, а в результате ребята имели гигантское преимущество даже перед нормальными правшами, не то что передо мной — с моей второсортной правой и нетренированной левой…
Думаю, что история взаимоотношений левшей с праворуким обществом есть некоторая модель истории общества.
Представим же себе жизнь одинокого левши.
Как-то так получилось, что уже довольно взрослым и сознательным человеком, наделенным немалым интеллектом и мощной волей, он обнаружил то, о чем я рассказал: скованность и неточность движений, время от времени повторяющиеся попытки взять нож и вилку наперекор этикету, попытки в критический момент схватиться за орудие левой рукой и тому подобное. Он задумался, потом начал изучать вопрос. Он читал книги медицинские, философские и исторические, он освоил университетский курс теоретической механики, он рассматривал старинные гравюры и проделывал эксперименты на себе и своих праворуких близких…
Так прошли годы.
Собственно, хватило и месяца, чтобы понять, как можно разрешить проблему. Он уже начал есть левой, он уже вставлял ключ в замок левой рукой, но вот с письмом оказалось сложнее. Переучиваться предстояло долго, результат же был непредсказуем, более того: весьма вероятно, что ему, взрослому человеку, уже так и не удалось бы освоить скоропись левой. Можно было, конечно, полностью перейти на машинку или даже компьютер, закрыв глаза на то, что и их клавиши ориентированы на правшей… Словом, он мог решить проблему для себя.
Но его мучила судьба сотен тысяч левшей, подавляемых правыми. Он был добрый человек и сочувствовал тем, кто испытывал те же муки, что и он. Более того, их он жалел гораздо больше, чем себя, поскольку большинство левых не способно было осознать истоки, суть и поправимость своего положения, а он хотя бы осмыслил все это и тем самым уже почти преодолел.
И он понял, что левая идея должна быть сформулирована и сообщена людям. Идея была прекрасна и как все прекрасное легко выражалась словами. «Левши не хуже и не лучше правшей, — сказал он и повторял это многим, — просто они левши». Левши слушали его и потихоньку перекладывали ложки из правых рук в левые. Правши — не самые умные — поглядывали на не умеющих есть по правилам с презрением, но те из них, кто своею правой пользовался не очень ловко, начали поговаривать об отдельных столах для «леворуких свиней». Тогда среди левшей стали раздаваться возгласы протеста, они кричали в лица правых угнетателей великую формулу великой идеи, но некоторые не успевали ее выкрикнуть до конца, а некоторые для краткости пропускали отдельные слова. Получалось: «Левши не хуже!», или «Левши лучше правшей!», или даже «Левши, просто левши!» Последовал переворот, после него все, как и бывает всегда после переворота, изменилось зеркально. Леворукая общественность потребовала удалить из-за стола всех правшей. Правые не удалялись и упирались. Левые выставляли их левыми руками взашей, некоторым же с целью перевоспитания привязывали правую руку за спину или даже отрубали. Одновременно готовился к выходу из печати новый учебник хороших манер, где черным по белому было написано, что нож следует держать в левой, а вилку — уж ладно, черт с ней — во вспомогательной правой. Историческая неправота правшей становилась очевидна, хотя некоторые из них, наиболее упорные, используя правую конструкцию оружия, еще отстреливались.
Между прочим, сам автор идеи уже ничего исправить не мог. Он, так и не успевший научиться писать левой, был изобличен в праворучии (про него потом в кратком курсе истории леворучия так и было написано: «двурушник, правая рука идеологов правописания»), изгнан из-за стола и со временем совершенно выпал из общественной жизни. Говорят, что некоторые встречали его — он стоял на углу улицы имени Лескова (очень чтимого автора повести об историческом предвестнике движения) и Большого Левого переулка, протягивая за подаянием левую руку. Правый рукав был заправлен в карман…
Вот, собственно, и все. Прозрачная эта сказочка, мне кажется, вполне исчерпывает тему взаимоотношений между идеей и массами, которыми она овладела, став при этом, как и было указано, материальной силой… Однако, записав эту краткую историю, я понял, что в ней нет ответа на один очень важный вопрос, внутри нее содержащийся. А именно: был ли прав сам идеолог, когда решился идти в леворукий народ со своим справедливым, логичным, гуманистическим по духу и блестящим по форме утверждением? Разве не было бы лучше для всех, и для него самого в том числе, если бы он ограничился воплощением своего принципа на личном уровне, под усмешками обывателя переложил бы навсегда нож и вилку из руки в руку, освоил бы за год-другой письмо левой да и дожил бы до естественного финала мирным чудаком, еще и забавляя случайных наблюдателей — подгоняя очередную умную строку к концу страницы левой кистью…
Такого рода чудаки, оригиналы, городские сумасшедшие, юродивые и просто придурки никогда не переводились. Мучительно размышляя над причудами, странностями, тяготами и несовершенствами существования, они додумывались иногда до чего-нибудь такого, что вдруг освещало все происходившее с ними, вокруг них и до них навеки поражавшей зрение вспышкой. Как правило, после этого наступало нечто вроде интеллектуальной слепоты — они переставали видеть оттенки и подробности, исключения и выпадающие из монохромного мира детали. Прибавочная стоимость, сверхприбыль, избранный народ, сверхчеловек, непротивление злу, классовая борьба, мононациональное государство, тотальное равенство — вспышка может быть любой, но самоослепленный начинает видеть все плоским, одномерным, мертвенно ясным. Такой мир легко описать, и, как правило, идейный слепец остаток жизни этим и занимается. Толстые тома, экономические трактаты и философские эссе, поэтические пересказы и формулы упрощенных закономерностей радуют специалистов напряженной игрой, загнанной в тесные рамки мысли — так играет, бурлит и ускоряет бег вода, когда русло резко сужается. Автор спокойно отходит в иной мир (чтобы, возможно, и там продолжать свои чудачества), книги остаются в библиотеках…
Но не тут-то было. Всегда находится читатель, решающий построить летательный аппарат, основываясь на схеме, взятой из научно-популярной брошюры. Я уверен, что если бы не страх уголовного преследования, нашлись бы и желающие попрактиковаться в хирургии, заглядывая в школьный учебник анатомии, на картинку, изображающую почти бесполого человека с полусодранной в целях наглядности кожей.
Но уж что касается социальных хирургов-любителей — им в истории несть числа. Невнимательно прочитав, а то и на слух восприняв призыв-формулу пророка, прозрение которого выразилось в описанной выше слепоте, такой лекарь человечества немедленно начинает готовиться к операции. В девяти случаях из десяти он, в отличие от чудаковатого, бескорыстного и искреннего предтечи, вполне нормален, целесообразен и прагматичен. Во всяком случае его психические отклонения, если и имеются, совсем другого рода: вместо иллюзии полного и окончательного познания мира или его части он подвержен иллюзии же полного и окончательного подчинения мира или хотя бы группы людей — ради чего он и становится: а) абсолютным адептом предыдущего учения, б) абсолютным фанатиком переделки Вселенной под это учение.
Ну, а следом уже спешат те, кого уважительно называют «народ», официально — «прогрессивное человечество», а искренне — «толпа»…
Впрочем, все это, конечно же, схема, и, как всякая схема, примитивна, убога, не учитывает конкретики и если на что-то и может претендовать, то лишь на некоторое бытовое остроумие. Но жизнь! Что делать с жизнью?
Вольтер был блестящ, мудр и, безусловно, находился ближе к постижению человеческой природы, истории, общества и прочих интересовавших его вещей, чем толпы его светских современников, которых он шокировал. Но нашлись и те, кто принял его целиком, вместе с его едкими насмешками над церковью и аристократией, обличением монархического устройства общества и несправедливостей жизни… А потом были гильотины, монахи, сожженные в монастырях, дети феодалов, разорванные на куски крестьянками, и — император Наполеон…