Дэвид присел на самый его край. С выпрямленной спиной. Со сложенными на коленях руками. «Интересно, если бы я развалился сейчас нога за ногу или же навалился локтями на стол?» — промелькнула шальная мысль.
— Расслабьтесь, господин Нэш, нам не нужны испуганные солдаты. — Начштаба нервно отодвинул от себя толстую папку и стал перебирать авторучку меж пальцев. — Мы с вами сейчас будем работать. А через пару-тройку часов самолет перебросит вас на Восточный вход ледника.
— Служу Президенту.
— Вот досье. — Генерал резко вытянул руку, навалился на стол и достал из кипы папок, что слева от него, нужную. — Вот досье на ваших бойцов. Почитаете в самолете. За те же два часа, что будут даны вам для знакомства с командой, советую войти с людьми в полный контакт. От этого будет почти напрямую зависеть успех операции. Понимаю, это непросто. Но иного выхода нет. Как оказалось, у нас попросту не существует специальной команды для такой, если хотите, экстремальной ситуации. Не существует! А спасать страну надо. Поэтому мы бросились изучать базу данных. Работали днем и ночью. И отыскали лучших бойцов. Да, они почти не знакомы друг с другом. Их, как и вас извлекали. хе-хе. из разных уголков нашей необъятной родины. Зато теперь все, то есть, я, Президент и Правительство, уверены, что сделали буквально все для ликвидации этой банды ублюдков, для, если хотите, спасения страны. Да! Ни много ни мало!
— Я понимаю.
— Вот и отлично. Отлично, что вы понимаете, полковник Нэш, — почти закричал коренастый генерал. — А еще лучше, если бы вы свое понимание как можно скорей воплотили в действие, в результат наконец! Да! У нас очень мало, просто-таки чрезвычайно мало времени. — Он внезапно нагнулся к Дэвиду и зашептал почти что интимно: — Два часа назад пришло известие, что негодяи вывели из строя линию «Берлин-Лондон». Взрыв. Убито несколько сот человек. Поезд, к счастью шедший почти пустым, раскурочен. Его остатки в данный момент выносятся из тоннеля. Но! Мы по крайней мере хоть сейчас знаем, что разбойники находятся именно в Берлине, а не где-то еще. Все линии заблокированы. Поезда будут ходить лишь те, что обслуживают термоядерные станции. Ну, и те, что будут возить вашу команду, куда бы вам ни понадобилось.
— Но, простите, господин генерал. — начал несмело Нэш. — Если они в Берлине, то нам только до Берлина и придется доехать.
— О, полковник! Если бы так. Если бы так! — начштаба внезапно вскочил, взмахнул рукой, посылая ее от ноги вверх: — Служу Президенту!
Дэвид в точности повторил эти слова и телодвижения. Оба синхронно сели.
— Ведь по большому счету мы исходим из того, что банда действует слитно. Но есть же и вариант, что они разделены на две, а то и на три части. Вот в чем закавыка! Поэтому, когда я говорю: они блокированы в Берлине, — то это вам следует понимать в плане большой вероятности. И только. То есть те, что подорвали линию, безусловно в Берлине. Ибо взрыв произошел в двух километрах от города. Тоннель с севера завален. Они могли отступать лишь по параллельной линии.
— А дистанционный взрыв?
— Нет. Банда негодяев разгромила выход из тоннеля в город на параллельной линии. Вернее, сторожевой пост. Но сколько их было, в чем они одеты и прочее — совершенно неизвестно. Ведь все охранники убиты. Буквально все. Даже не убиты — а просто разорваны в клочья!
— Но.
— Да подождите, полковник Нэш! — вдруг рыкнул на него генерал. — Подождите, не дослушав, со своим «но». — Он потянулся к стакану воды и выпил его залпом и с жадностью. — Записка, полковник! Полоумный сынок нашего Верховного оставил на месте злодейства записку, где заверяет, что это именно его рук. его! а не чьих бы то ни было рук дело. Понимаете?
— Понимаю.
— Вот и отлично. И было бы прекрасно, что бы это свое понимание вы немедленно воплотили в действие. И результат! Да. Именно результат! Дайте нам результат, господин Нэш! — Он прокричал это почти умоляюще. — Просто невыносимо сидеть и смотреть, как рушатся наши устои. Под ледником уже почти паника, едва заглушающаяся алкоголем и вопиющим развратом. А по стране ползут и мусолятся слухи. Работоспособность за последние три дня упала на треть!
С тяжелым, тягучим чувством ехал полковник от генерального штаба к аэродрому — туда, где в специальном ангаре ждала его команда бойцов. В конце разговора начштаба совершенно вышел из себя и почти утратил контроль. Он орал, что — была б его воля — он бы четвертовал или на кусочки резал тела пойманных негодяев. Он плакал, ругался, сморкался в платок, бегал по комнате перед Нэшем, исходя пеной ненависти к злоумышленникам. Он даже, не боясь свидетеля, сетовал на то, что Президент слишком мягок, приказывая взять своего сына живым, а затем томить его в психбольнице. Нет, начштаба готов был сам сейчас же мчаться под ледник и душить своими руками всю эту команду обезьян во главе с полоумным мятежником.
Прощаясь с полковником, он бросился ему на грудь и просил как можно скорее избавить страну от кошмара, ибо каждая секунда теперь работает против страны. Она беднеет с каждой секундой. Она разлагается на глазах. Генерал призывал подумать о будущих вдовах, вдовцах и сиротах, которых вынуждена будет взять под свою опеку держава. Он говорил, что уже не может сдерживаться под гнетом этого постоянного, неимоверного стресса, и даже открылся, рыдая, что два часа назад избил ногами адъютанта за то, что тот подал слишком холодный чай. «Да пребудет с вами удача, полковник!» — это были последние слова несчастного генерала.
7
К началу двадцать третьего века в города и селения ОЕ наконец вернулся покой. Страна достигла экономического расцвета. Каждая семья имела квартиру, а интеллигенция — загородные дачи. Почти целиком искоренилось пьянство, и даже табак курили очень редкие люди в пределах своих квартир. Да и неудивительно, ведь пойманных за курение в общественных местах и даже на улицах наказывали так: от пяти суток карцера до года каторги, — в зависимости от того, выражался или не выражался курящим злоумышленником протест при его задержании.
Преступность уменьшилась, если так можно сказать, донельзя. Огромные следственные тюрьмы заполнялись лишь на одну пятую. Их даже закрывали и консервировали. Влюбленные пары, одинокие девушки, старики и старушки преспокойно гуляли по улицам в самое позднее время — к ним никто не приставал, не терроризировал, и даже возможность этого была исключена практически до нуля.
Впрочем, человек есть человек — и вдруг кто-то и почему-то вешался в туалете, нападал с арматурой на безвинных людей и замолачивал их до крови или до смерти, иной раз неизвестно с чего абсолютно трезвый водитель выскакивал на тротуар и давил пешеходов; или жена отрезала мужу половой орган будто бы за измену, или одноклассники с неимоверной жестокостью избивали отличника, или сын убивал родителей и отвозил их тела ночью в городской парк и там зарывал, а на суде это ублюдок не мог внятно объяснить причину своего злодеяния. И так далее — все в духе человека.
Но, повторим, эти вопиющие случаи были столь редки, что о них просто смешно говорить. Тем более что полиция и следственный аппарат действовали столь решительно и неумолимо, что ни одна, повторим — ни одна злодейская душа! — не избегла быстрой поимки, сурового и справедливого наказания.
За умышленное убийство давали высшую меру. Телевидение держало в курсе возмущенных граждан об успехах поимок и следствия. Суды и даже приведение в исполнение приговоров, когда уничтожали этих человекозверей, транслировались по телевизору.
Причем казнь была изощренной — убийцу окунали в относительно слабый раствор с кислотой и он со стонами, мольбами, а иногда проклятиями медленно, в несколько часов, умирал. Когда этот гад испускал последний вздох, врач, облаченный в одежды чуть ли не священнические, торжественно констатировал смерть. И тогда во всех домах ОЕ — а трансляция казней проводилась в удобное вечернее время, как правило, по субботам, — раздавался радостный клич. Клич многих миллионов честных граждан, приветствующих правосудие.
Затем с речью, прямо в зале казни, выступал перед согражданами Президент. Интересно, что историки пописывали и поговаривали, будто 200–300 лет назад такие же миллионные вопли раздавались в городах, когда сборная какой-либо страны, по футболу или хоккею, выигрывала олимпийские игры или чемпионаты мира. А выступление Президента после редких случаев казни (4–5 раз в год) напоминало новогоднее обращение к своему народу президентов некоторых стран того же стародавнего, доледникового времени.
После казни злодея, будь то хоть тринадцатилетний мальчуган, удушивший, повздорив, девяностолетнюю прабабушку, Президент Речью взбадривал, воспламенял и сплачивал граждан. Для дальнейшей борьбы. Для выживания в этот суровый период ледниковья. Президент говорил — и слезы экстатической радости текли по щекам жаждущих любви, правды и справедливости честных тружеников. После речи Президента телекамеры сразу же переключались на огромный зал городской филармонии, где давался праздничный концерт — выступали басы, баритоны, тенора, лилась оркестровая музыка, артисты балета исполняли потрясающие номера. А затем всенародное гулянье выплескивалось на улицы.
Однако страшно ошибется тот, кто подумал, будто бы песни и пляски, идиотские выкрики и выходки заполоняли весь город. Люди шли стройным потоком от своих домов, вливаясь в более широкие улицы, пока не достигали проспекта Президента и тогда уж широченной полноводной рекой, с двух концов, двигались к Дому Правительства. И там, как правило — ровно в полночь, при свете прожекторов, под звуки фанфар, на трибуну восходил Президент со всей свитой. Там обязательно присутствовали наследники, которые лишь по смерти или тяжкой болезни Президента могли занять его место. А к этому ответственному шагу дети Президента, точнее — его сыновья, готовились всю жизнь.
Так вот, владыка этой героической, сумевшей противостоять леднику страны обладал удивительным красноречием. Мало того, что он держал многомиллионную аудиторию у экранов непосредственно после казни, так он теперь, воспламеняя и воспламеняя, возбуждал в хорошем смысле этого слова стотысячные толпы, наводнившие площадь перед Дворцом и Трибуной.
Три часа, под одобрительные вопли и рев восхищения, говорил Президент. Он и впредь сулил торжество справедливости, мир и порядок, достаток и изобилие честным гражданам. Он обещал, что казни с каждым годом будут все реже и реже. (Это, правда, не удавалось осуществить уже двадцать лет. Все равно находилось два-три выродка в год, которые по каким-то необъяснимым причинам совершали зверские убиения мирных людей. И их приходилось казнить. И народ жаждал, чтобы наконец-то не совершалось таких сатанинских вещей. И Папа, глава Единой Католической Церкви, мощно спаянной с государством, денно и нощно молился об этом же: чтобы не было больше дерзких и жестоких убийц, чтобы не было этих наводящих ужас трансляций казней.)
Заметим впрочем, что все, от Президента до последнего дряхлого старика этой свободной страны, понимали и осознавали необходимость таких публичных жестоких казней. После них по улицам, ночным заулкам, закоулкам и подворотням можно было ходить совершенно спокойно, да хоть бы и спать там — на два, а то и три месяца всякие преступления в ОЕ полностью прекращались! Это, видимо, свойство человеческой памяти — помнить определенный срок корчи в котле с кислотой справедливо наказуемого преступника. А затем почему-то находился кто-то, кто забывал этот грандиозный спектакль, и новое ужасающее злодейство потрясало ОЕ. И опять Президент был вынужден жестоко казнить урода, и опять пламенно выступать перед согражданами. И опять обещать, что будет не 2–4, а 1–2 (лучше — одна!) казни в году.
А тем временем на бескрайних просторах бывшей пустыни Сахары, а ныне — плодороднейших землях державы вкалывали бичуемые надзирателями негры, азиаты и некогда свободные люди, покурившие, например, не дома, а в своем подъезде. Вкалывали за гнусное варево, покрытые струпьями и изнуряемые тропическими болезнями. Естественно — умирали. И естественно — их никто не считал. Ибо урожай, добыча продуктов для честных тружеников городов — издавна были объявлены священными категориями. Не будет продуктов питания — держава стремительно захиреет, и не только не спасет будущие поколения от ледника, но и развалится прямо сейчас, терзаемая мародерами и всякой шушерой.
Поэтому, именно поэтому, а не из какой-то жестокости так мучились и изнемогали рабы на полях, виноградниках, пастбищах. Никто не хотел им зла. Но никто и не осуждал Правительство, никто вслух не жалел мучимых на полях рабов. Ибо, во- первых, раб он и есть раб, а не свободный гражданин, коего не только можно, но и нужно жалеть, коему необходимо сочувствовать. Во-вторых, белое человечество помнило, с малых лет изучало историю и знало о годах голода и мора, когда бухнул вулкан на Суматре, знало о мучениях своих предков.
Продуктовая тема издавна стала в ОЕ табуированной. И крошки никто не выкидывал со стола в мусорное ведро. (За найденные в урнах пищевые продукты многие граждане потащились на каторгу и там сгинули.) Итак, увозимых на поля осужденных, а тем паче — рабов никто не жалел.
Пережившие этот ад, дотянувшие до конца сроков и тем самым реабилитированные вольные граждане сразу же вливались в социум и сразу же защелкивали свои рты на замок. Даже жене, даже матери никто не смел пожаловаться или окунуться в воспоминания о годах каторги. Люди возвращались как бы пришибленные, как бы с измененной немного психикой. Делалось ли это медикаментозно или страдания накладывали сию печать на былых каторжан — об этом можно было только гадать, но — упаси Боже! — не рассуждать и не расспрашивать. Впрочем, за «отсидевшим» всегда сохранялось его жилье, семья, рабочее место, восстанавливались буквально все гражданские права.
8
В ангар Нэш вошел решительно и сурово. Как бы не замечая кинувшегося к нему офицера, он криком скомандовал:
— Строиться всем! — и опытные бойцы мгновенно сомкнули ряды в две шеренги.
Рослые, плечистые, с бычьими шеями — солдаты были как на подбор. Четыре офицера, стоявшие в первом ряду — майор и три капитана, — ненамного уступали солдатам в крепости тел.
— Доложите! — вновь скомандовал Дэвид.
И майор в камуфляжной форме двинулся к нему строевым шагом.
Через двадцать минут на заднем дворе, где была спортплощадка с препятствиями, шла усиленная тестовая тренировка. Солдаты бегали стометровку в полном снаряжении, преодолевали двухметровый бетонный забор, подтягивались и делали подъем переворотом на перекладине. Не слишком отставали от них и офицеры. Майор Джобович особо подвергся истязаниям полковника. Нэш сначала принудил его отжаться сто пятьдесят пять раз от асфальта, затем проползти с полевой сумкой и оружием пятьдесят метров по зыбучим пескам, а после этого погнал на перекладину, где заставил вращаться солнышком дюжину раз. Майор справился, но, видимо, затаил на Нэша небольшую обиду.
Полковник часто использовал подобный прием — унизить, опустить в глазах команды ближайшего к нему по званию офицера, чтобы остальные знали — в стае один и только один вожак. Это сильно укрепляет боевой дух, направляет все силы на действие по команде, а не на пустопорожние рассуждения. Оставив издевательства над майором, хоть после «солнышка» так и подмывало пустить его на трехкилометровый марш-бросок, полковник Нэш произвел еще одно необходимое действие. Давно заприметив самого рослого и мощного солдата по фамилии Свенсон, полковник построил команду около площадки с песком. Сам стал перед ними и грозно сказал:
— И не думайте, солдаты и офицеры, что вы меня впечатлили своим прыжками, бегом и преодолением препятствий. Поверьте, обезьяны куда круче и проворнее вас. И гориллы и шимпанзе с встроенными чипами разберутся с вами в два счета. И лазят, и бегают, и душат, и режут ножиками они гораздо успешнее. Поэтому вы и я обречены проиграть, если не будем включать мозги. Я еще не читал ваши досье, но вполне верю словам начальника штаба: вы лучшие бойцы Объединенной Европы. Однако этого мало. Ввиду непредвиденной экстремальности ситуации от наших мозгов, от способности принимать мгновенные и тактические решения будет зависеть судьба страны. Я не стану даже вам говорить, какой пожар возгорится в народе, если мы не изничтожим это сборище ублюдков под ледником, если ледник не зафункционирует в прежнем режиме. И без того число жертв терактов достигло такого уровня, что их уже просто невозможно скрывать, невозможно замалчивать в газетах и в новостях по этому чертовому ящику. Вам ясно?!