Она взглянула на Аню. Рука тотчас убралась. Аня невинными глазами разглядывала её, как бы удивляясь, что та оказалась не на месте.
За окном послышался звук трубы.
— Я поговорю с тобой позже, — зашипела Рин на Аню. — Забирай этот хлеб и отправляйся на чердак тотчас же. Как только я приведу твою мать в норму, я поднимусь к тебе. Не забудь взять с собой немного воды… и сиди там тихо.
Лицо ребёнка моментально повзрослело. Захватив с собой пищу, воду и выцветшую тряпичную куклу, она мгновенно вскарабкалась на чердак.
И там, слушая, как Рин маскирует дверь и старается не шуметь, Аня обдумывала всё, что услышала. Они хотели, чтобы она вела кого-то, но кого? Бесчисленное количество раз она пыталась повести за собой тощего кота, считавшего их дом своим собственным, но он не хотел идти за ней, предпочитая либо прятаться в одно из укромных местечек, либо просто сидеть на солнышке, облизывая розовые подушечки лап и не обращая на неё никакого внимания. Она пыталась повести за собой кое-кого из деревенских детей, но они лишь смеялись над ней; ещё не зажил синяк на локте, в том месте, куда попал ком спёкшейся глины несколько периодов бодрствования назад. Она знала, что в любой момент может повести за собой мать, но это было не в счёт.
Значит, она должна быть лидером. Об этом Рин говорила снова и снова, когда думала, что Аня не слышит её слова или спит. Лидером людей, полагала Аня, но где эти люди? Важных и солидных жителей деревни она отмела сразу: они были взрослыми и жили в совершенно ином мире, наполненном скучными заботами об урожае и домашних животных. С чердака она заметила, что с приходом эллонов люди стали ещё скучнее, как будто потеряли даже способность думать и говорить. Вести их — было бы пастушьей работой. Может быть, этого от неё хотела Рин.
Но из того, что она говорила, Аня поняла: требуется что-то другое.
Аня должна стать лидером. И это будет секретом, пока она не станет большой, как все, а вот тогда она поведёт некоторых из больших людей, чтобы они могли навредить другим большим людям.
У неё затекла левая нога. Осторожно, стараясь не шуметь, она повернулась и вытянула ногу — боль постепенно ушла. Она взяла хлеб и откусила кусок. Хлеб был чёрствый, и ей захотелось его выплюнуть, но она заставила себя жевать его и жевать, пока не сумела проглотить.
По полу пробежал паучок. Он остановился посреди комнаты, и Аня стала пристально смотреть на него в надежде, что паучок подчиниться её воле. Он постоял немного, шевеля лапками, а затем скрылся в новом убежище.
Вкус хлеба был, как всегда, безобразен. Она пыталась объяснить Сайор, а потом с ещё большим энтузиазмом — Рин, что зерно мололось бы лучше, если бы камни были более гладкими, но никто, казалось, не слышал её, как будто они хотели оставить всё неизменным. Аня откусила ещё кусок, прожевала его и запила неприятный вкус глотком воды. Хорошо, что хоть вода была свежей.
И тут начались крики.
Крики Ане очень нравились. Её мать кричала довольно часто, почти всегда из-за того, что обнаруживала что-то интересное, сделанное Аней — например, какую-нибудь обычную домашнюю утварь, превращённую в мистический объект; правда, кроме этого, крики были довольно редки в Лайанхоуме. Аня находила звучание криков очень приятным. Ей хотелось, чтобы эллоны приходили в Лайанхоум почаще. Она понимала, что крики означают чью-то боль, но пока этот кто-то не был ею самой, ей это нравилось.
Она собралась уже встать на ноги, посчитав, что выросла достаточно, чтобы выглянуть в чердачное окно, когда вдруг поняла, что на чердаке есть кто-то ещё.
Аня огляделась. Здесь негде было спрятаться.
Нет. Чувства обманули её. На чердаке — никого. Она снова повернулась к окну.
И всё-таки кто-то наблюдал за ней.
Она резко обернулась — снова ничего.
Ничего, за исключением серо-синих теней. В одном из углов чердака они были гуще, чем в других.
Аня пригляделась повнимательнее. Света было достаточно, чтобы увидеть всё, что там находилось, однако у неё было странное ощущение: в углу находится что-то реальное, но невидимое.
Она даже не заметила, как откусила ещё кусок хлеба. Глаза её безотрывно смотрели в подозрительный угол, а челюсти автоматически жевали.
Снаружи опять донеслись крики. Одним из уголков сознания Аня надеялась, что эллоны не насилуют её мать. Сайор всегда много плакала, но никогда так много, как после изнасилования. Аня решила про себя, что когда вырастет, обязательно попробует, что это значит — быть изнасилованной. Рин говорила ей, что это очень неприятно, но Аня сомневалась, есть ли у неё собственный опыт, ведь она была так сильна, могла поднять то, что не удавалось поднять двум мужчинам, поэтому никто, думала Аня, даже эллоны, не смог бы с ней сделать ничего против её воли.
Тень всё ещё была на месте. У Ани возникло неприятное чувство, будто тень эта смотрит ей прямо в глаза.
Она удивлялась, что не боялась. Она была насторожена, да, но не испугана.
— Ну, — наконец сказала тень немного усталым голосом, — возможно, мы даже подружимся.
— Тс-с-с! — тотчас прошипела Аня, прижав к губам указательный палец, и шёпотом добавила: — Нам надо сидеть тут очень тихо, а то эллоны найдут нас. Мама говорит… и Рин тоже.
— Не волнуйся.
Голос стал теперь громче и, казалось, звучал насмешливо.
— Тс-с-с! — снова зашипела Аня и выглянула в окно.
Насколько она могла понять, эллоны не слышали их.
А повернувшись обратно, заметила, что по чердаку ходит молодая женщина, заглядывая во все углы. У неё были ярко-рыжие короткие волосы и вся одежда одного цвета — зелёная рубашка, зелёные бриджи, зелёные ботинки и зелёный плащ. На секунду её взгляд остановился на Ане, и та заметила, что и глаза на её узком лице были зелёными, зеленее, чем у матери.
— Нам не надо беспокоиться насчёт шума, — сказала пришелица. — Мы можем пригласить сюда целый оркестр, и эллоны не услышат ни звука. Я могу делать так, чтобы меня не замечали, если я того не хочу. Ты знаешь, тут есть очень любопытные вещи. Если не ошибаюсь, вот это вот, в пыли — печать Деспота. Да, это она.
Там, куда женщина указывала пальцем, пыль исчезла и Аня заметила маленький диск, словно сделанный из красной смолы.
— А теперь, — сказала пришелица, — я думаю, тебе интересно узнать, кто я?
Аня молча кивнула, а потом на всякий случай ещё раз глянула на улицу, прежде чем рассмотреть женщину получше.
— Ну вот, Аня, тебе, конечно, не стоило бы говорить это, но я скажу, если будешь вести себя хорошо. Не в буквальном смысле. Хорошо — в смысле плохо. Потому что ты будешь очень плохой всю свою жизнь. Ты будешь такой плохой, что даже начнёшь усмехаться при слове «плохая».
Женщина сидела теперь посреди чердака, скрестив ноги и повернув голову так, чтобы свет из окна лучше освещал её лицо. Её руки, если не подчёркивали жестами слова, покоились на острых коленях.
— Не говори так громко! — крикнула Аня.
— Я же просила тебя не беспокоиться, — сказала женщина с улыбкой. Её зубы были ненормально белыми и ровными. Аня привыкла видеть у взрослых гнилые и жёлтые зубы. — Ничто из того, что мы скажем друг другу, не будет слышно за пределами чердака. Я… Я сделала так. Я же сказала тебе.
Она пожала плечами, как бы отбрасывая этот вопрос.
— Спеть тебе песню? — спросила она с нетерпением.
— Кто ты? — спросила Аня, обретя наконец дар речи.
— Элисс, конечно. Разве ты не догадалась? Я сделала так, чтобы большинство людей знали обо мне, не встретив меня ни разу: это экономит время.
Аня не могла вспомнить, чтобы слышала это имя когда-нибудь раньше, и всё же оно не казалось незнакомым. Может, она слышала его от матери, когда она рассказывала о Лайане и остальных, укладывая её на период сна под старые ветхие одеяла бабушки Майны. Затем она вспомнила: был привал и…
— Ты певица, — догадалась девочка.
Аня села на пол, подражая позе Элисс.
— Да, певица — время от времени. Возможно, самая лучшая, если я того захочу. Ах, — она беспокойно щёлкнула пальцами, — забудь это «возможно». Конечно же, я лучшая. Если тебе очень повезёт, я спою песню. Вообще-то, я собираюсь тебе спеть в любом случае.
Элисс опустила руку в один из карманов своей рубахи и вынула арфу, которую тут же стала настраивать с помощью ключа, неожиданно появившегося в другой руке. Арфа была почти такой же величины, как сама Элисс, но только через несколько периодов бодрствования Аня задумалась о необычности всего происшедшего.
— Эллоны… — начала девочка.
— Я же сказала, не беспокойся о них. Ох, дети — есть дети. Если это тебя успокоит…
Элисс встала с пола, подошла к окну и подозвала Аню.
На ветру развевался эллонский флаг: собака на нём словно собиралась ускользнуть от наказания. Важные солдаты передавали друг другу по цепочке корзины с зерном из амбара, высыпали в телегу, а пустые корзины возвращали обратно. Один из коней обильно мочился на дорогу. Аня с интересом отметила, что женщина, поваленная на землю, больше интересовалась конём и его дымящейся мочой, чем солдатом, лежащим на ней.
Элисс шевельнула пальцами, и вся картина замерла.
— Ну вот, — сказала она. — Теперь мы можем спокойно поговорить.
— О чём ты хочешь поговорить? — небрежно спросила Аня. Ей не хотелось признавать, что она очарована совершенным чудом. Её матери никогда не удавалось такое, и даже Рин наверняка не смогла бы сделать этого.
— О твоём будущем, конечно, — сказала Элисс. Её лицо вдруг задрожало: она задумалась.
— Гм-м-м, — сказала наконец Элисс, — с другой стороны, песню можно отложить и на потом. Песни — как вино: чем дольше ждёшь, тем лучше они становятся.
Аня никогда раньше не слышала слова «вино», но поняла смысл фразы. Она наблюдала, как Элисс складывает арфу, пока инструмент не превратился в маленький свёрток, который спокойно поместился в кармане.
— В Альбионе очень мало людей по имени «Аня», — сказала вдруг Элисс. — А ты знаешь, что оно означает?
— Нет… то есть, да, оно означает меня.
Она снова откусила кусочек хлеба. Элисс смотрела на неё с одобрением.
— Оно означает немножко больше, — сказала она, дождавшись момента, когда Аня могла услышать её сквозь шум своих челюстей. — Оно означает Та Кто Ведёт.
— Мама и Рин говорят о том, что я должна вести кого-то, — сказала Аня всё ещё с набитым ртом, — но мне кажется, всё это глупости.
— Они рассказывали тебе об отце?
— О Лайане? Да. И даже очень много. Он был Тем Кто Ведёт. Они говорили, что он великий герой, но я не должна упоминать его имя.
Большой палец Аня держала во рту и ей приходилось вынимать его, когда она собиралась сказать что-либо. Девочка обратила внимание, что ногти давно бы пора подстричь, хоть они и были чистые.
— Я хочу, чтобы ты начала упоминать имя Лайана.
— Я не могу. Мне не велели.
— Я не прошу кричать его имя с крыш — так ты просто погубишь себя. Я хочу лишь, чтобы ты помнила: Лайан — твой отец. Не давай Сайор и Рин забывать об этом.
Элисс приложила руку к виску, а затем немного удивилась, обнаружив это.
— Рин не забудет, — твёрдо сказала Аня. — Мама… Я думаю, временами мама пытается забыть об этом. Она хочет увековечить его в памяти и одновременно забыть о нём всё.
Элисс нагнулась и похлопала Аню по бедру.
— Поговори о Лайане с Рин, — посоветовала она. — Попроси Рин пойти с тобой на холмы, подальше от людских ушей, и попроси её рассказать всё, что она знает о Лайане.
— А этому, — она показала рукой за окно, — должен быть положен конец. Раз и навсегда.
— Кого я должна вести?
— Первые несколько сот периодов бодрствования? Деревянных уточек на колёсиках, если всё будет нормально. А потом? Ну это уже зависит от тебя. Рин расскажет тебе о том, что надо делать. Я не могу. Всё, что я могу, это указать тебе путь и надеяться, что ты пройдёшь его. Если же ты выберешь обратное, я бессильна.
Элисс вдруг стала таять на глазах, становясь всё меньше и меньше.
— Я буду с тобой, когда ты поведёшь их, Аня, — послышался слабый голос — девочка даже с трудом признала в нём голос Элисс.
В одном из углов чердака сгустилась тень, когда фигура певицы исчезла. Только пустые доски видела Аня на том месте, где только что сидела Элисс.
— Вернись! — закричала девочка.
— Тише, — ответила чердачная пыль. — Эллоны могут услышать тебя.
* * *
Деспот убеждал себя, что не любил предавать людей смерти таким вот образом, просто ему нравилось смотреть, как они умирают, в особенности по нескольку раз кряду. Он подозревал, что трибуналы, основанные Домом Эллона, глубоко коррумпированы и что многие приговорённые ими люди на самом деле не виновны, но это только усиливало его удовольствие, когда он сидел высоко над эшафотом и наблюдал, как человеческие тела увечатся до такой степени, когда смерть уже начинает казаться широко открытыми воротами, за которыми цветут райские сады. Деспот гордился собой в этом отношении: не будь его, бедные крестьяне продолжали бы влачить своё жалкое существование и бесконечная череда серых одинаковых будней ничем бы не прерывалась. Он же с помощью судов и казней давал им возможность запомнить пусть не саму жизнь, так, по крайней мере, хоть интересный уход из неё.
Придворные называли Деспота либо лёгким правителем, либо ровным, в зависимости от степени своего подхалимства. Единственное, чего они не замечали, так это того, что он был непомерно толст, даже трон прогибался под его весом. Этот парадокс, по мнению Деспота, отвечал формуле: уважение должно подправлять черты реальности. А когда он не слушал с кислой улыбкой комплименты в свою честь, то сам гордился своей массивностью. Всему свету было известно, что он неимоверно богат и может наслаждаться самой дорогой и изысканной пищей. Жир на его животе, груди, ногах и лице даже больше, чем богатство его одежды, убеждал тех немногих из простолюдинов, кому он позволил себя видеть, что власть Дома Эллона распространяется на весь Альбион.
Палачи сегодня не были особенно изобретательны, и он решил назначить их казнь на завтра — за то, что они заставили его скучать. Наблюдение за казнью палачей особенно увлекало Деспота: палачи прекрасно осознавали, какой эффект производят на человеческую плоть их раскалённые добела пруты и острые ножи, а ему нравилось наблюдать на лицами тех, кто осознавал, что с ними должно произойти.
Он нахмурился — на это ему потребовалось несколько секунд.
Он всё ещё помнил время, когда сидел здесь, на троне — отец своего народа — и спокойно наблюдал за мучениями какого-нибудь выскочки-крестьянина, которого медленно убивали. Дурак Главный Маршал по имени Надар решил тогда сделать из всего этого что-то вроде спектакля, и был убит толпой за свою глупость. Ужасно было то, что когда суматоха улеглась, крестьянин уже умер, и Деспот таким образом пропустил самые интересные мгновения этого зрелища. Ему оставалось лишь слабое утешение — смотреть, как разрывают на куски его Маршала.
Деспот заёрзал на троне, раздражённый этими воспоминаниями, и трон заскрипел в своём деревянном протесте.
Наклонившись вперёд и упираясь в подлокотник, он специальным жестом подозвал свою самую любимую наложницу, но вдруг вспомнил, что, как назло, казнил её несколько периодов бодрствования назад. Тогда он изменил жест, и к нему приблизилась его вторая любимая наложница. Впрочем, теперь она уже была первой.
Быть Деспотом очень трудно, и в этом была главная вина наложниц.
Он почувствовал мягкость одетого в шёлк тела возле своего уха и расслабился. Осторожно приподнял одну из огромных грудей женщины, чтобы она не мешала ему наблюдать за казнью.
Беззаботное выражение на его лице было маской, которую он носил, чтобы им восхищались крестьяне, толпившиеся на площади. В действительности Деспот был обеспокоен И причиной его беспокойства была смерть Надара. Тревожила не потеря самого человека — Деспот давно подозревал что его трон тоже входил в амбиции молодого Маршала — тревожило то, что эта смерть свидетельствовала об уязвимости его собственного положения. Если крестьяне надеялись свергнуть правление Дома Эллона и даже чуть не спали своего варварского лидера от казни, которую тот по праву заслужил… Почему? Ничто не пугало его так сильно. На некоторое время Деспот перестал думать о том, что в среде крестьян или даже в армейской среде может быть какое-то недовольство, но недавно до него дошли известия сразу с нескольких самых надёжных шпионов: среди крестьян зрело волнение в ожидании прихода некого нового лидера.