И Ричард не знал, что ему сказать. Он готов был умереть ради своей любимой, ради нее он готов был даже не стать магом, но он не хотел, чтобы из-за него погибла его любимая. И тогда он подумал: "Я не могу решать ее участь за нее. Но как бы поступила она? Что бы она выбрала, окажись она сейчас рядом со мной, или будь она на моем месте? И тогда он повернулся к магу и сказал: "Убей нас. Я не достоин быть магом".
И маг сказал ему: "Знай, что если бы ты отрекся от своей любимой, я убил бы тебя на месте. Возвращайся же к ней. Ты видишь сам, что не сможешь быть настоящим магом".
И Ричард, распрощавшись с мудрецом, радостный, заспешил к своей любимой туда, где она ждала его.
- Какая интересная история. Что-то она мне напоминает.
- Я использовал одну китайскую сказку. Только изменил немножко.
- А. Наверное, поэтому.
Но почему же он оставил свою возлюбленную и ушел один?
- Но он же не знал, что так все обернется.
Вот витязи и их дамы в невиданных нарядах, вот их сестры и братья, и танцоры и танцовщицы, и музыканты, и короли далеких стран, и нимфы потаенных ручьев, и мотоциклисты, и те, кто как крылья за их спинами, и те, кто принесли с собой гитары, и те, кто подставляет ладони струям фонтанов, и еще многие и многие, и ты выходишь к ним, и они радостно встречают тебя. Ты выходишь к ним из дома своего, и они приветствуют тебя и говорят: "Как ты прекрасна, Мария!"
И они дарят тебе свои подарки, и оркестр играет, и птицы прихорашиваются и делают реверансы, и грациозно раскланиваются с тобой и говорят: "Мы любим тебя, Мария!"
И ты идешь к ним и протягиваешь к ним руки, и разлученных нет больше, и ты видишь всех тех, о ком рассказали поэты, и тех, чьи лица хранят витражи, и краски ярки и чисты, и нет вражды между ними, а только радость, и затонувшие острова поднимаются из воды и открывают сокровища свои, и заточенные воды в шумной свободе поют, и гимны их созвучны и мелодичны, а камни становятся землей, и от земли веет теплом жизни, и высокое становится выше. И невидимые мосты станут твердыми под ногами, и солнце не испепелит ничьих небес, а будут они просторны и светлы, и сады, и птицы их, и деревья приветливо встретят тех, кто пришел к ним, всех тех, кто искал их, и тех, кто не таил своей любви, а пел ее голосом, и выйдут к ним Пан и Феб, забывшие свой спор, за руки держась, выйдут они к ним, и менестрели воспоют их дружбу. Вот свирель, вот арфа, вот клавесин, поют они: "Здравствуй, Мария!" Вот галереи, увитые стеблями плюща, и в мраморе замерший танец, вот линии рук и узоры цветов, вот самолеты и ангелы, свечи и рампы всех сцен, вот маяки благодатного берега: "Здравствуй, Мария!"
И смягчатся движения, и очертания сделаются мягче, и будет вечер, и фейерверками вспыхнет он, искрами золота, и в отражениях найдет себя, и ты войдешь в свой дом и закроешь окна шторами, и обнимешь меня. И никто не будет видеть нас вдвоем, когда мы останемся вместе, и это будет для нас, все, что будет с нами. Мы должны быть одни и уйти, чтобы снова могли мы выйти из дверей наших к тем, кто будет встречать нас радостно, к тем, кто нас ждет.
- О, как ты прекрасна, Мария!
Я ломал голову, что бы такого придумать, чтобы Марии было приятно. За что ни возьмись, на все нужны деньги или хотя бы немного денег, а у меня их ну совсем кот наплакал. И на бутылках особенно не разбогатеешь. Вон у нас в классе парень есть, так ему красота, все время с деньгами. У него родители пиво ящиками дуют, а бутылки все ему достаются. Можно, конечно, попробовать собирать их на улице, я видел, старухи так и делают. Но это как-то не то. Все не то. Может, приготовить что-нибудь? Испечь, скажем. Я взял книгу рецептов и принялся искать. До сих пор мой кулинарный опыт ограничивался жареной картошкой и яйцами всмятку, еще бутербродами, но это все не годилось. А тут, куда ни глянь, везде ужас какой-то. Нужна куча продуктов, и чего только с ними не надо делать: и взбивать, и охлаждать, и разделять, и размешивать, а главное, совершенно непонятно, сколько это должно занять времени, и успею ли я к ее приходу. Кроме того, мне казалось, что использовать какой-нибудь готовый рецепт, это примитивно, это она и сама может сделать, а вот придумать что-нибудь эдакое, это да.
Наконец, я решил сделать пирожные, причем тесто сделать частично по одному рецепту, частично по другому, а крем вообще от фонаря. Однако, достав продукты, я поначалу слегка струхнул, я никогда еще не брался ни за что подобное. Но уж больно велик был соблазн. Я вздохнул, поменял местами тарелки, потом представил себе еще раз, как приятно будет Марии, и взялся за дело.
Провозился часа два, не меньше. Ну и морока же это была! Я весь взмок, бегая у плиты. Не успевал я готовить одну партию, как другую уже надо было вытаскивать, а тут еще крем кипеть начинал, количество грязной посуды накапливалось со злорадной быстротой, а открытая духовка садистски жарила в спину. Но обошлось все даже благополучнее, чем я ожидал, если не брать в расчет такие мелочи как то, что я заработал ожог на большом пальце и насыпал в тесто соды, забыв развести ее уксусом. Мария была в восторге. Мне даже жалко было есть, но Мария заявила, что если я не буду есть, то она тоже не будет. Ну за что такая несправедливость, спрашивается?
После первого успеха я пошел в разгон. Я каждый день готовил для нее что-нибудь. Мы даже не успевали съедать.
- Ты меня закормишь сладким. Ты что, хочешь, чтобы мама у тебя стала толстая?
Я сказал ей, что, по-моему, толстеют не от еды, а от безделья.
- Хм. Что-то в этом есть, - согласилась Мария.
Но на всякий случай я стал делать перерывы, раз уж она так боится растолстеть.
Я подумал, почему это так здорово, когда Мария печет куличи на Пасху? Ведь, если разобраться, то они не так уж и сильно отличаются от какого-нибудь обыкновенного кекса. Все дело в том, что это не просто воскресенье, а Пасха, и от этого они делаются в десять раз лучше. И тогда я стал придумывать всякий раз какой-нибудь праздник. В календаре, кроме всякой дребедени, ничего не было, и мне приходилось придумывать праздники самому, сочинять к ним какие-нибудь истории, вобщем, заставлять работать фантазию. Идея была гениальная, и Мария ее тут же подхватила.
Но по-настоящему я оценил ее уже много позже, когда понял, как это ценно, уметь сделать из обыкновенного, буднично-заурядного, серого дня волшебный праздник. Сколько раз одно только это умение и спасало меня от депрессии.
В тот раз нам хватило на два дня. На другой вечер мы доедали остатки, и за чаем Мария сказала: "Побудешь один вечер без меня?"
А я сказал: "Не заботься об этом".
Она вернулась очень поздно. Почти в два часа ночи. Я не спал, ждал ее. Лида подвезла ее на своей машине. У нее был зеленый горбатый "москвич". Мария иногда пользовалась им, но на озеро мы поехали на другой машине.
Я так до сих пор и не знаю, на чьей.
На Пасху она пекла куличи. Как обычно, один большой и два маленьких. Глазури она не жалела. По всей квартире пахло ванилью и сдобой. Весь день хлопотала. С утра затеяла уборку, и я удрал на балкон с магнитофоном и Шекспиром. Когда пылесос затих, вернулся.
Потом она стала варить творог, готовить салаты.
- Открой, пожалуйста, горошек.
Я помог ей очистить картошку и порезать ее мелкими кубиками.
К вечеру она притомилась. Прилегла на диван с журналами мод.
- Скоро лето, а у меня еще ничего нет. У тебя, кстати, тоже.
Время шло. Я метался на кушетке и вздыхал. Голова была как чужая, предательница, а ладони потные. Я бился головой об подушку. Потом сказал очень громко: "Сегодня. Сейчас".
Закусил подушку и лежал.
Мария говорила: "Или сомневаться, или делать. Одно из двух".
Я заставил себя встать на ноги. Потом стал идти.
Она была в комнате. На диване. Полулежа. Не слышала меня, как я дышу. Листала журнал.
Я оторвался от косяка и вышел на свет. Стал приближаться.
Я пристроился рядом с ней. Пододвинулся ближе.
Руки хотели удрать. Я обнял ее.
Не отрывая глаза от журнала, она положила на меня руку. Все колотилось внутри. Я потянулся лицом к ее груди, к ней, я ничего не видел кроме нее. Легко бы упасть, я держался навесу, боялся, что сейчас упаду, не хватит сил, тянулся, я видел, приближался, каждую нить ткани, я видел... Ну что ты.
- Не маленький ведь, - она строго убрала меня.
В горло впилась боль, в глаза. Оборвалось. Она уронила журнал.
Она встревожилась.
- Что с тобой? Иди... иди ко мне, - она открылась.
Я отшатнулся. Из-за слез я ничего не видел. Я вскочил с пола и стал пятиться. Оступился, упал, больно ударившись. И тогда я зарыдал. Ее фигура подалась ко мне. Я бросился прочь из комнаты. На лестницу, из дома. Во дворе не было никого. Я рухнул на скамейку. Жизнь была кончена.
Все замерло в сумерках и жалело меня. Я рыдал.
Она вышла из подъезда. Села рядом. Потом сказала: "На, надень, прохладно уже".
Она протянула мне что-то. Я взял, комкая мягкую ткань. Мы долго сидели.
Она обняла меня, Прости. Поцеловала.
- Прости меня.
Я всхлипывал. Не плачь. Пойдем домой. Пойдем.
И мы ушли домой. Я все пытался сглотнуть, и не мог.
Наверное, то же самое испытывает голова, когда она катится из-под ножа гильотины. Только заплакать не успевает.
Она показала мне выбранный костюм: "Нравится?"
Я кивнул. Она сказала: "До лета успею? Надо успеть".
Когда мы поехали на озеро, она надела его. Второй раз. Первый раз - в кино.
Ничего - это значит, ничего нового. Вроде модов.
Это она приучила меня хорошо одеваться. В любых обстоятельствах. Она говорила: "Лучше ходить голым, чем в лохмотьях".
Хипы и прочие аутсайдеры так никогда и не признали меня за своего. Называли пижоном, Чайлд Гарретом, дэнди... Но это уже в крови. Лучше ходить голым, чем в тряпье.
У нее всегда была куча журналов на английском. И на французском. Его она знает через пень колоду, как и немецкий. Зато английский - очень хорошо. Она часто занималась со мной по вечерам. Мы переводили песни. Она объясняла. Я спрашивал какое-нибудь слово, а она вдруг говорила: "Найди в словаре". Она знала его, но я должен был запомнить намертво. За этим она следила. Отдала меня в "английскую" школу. Не потому что это было модно (это было модно), просто она считает, что не знать английский все равно что быть глухонемым. Она права.
Даже в детский сад я ходил "английский". Обычно за мной приходила Лида. И мы никогда не шли прямо домой, мы отправлялись в город, перекусывали в каком-нибудь кафе пирожными. Или она затаскивала меня в шашлычную. В переулках было темно, а на улицах шумело, свет мельтешил, я разглядывал разноцветные льдинки окон, а Лида говорила: "Посмотри, вон самолет летит".
Спрашивала: "Сколько будет сорок восемь плюс сто тридцать семь?"
Я старательно подсчитывал в уме. Ей говорили: "Какая у вас красивая девочка!" Ее это в восторг приводило.
Она училась в институте и жила у нас.
Мы спали с ней на диване. А Мария спала на кушетке. Или мы ночевали вдвоем. Если Мария уходила куда-то на ночь.
Но и тогда мы спали вместе. Кажется, я боялся спать один. А может быть, по привычке. Или на случай, если Мария придет среди ночи?
Мария потом полдня отсыпалась. Или приходила вечером и тут же бухалась в постель. Даже не ужинала.
Как только Лида вошла в прихожую, Мария крикнула из комнаты, что света нет. И мы пошли покупать "омичку", но магазин был уже закрыт. Когда мы вернулись, Марии не было. Она починила свет и ушла, и мы весь вечер просидели вдвоем, даже телевизор не включали, так заговорились. В тот вечер я предложил Лиде пожениться.
Однажды, когда я был еще совсем маленьким, Мария взяла меня с собой в универмаг, и я потерял ее среди толпы. Вокруг были люди, и они торопились и смотрели куда-то поверх меня, а я не знал, что мне делать. Я так испугался, что не мог даже плакать, я подумал, что она ушла от меня насовсем. И я ходил как лунатик, и кто-то тормошил меня за плечо и спрашивал, где моя мама, и продавщицы говорили мне: "Почему ты один? Где твоя мама?" А я был полумертвый от ужаса и горя, я не мог произнести ни одного слова, слова не могли выйти из моего горла, я только мычал. Наверное, они решили, что я дефективный какой-нибудь. Я зачем-то побежал по лестнице и чуть не упал, но кто-то подхватил меня, я помню. Я хорошо помню этот ужас.
А Марии все не было, ее не было нигде, везде были какие-то люди, и мне ничего не было видно из-за них, они налетали на меня или обходили, отстраняя рукой, и кто-то тормошил меня за плечо, а я забился в какой-то угол и ничего не соображал, но меня извлекли оттуда, какая-то женщина, и она спросила меня: "Где твоя мама?" А потом я увидел Марию, она бежала ко мне, расталкивая всех, она схватила меня, у нее были безумные глаза. Она что-то стала говорить и стала плакать, впрочем, этого я уже не помню. Помню, как она бежала ко мне, я закричал, а вокруг были люди, и кто-то из них обернулся за ее спиной, а потом были только ее глаза. Она быстро-быстро говорила, она словно обезумела, всхлипывала, просила у меня прощения за что-то. А я ничего не мог сказать. Мария говорит, что испугалась тогда, что я останусь немым, я долго после этого не мог выговорить ничего. Но потом это прошло, конечно.