Прикидываться больше не имело смысла. Взвизгнув, как поросенок под ножом, он развернулся и побежал, но при этом произошло нечто странное - воздух сгустился, приобрел кисельную вязкость, асфальт под ногами, наоборот, утратил твердость, стал прогибаться под его семенящими ногами, прилипать, как смола, к подошвам ботинок. Неимоверными усилиями ему удалось добраться до ближайшего узкого переулка, для чего на последних метрах дистанции пришлось встать на четвереньки и продолжать скачки таким образом. Ввалившись в переулок, он на радостях издал победный вопль, поднялся на ноги и со всего маха врезался в металлическую сетку, перегораживающую ему путь к долгожданной свободе. Он лихорадочно стал осматривать и ощупывать ее в поисках всевозможных дыр, щелей и незапертых дверей. Нет, щели и дыры, конечно, были. Через них на эту и на ту сторону могли просочиться дикие собаки и кошки, но человеку здесь хода не было. Поняв, что оказался в ловушке, он задрал вверх лицо и испустил тоскливый вой в пустое черное небо.
Свет фонарей на главной улице угловатыми, небрежными линиями очерчивал черные силуэты его преследователей. Они шли за ним не торопясь, докуривая сигареты, обмениваясь подобными случаями из своей жизни и смеясь над никчемностью человеческой жизни вообще. Они знали о сетке и растягивали собственное удовольствие. Убивать для них тоже было наслаждением.
В ужасе и тоске он нащупал в сумке Орудие, вытянул его оттуда и попытался направить в их сторону.- Он бы никогда не смог в них выстрелить и знал об этом. Человеческая жизнь священна, как бы вредоносна для окружающих она ни была. Он мог только Помогать, но не убивать. Он надеялся, что увидев в его руках Орудие, которое, как люди непосвященные, они примут за пистолет, преследователи оробеют, испугаются, сложат у своих ног страшные железки и, подняв руки, отойдут от него на почтительное расстояние, выпуская его из капкана. Но у него ничего не получалось - протестуя против столь кощунственного использования, Орудие налилось невероятной тяжестью, из-за чего его нельзя было не только направить на цель, но и просто удержать. Пистолет выпал из рук, звонко ударившись о булыжники, и он остался безоружным.
Слаб человек против куска железа. Слаб и неумел против удара кулака. Слаб, неумел и беззащитен против грубых слов и оскорблений. Самое страшное оскорбления и грубость. Любое насилие начинается с морального унижения. И это самое главное. Их пища - страх человеческий, боль человеческая им ничто. Докурив свои сигареты, четверка минут пять с деланным безразличием разглядывала его, вжавшегося в стальные переплетенья сетки и прижавшего руки к груди, словно этот умоляющий жест мог ему чем-то помочь. Все ему казалось бесконечным кошмарным сном, от которого не было пробуждения.
- Ну что, дружок, - сказал лениво знакомец, - свиделись? Со свиданьицем, значит, - так же лениво он Шевельнул рукой, в воздухе свистнула леска, свинцовое грузило угодило ему в зубы, а здоровенный крючок впился глубоко в щеку. Он застонал от боли, а потом заорал еще сильнее, когда этот рыболов-любитель резко дернул леску к себе, выдирая большой кусок мяса. От подсечки и боли он упал на колени, зажимая дыру, сквозь которую можно было увидеть его гнилые кривые зубы.
Мучители приблизились еще на шаг. Знакомец брезгливо очистил крючок от свисавшей с него плоти и стал снова раскачивать его для нового броска. И тут начался ад.
Его приближение было неуловимым-тихим, спокойным, мягким и уверенным. Что-то привычное, обыденное сдвинулось в переулке со своей точки, и люди это ощутили. Они замерли на своих местах-, словно в ожидании колоссального тектонического толчка, когда знаешь, что будет сильнейший удар и мир посыплется, словно разбитое стекло, но не знаешь еще в какую сторону бежать, чтобы спастись. В воздухе сгустилась тьма, и хотя фонари еще светили, но уже ничего не освещали, утопая, будто в тумане. Стало нестерпимо холодно, очень холодно, а потом раздался Голос.
Он все еще стоял на коленях, не имея сил пошевелиться, когда девятый вал страха и ужаса захлестнул его. Волосы на голове и теле вздыбились, как наэлектризованные, сердце остановилось, он не мог сделать ни вздоха. Наступило жесточайшее удушье, и он стал умирать.
- Бандерлоги, - сказал Голос, - повернитесь ко мне. Я, Каа, пришел станцевать для вас пляску смерти...
Мучители послушно повернулись лицом к говорившему и спиной ко все еще стоящему на коленях живому трупу. Каа шагнул из темноты, и странный, человекоподобный, абсолютно черный силуэт обрисовался на фоне ночи. В нем нельзя было различить деталей - просто кто-то вырезал из куска залитой чернилами бумаги пародийную фигурку человека со слишком широкими плечами и крохотной круглой головой, катающейся на них.
- А это что за чучело? - прорезался у кого-то голос" и умирающий признал в нем железнорукого.
- Вот это я люблю, - сказал Каа ледяным голосом, опять заморозившим подавшего ненароком признаки жизни охранника. Фигура выплюнула черное крыло, которое на конце медленно изогнулось, истончилось, затвердев зловещим серпом, внутри расползающейся кляксы что-то загудело, и назвавшийся Каа наплыл на железнорукого. Бездонное полотнище колыхнулось, вгоняя в переулок поток мерзлого воздуха, скрипящего ледяными кристаллами зубов, тут же мертвой хваткой вцепившимися в стены домов, решётку и землю.
Белизна обсыпала мукой людей, прорисовала занесенный перед жатвой серп. Крохотные разноцветные звездочки заискрились в бездне плаща Каа, уже полностью перегородившего выход, но продолжавшего разрастаться куда-то в кирпичные стены, бесшумно и неотвратимо растворяя их и загибаясь вовнутрь, точно приготовившись принять в объятия жизни людей.
Звезды сложились в нужный знак на клочке бездны, серп, вознесенный под самые крыши, неправдоподобно прямо, без всякого намека на существование сжимавшей его, пусть и фантастически громадной человеческой руки, съехал к железнорукому и стал быстро разрезать его на части, словно старинный мастер-силуэтист перекраивая ножницами неудавшийся профиль привередливого вельможи. Орудие отрезало неудавшиеся плечи силуэта, снесло половину головы, замерло, задумавшись, и, окончательно решившись, поколдовало над телом и ногами. Последние сечения были настолько ювелирны, что туловище железнору-кого стало разлетаться, как клочки бумаги, лишь после того, как мастер занялся гориллами. За десять секунд гориллы такими же грязными клочками свалились на землю и, наконец, пришла очередь знакомца.
Звук от разрезов напоминал рвущиеся промокашки - до дрожи противный и вязкий.
Глава 2
НАЧАЛО РАССЛЕДОВАНИЯ
Народная примета - если вам ранним утром звонят по телефону, то значит в мире случилась очередная гадость.
Не открывая глаз, Максим поднял трубку стоящего на полу под кроватью разбившего тишину аппарата и прижал ее к уху, не имея ни сил, ни желания не то чтобы сказать туда нечто вроде "алле" или "да", но и просто нечленораздельно промычать в оную. Звонивший его повадки знал и просто сообщил, не дожидаясь ненужных сантиментов и приветствий, где, когда и по какой форме. Выронив трубку, Максим с трудом перевернулся на спину, ощущая боль в затекших мышцах. Глаза удалось разлепить только после того, как он соскреб с ресниц наслоения противного гноя, постоянно скапливающегося там, стоило только прикрыть веки. Несколько минут он таращился в грязный потолок, приходя в себя и соображая почему же ему так плохо.
Вскоре все разъяснилось. Привычку спать в кровати в одежде, причем полусидя, подоткнув подушку, он приобрел давно, но в последнее время, в связи с растущим душевным беспокойством, стал класть на колени поверх одеяла еще и автомат или что-то подобное по скорострельности и убойности. Этой ночью он почему-то спал крепко, но, видимо, здорово ворочался и сполз в горизонтальное положение. Автомат съехал с коленей прямо ему под бок, и на нем-то он всю ночь и яроспал. Обильная оружейная смазка окончательно привела в негодность простыню, оставив на ней огромные коричневые жирные пятна, будто Максим жарил там глазунью из страусиных яиц. К счастью, затвор автомата был на предохранителе.
Сев на кровати, он поставил машинку в ближайший угол и принялся энергично растирать заросшую щетиной рожу, пытаясь этим как-то взбодрить себя. Умываться он перестал тоже давно - с того случая, когда какие-то шутники слили в городскую канализацию пару цистерн ртути, из-за чего из крана нередко выпадали большие и маленькие блестящие шарики этого очень полезного для человеческого организма металла. Голова болела ноющей тупой болью, сейчас сосредоточившейся где-то на затылке, почти у самого основания черепа, временами посылая чувствительные разряды в темя и виски, и не было от этого никакого спасения. Разве что сидеть вот так на кровати прямо, закрыв глаза в полудреме, не шевеля ни рукой, ни ногой, дожидаясь, пока боль стечет полностью в позвоночник, и держать ее там, стараясь снова не расплескать на затылок и виски. Увы, это было невозможно.
Максим расшнуровал свои десантные ботинки, размял ноги и ступни руками, снял и выбросил носки в огромную кучу старого грязного белья, за неимением другой мебели в комнате, кроме солдатской панцирной крбвати и автомата, сваленного прямо на немытый и неметеный пол, обильно унавоженный банками, пакетами, обертками, коробками из-под пищевых полуфабрикатов; надел новые носки, достав их из-под матраса, влез в ботинки и снова туго зашнуровался. Пройдя в туалет, он перед зеркалом расчесал свои длинные волосы с обильной проседью, отчего они казались немытыми даже в тех редких случаях, когда он это все-таки делал, собрал их на затылке и сплел черным кожаным шнурком в тугую косичку. Одел с темными микроскопическими стеклами очки, валявшиеся там на полке рядом с запыленными мылом, зубной пастой и ржавым бритвенным набором, точным движением сбил их на кончик носа, мрачно себе подмигнул и вернулся в комнату. Так, очки, косичка, пистолет - все на месте, плюс сонливость и головная боль. Можно отправляться по делам службы.
Выглянув напоследок в окно кухни, Максим особых изменений на улице не узрел. Сожгли еще одну машину (к счастью, не его), приблудный танк исковеркал весь асфальт и снес пару деревьев, над которыми уже трудились заготовители дров, а здание напротив приобрело еще одну дыру в фасаде, когда оттуда какой-то сумасшедший среди ночи стал обстреливать дерущихся собак. Профессионал-гранатометчик быстро его заткнул.
Проводя рутинную утреннюю рекогносцировку, он автоматически разобрал и собрал пистолет, вставил обойму и передернул затвор. Вытерев руки о кухонное полотенце, Максим вышел из квартиры, запер дверь на два хилых замка, подсоединенных, правда, к мощному фугасу направленного действия, о чем честно напоминала надпись, собственноручно им сделанная кривоватыми ядовито-зелеными буквами прямо под неработающим звонком. На первых порах данного нововведения соседи опасливо сторонились его двери и уже подумывали о переезде в пустующую квартиру на другом конце города, пока Максим как-то вечером не приволок им баллистические расчеты и не убедил стариков, что злоумышленника, если таковой появится, просто-напросто ударной волной и фонтаном напалма точно-точно выбросит в проем неработающей с незапамятных времен лифтовой шахты, где он и сгорит, даже не особенно воняя. А Максиму и его соседям только и останется делов-то, как поменять двери, очистить от копоти и побелить коридор, да заново переложить рухнувшую стену его, Максимовой, квартиры (а это он, в любом случае, брал на себя).
На лестнице он снова постоял, прислушиваясь к шумам и шорохам просыпающегося дома. Все было как обычно - только-только начинавшие появляться звуки на первых порах смахивали на тараканью возню на ночной кухне. Хлопали редкие двери, выпускающие своих хозяев и их случайных гостей в темноту очередного промозглого дня, на улицах начинались уборочные работы и стихали последние перестрелки. Громко зевнув, Максим стал беззвучно спускаться, не приближаясь к перилам и обтирая грязную штукатурку левым рукавом своего необъятного длиннющего плаща цвета хаки, под которым можно было незаметно спрятать, кроме бронежилета, пистолета, пары автоматов и чертовски неудобной комбинационной машины, еще и небольшую противотанковую пушку, при условии, что колеса от'нее он покатит отдельно.
Любители подстерегать людей в подъездах обычно занимали позиции либо на самом верху дома, либо внизу. Обзор сверху давал им возможность здорово повеселиться, отстрелив кому-нибудь при случае кисть или целую руку, так как местная интеллигенция придерживалась дурной привычки держаться за перила. Более мрачные дяди и тети хоронились в подвалах и подъездах, предпочитая работать ножами и удавками. Впрочем, такие маньяки становились большой редкостью, экзотикой, после того как сообразительное население поняло, что умение изготовить в домашних условиях из воды и сахара приличную бомбу, а также правильно ее установить, является первейшим после умения писать в унитаз, а не в собственные штаны.