Ермаков кратко перевёл слова хозяина. Суровая бабушка в национальном грузинском платье ответила за всех пассажиров. Говорила она по-турецки:
-Спасибо, господин, за угощение. Пища ваша хорошая, а слова еще лучше. Слова доброго соседа. Приезжайте к нам в Батуми, мы вас тоже хорошо примем. - И, обращаясь уже к своим, ко всем, кто сидел за столами, она по-русски добавила: - Видите, товарищи, как оно получилось. И тут есть люди.
После ужина по знакомому живому коридору, между двумя шеренгами солдат и полицейских, вернулись в пятиэтажную башню "Кальфа". Хозяин отеля, худой, длиннолицый, стоял посреди вестибюля, радушно улыбался и перед каждым жильцом склонял свою лысую голову.
-Пожалста, пожалста, господа! Милости просим. Кто желает в нарды играть-пожалста! Кто журналы и газеты посмотреть-пожалста! Кто радио послушать-пожалста!
Лолиту, когда она поравнялась с ним, он подхватил на руки и подбросил чуть ли не до потолка. Поймал, поставил на ноги, засмеялся, ударил ладонью о ладонь:
-Батумская девочка! Красная девочка. Редкая девочка. Еще одной такой девочки нет ни в Трабзоне, ни в Самсуне, ни в Анкаре, ни в Стамбуле, ни во всём мире. Единственная девочка на свете!
Мать молча взяла Лолиту за руку и увела наверх.
Ермаков подошел к хозяину, спросил, есть ли какие-нибудь новости из Анкары или Москвы.
-Есть, господин. Радио Анкары полчаса назад сообщило, что в Трабзоне совершил вынужденную посадку советский пассажирский самолёт.
-И всё?
-Нет. Анкара сказала, что убита стюардесса и два члена экипажа тяжело ранены.
-Кто именно убил стюардессу, кто ранил пилота и бортмеханика - об этом что-нибудь сказали?
-Нет, господин.
-Ну а кто и как угнал самолёт - об этом говорилось?
-Да. Радио Анкары сообщило, что ваш самолёт угнали два литовца, отец и сын, и что они попросили у нашего правительства политического убежища.
-Ясно! Знакомая пластинка. Скажите, отсюда можно связаться по телефону с советским посольством? Но предупреждаю: лир у нас нет.
-Ничего! Можно. Пожалста. Я сейчас же соединю вас с Анкарой. А насчет лир не стесняйтесь. Ваш консул завтра будет здесь и рассчитается с нами и за ваше проживание в гостинице, и за питание в ресторане, и за перевозку в автобусах, и за телефонные переговоры.
Так вот, оказывается, почему так гостеприимен и сговорчив хозяин "Кальфы"! Хорошо заработает.
Анкару предоставили через несколько минут. Ответил дежурный серетарь посольства. Ермаков сказал ему, кто он и откуда говорит, и спросил, правда ли, что консул выехал в Трабзон. Секретарь подтвердил: да, выехал. К утру, если ничего не случится в дороге с машиной, он должен быть на месте. Потом, помолчав, он уже другим тоном спросил:
-Как вы там, товарищи?
-Держимся одной семьёй. Происшествий, кроме известных вам, нет и не предвидится. Спасибо, что позаботились о нас.
-А как же может быть иначе! Вы, в случае плохого обслуживания в отеле или в ресторане, не стесняйтесь. Не даром вас приютили. Все хозяйские счета мы оплатим.
-Не беспокойтесь. Всё пока хорошо.
-Ну а как себя чувствуют раненые?
Вано подробно доложил всё, что знал. Рассказал и о том, что штурман Бабаянц остался с товарищами в госпитале до тех пор, пока они не встанут на ноги. Кратко рассказал и о результатах вскрытия тела убитой бортпроводницы. Четко, ясно произносил официальные слова судебно-медицинской экспертизы и ужасался тому, что он способен так по-деловому об этом говорить. Секретарь посольства, однако, не нашел в его словах ничего предосудительного. Поблагодарил за важную информацию и сказал, что он немедленно сообщит обо всём в Москву.
-До свидания! - сказал он в заключение. - Передайте привет товарищам!
-Постойте! - закричал Ермаков. - Скажите Москве, что мы все желаем быть дома как можно скорее! Все! - подчеркнул он. - Вместе с Таней. Мы её здесь не оставим.
-Я понял. Москва уже предприняла соответствующие меры по линии Министерства иностранных дел. Думаю, завтра покинете Трабзон.
Пока Ермаков говорил с Анкарой, со всех этажей сбежались люди. Стояли вокруг него и нетерпеливо, с надеждой ждали добрых вестей.
Вано рассказал им всё. Мало сказал. Но и это малое обсуждалось целый вечер коллективно и во всех номерах отеля.
-Мы, конечно, завтра вернёмся домой, - убежденно сказал толстяк, Мамед Джафарович. - Это теперь ясно, как дважды два четыре. Ну а как быть с ранеными? Транспортабельны ли они, Джемал и Саша? Не лучше ли им остаться в госпитале до полного выздоровления? Всё это, товарищи, мы должны выяснить завтра утром и принять решение.
-Такие дела не нам с вами решать, дядя Мамед, - возразила толстяку женщина с золотым зубом.
-Почему не нам, тетя Поля? Кому же, если не нам? Нет, уважаемая тетя Поля!
-Какая я вам тетя? Я моложе вас лет на тридцать.
-Нет, Поля, мы сейчас с вами в ответе за всех и за каждого. Мы, и никто другой.
-Ну если вы такой ответственный, то и решайте сами, без меня.
-Нет, Полечка, мы и вам не позволим уклониться от своих обязанностей гражданина СССР, попавшего на чужую территорию.
Поля попыталась слишком серьёзный разговор перевести в шутку:
-Я передоверяю вам, дядя Мамед, свои высокие обязанности. Вы лучше меня справитесь с ними. Скажите, дядя Мамед, двери номера на ночь запирать?
-Это ваше личное дело.
-Запру. Ну а если кто постучит, открывать или не открывать?
-Чужие к вам не постучат. Их не пустит полиция. Да и мы выставим на ночь своих дежурных. Можете спать спокойно.
-Господи! Какой тут покой? Я, наверное, целый год буду переживать этот сумасшедший полет. Подумать страшно, как мы летели. На ребре крыла. Клювом вниз. Клювом вверх. Ныряли в яму. Выныривали из ямы. До сих пор внутри все заморожено.
Другая женщина, та, которая в самую страшную минуту горевала о пропадающем ни за что ни про что каком-то наследстве, - Марья Степановна, маникюрша из Кишинёва, - засмеялась и сказала со всей присущей ей откровенностью:
-А я уже совсем-совсем оттаяла. Все страхи остались позади. Рада-радешенька, что жива и невредима и скоро вернусь домой.
-Не рано ли радуешься, Марья? Дом твой еще далеко, за тридевять земель.
И снова - в который уже раз! - вспыхнул разговор о том, что и как было там, в небе над морем, между Батуми и Трабзоном. Каждому из пассажиров не терпелось самым подробным образом рассказать о своём душевном и физическом состоянии. И каждому казалось, что другой переживал катастрофу не так, как должно, видел не то, слышал не то, что было в действительности.
Прошло всего несколько часов после события, но оно уже обрастало мхом легенды.
Люди есть люди. Когда надо, они становятся героями, рыцарями без страха и упрека. И когда отпадает необходимость проявлять свою глубинную, истинную сущность, они позволяют себе быть обыкновенными пассажирами, тётями и дядями, без зазрения совести потакают своим маленьким слабостям. Ну и пусть! Тем более что таких было меньшинство. Ядро коллектива, сложившееся еще там, на самолете, в первые же минуты нападения, по-прежнему было на высоте своего положения и внушало добрую волю всем остальным. Разношерстных пассажиров больше не было. Были сплоченные, сильные люди, попавшие в беду. Была советская колония, заброшенная в глухой район иностранной территории.
Комната на пятом этаже №504, где жили Ермаков и Мамед Джафарович, стала штабом коллектива. Сюда шли и шли люди.
Вано курил и мрачно смотрел в окно.
Мамед подошёл к нему, постоял рядом, молча покурил вместе с ним, а потом сказал:
-Вано, тебе нельзя сейчас молчать. Надо говорить и говорить. О чём угодно. Вспоминай что-нибудь. Читай стихи! Пой, наконец!
Ермаков отошел от окна и стал быстро ходить по небольшой комнате.
-Да-да, ты прав, дядя Мамед! И тебе нельзя молчать. Давай разговаривать. Ты где постоянно живешь?
-В Батуми, я же говорил.
-Забыл. Там и работаешь?
-Конечно.
-И по какой части?
-Старший продавец хозяйственного магазина. - Он усмехнулся. - Какие у тебя будут вопросы к нему?
-Никаких.
-Так-таки никаких? И тебе не хочется спросить, живу я на одну зарплату или ещё где-нибудь и как-нибудь подрабатываю, слева и справа?
-Знаешь, я как-то не успел подумать об этом. Полагаю, у тебя есть приработок.
-Да. Отец и мать колхозники. Имеют приусадебный участок: мандарины, апельсины, виноград. Молоко своё. Сулугуни свой. Масло своё. Барашек свой. Вино своё. Хорошо живет родитель. И сыну с внуками перепадает. Вернемся в Батуми - так я для тебя и всех товарищей такой пир закачу, до Нового года хмельными будете! - Дядя Мамед посмотрел на часы. - Говорили, говорили, а пятнадцатое октября всё никак не кончается. Ну и денёк! Счастье пролетает мимо тебя молодым орлом, а беда ползёт по твоей жизни столетней черепахой. Есть у нас на Кавказе такая пословица. Слыхал?
-Слыхал и не признаю правильной, - ответил Ермаков. - Несколько дней и ночей я был счастливым. Ничего не имел: ни синицы в руках, ни журавля в небе - и был счастлив.
-Ты? Странно. Извини, Вано, не могу себе представить тебя счастливым.
-Был, честное слово.
-Давно?
-С двенадцатого по пятнадцатое октября.
-Какого года?
-Этого, семидесятого.
-Не может быть. Ты еще пять лет назад почернел от какого-то страшного горя. Сегодняшняя беда доконала тебя. Ты сейчас на всех чертей похож. Доходяга из Освенцима в сравнении с тобой - здоровяк.
-Был, был счастлив! По-настоящему! И уже никогда не буду.
-И кто же тебя так осчастливил?
-Человек. И какой это был человек!
-Понятно. Вопросов больше не имею.
-Нет, ты спрашивай, спрашивай!
-Всё ясно, Вано.
-А ты спроси, как же я допустил, как позволил ей погибнуть на моих глазах?
-Чего тут спрашивать?! Не ты один был в самолёте. На глазах у всех погибла Таня.
-Нет, дядя Мамед, я не хочу прятаться за спину всех. Я, прежде всего я должен был прикрыть её так, как она прикрыла собой экипаж. Не успел. Не сумел. Опоздал. Виноват я перед ней. Готов был отдать за неё жизнь, а когда понадобилось...
-Не выдумывай, Вано, чего не надо. Ни в чём ты не виноват перед ней. Твоя совесть чиста. Если бы мы не удержали, тебя бы изрешетили пулями.
-Зря удерживали.
-Мы это делали не только ради тебя одного. На самолёте было сорок с лишним человек. И многим из них не хотелось погибать вместе с тобой. Удивительно, Вано, как ты этого не понимаешь?!
Вано закрыл лицо руками:
-Понимаю! И всё-таки... стыдно людям в глаза смотреть.
Мамед Джафарович насупился и молчал.
Вано вскочил и выбежал на балкон. Где-то, надрываясь, кричал ишак. Круглый шар луны катился по краю неба. На горах лежали белые облака, и оттуда тянуло снежной прохладой.
Два поздних прохожих вышли из переулка и остановились на площади. Прикурили сигареты и посмотрели вверх, на вывеску отеля.
-Здесь, кажется, живут пленные русские.
-Войны нет, а они в плену. Среди них есть даже раненые.
Засмеялись, пошли дальше и скрылись за углом. Ишак кричал ближе и громче. Луна поднялась на середину неба. Белые облака спустились почти к самому подножию гор. В городском амфитеатре постепенно гасли огни - то верхние, то нижние, то средние. Их становилось всё меньше и меньше. И наконец потухли все. Только в центре, на Круглой площади, по-прежнему ярко полыхала реклама на автомобильном магазине "Шевроле". Ярко освещены были и здания муниципалитета и пожарное депо. Около хлебной лавки тускло светилась одна голая небольшая лампочка. На противоположном конце площади, которую пересекла прямая лунная дорожка, белела громада мечети и высокая игла минарета.
Вано медленно оглядывался вокруг, соображая, в какой стороне госпиталь. Кажется, вон там, за мечетью, ближе к морю. Да, определенно там. Одна, совсем одна лежит Таня в темном, глухом и холодном помещении. Мраморная на мраморе. Лунный луч пробивается в узкое зарешеченное окошко и сверху вниз падает на её лицо. Создаётся такое впечатление, будто светло-русый поток волос течет и светится.
Тяжкий стон вырвался из груди Ермакова. Он заколотил кулаками о железные перила балкона. Прибежал дядя Мамед. Схватил его за плечи и увел в комнату. Толкнул на кровать, сердито сказал:
-Не сходи с ума! - Минуты через две и следа не осталось от его гнева. Подобрел. Сел к Ермакову на кровать, обнял и мягко, как отец сыну, посоветовал: - Поплачь, Вано, легче станет. Нет лучшего лекарства, чем слезы. Знаешь, что мой столетний дед говорил в таких случаях? Настоящий джигит не стыдится плакать. Слезами он промывает глаза для того, чтобы лучше видеть своих врагов и друзей. Давай, Вано, плачь!
-И рад бы, но...
-Ну тогда сыграем в нарды!
-Пошли они, эти нарды!... Впрочем, можно и в нарды.
Минут сорок они молча сражались. Вдруг Вано вскочил и, подбежав к окну, прижался лбом к стеклу.
-Не могу! - простонал он. - Говори, дядя Мамед, говори! Всё равно что - говори!
-Хорошо бы тебе поспать сейчас. Ложись, а я подежурю.
-Какой тут сон! Ложитесь вы!
Дядя Мамед не позволил себя долго упрашивать. Плюхнулся на кровать, не раздеваясь, и быстро уснул.
Ермаков закурил сигарету, может быть сотую за сегодняшний день, вышел из комнаты и побрел по сумеречным этажам. Всюду было тихо. Люди спали. Дремали даже инспекторы и полицейские чины. Хозяин сидел за своей стеклянной конторкой и клевал носом с открытыми глазами.
И только в одной комнате третьего этажа была открыта дверь и горел свет. Ангелина Ефимовна сидела у столика и читала. Услышав шаги, она быстро подняла голову, и на её измученном лице выступила слабая, с робким намеком на радость, улыбка.
-Добрый вечер, Вано. Садитесь. Я к вам недавно заходила. И вы не соизволили меня заметить - так были увлечены какой-то здешней игрой.
-Как я мог вас не заметить?! Странно. А игра эта, между прочим, не только здешняя. В нарды играют во всех странах Ближнего Востока. И у нас на Кавказе.
Она пододвинула к нему коробку "Русские хлебцы", шоколад, мандарины:
-Угощайтесь!
Лицо его судорожно передёрнулось.
-Спасибо! Лучше угостите меня тройной порцией снотворного. Надо хоть немного поспать. Силы и завтра понадобятся. Есть что-нибудь у вас?
-Найдется. Только вряд ли вам поможет снотворное. Я за пятерых наглоталась димедрола - не берёт. И завтра не засну. И послезавтра. Я себя хорошо знаю.
Ей еще что-то хотелось сказать, но она остановилась и принялась жевать рассыпчатый хлебец. Они старались не смотреть друг на друга, чтобы не видеть, как изменились за этот день.
Вано рывком поднял голову, переплёл пальцы рук на затылке и шепотом, больше с восторгом, чем с печалью, воскликнул:
-Я всё время, беспрестанно, каждую секунду, каждое мгновение, вижу её, слышу!
-Ничего, Вано, ничего! Для такого рода потрясения это нормально. Пройдёт со сременем.
Он испуганно встрепенулся и почти закричал сердито, протестующе:
-Зачем пройдёт? Почему? Не хочу, чтобы проходило! - От сильного волнения он говорил гортанным, чуть хриплым голосом и с заметным грузинским акцентом. - Пусть всегда будет так, как теперь! Всегда! Всю жизнь!
Ангелина Ефимовна жевала сухой хлебец и смотрела в чёрное окно, за которым четко, объемно белела игла минарета.
-Ничего не хватает на всю жизнь - ни радости, ни счастья, ни любви, ни горя. Всё кончается.
Она широко зевнула.
-Извините. Хочу спать. Всё-таки подействовал димедрол. Примите и вы. - Достала из сумки снотворное, сунула ему в руки и вытолкала из комнаты. - Надо спать, Вано. Спать! Спать! Спокойной ночи.
И Ермаков снова окунулся в чужие сумерки, в тишину глубокой ночи, в воспоминания... Остался наедине с ней, Таней. Лицом к лицу. Слышал, что она говорила. Ловил её вздохи. Видел себя в голубом колодце её глаз. Вдыхал аромат её густых, мягких русых волос.
Ермаков поднялся на пятый этаж, в свой номер, принял снотворное, погасил свет и лег не раздеваясь. Мамед выставил свой толстый нос к потолку и храпел. В окно заглядывало серое предрассветное небо. Где-то, очевидно на окраине города, кукарекали обыкновенные деревенские петухи. Ишак возобновил свои вопли. Заревели дизельными двигателями грузовики - первые после тихой ночи. Первый продавец фруктов и сладостей загремел колесами своей товарной тележки под окнами отеля. С моря в сторону теплых озер пролетели журавли. Осенние. Наши. Из глубинных краёв России. Прошли низко над Трабзоном, над центром города, над "Кальфой" и, словно зная, что здесь русские, прокурлыкали. Ермаков вспомнил стихи Расула Гамзатова. Засыпая, он шептал особенно любимое им четверостишие: