Часы на его ночном столике показывали точно четверть первого — сенатору Робертсу уже не придется потом вспоминать об этом.
— Да, — сказал он, недовольно кряхтя, — слушаю, ну что там?
Это был дежурный полицейский со 114-го участка, Рихард Робертс припомнил, что участок находится на набережной Альстера, двумя или тремя улицами дальше.
Раза два он заходил туда, чтобы продлить паспорт.
— Один лодочник обратил на это наше внимание, господин сенатор. Они проплывали мимо вашего земельного участка. Там у вас не все в порядке. У вас ведь есть лодочный сарай?..
— Да, конечно, у меня есть сарай для лодок. Ну и что с ним? Он заперт на замок. И почему вы будите меня из-за этого сарая среди ночи, черт побери?
Но полицейский продолжал настаивать, чтобы он сходил проверить сарай.
— Вы ведь знаете, какие бывают люди. Боятся оказаться замешанными и в то же время всегда готовы дать показания. Может, послать к вам кого-нибудь на помощь?
— Нет. Никого не надо. Это терпит до утра. Если будет что-нибудь касающееся полиции, я вам позвоню. Спокойной ночи.
Сенатор положил трубку, выключил свет и долго ворочался на постели. Но заснуть снова ему так и не удалось. Свинцовой тяжестью навалились на него события прошедшего дня и уже не отпустили. Он долго переворачивался с боку на бок, наконец нащупал рукой выключатель и, тяжело дыша, сел.
Он сунул ноги в домашние туфли, накинул на себя тяжелый велюровый халат и прошел через две гардеробные и ванную в спальню Сандры. Там он зажег свет. В помещении стоял запах ее духов, одна штора тихо шевелилась от ветра. Матильда оставила дверь на балкон открытой.
Сенатор Робертс пригладил рукой волосы. Так чего же он все-таки хотел? Кто-то ведь потревожил его... Ах, да, лодочный сарай. Смешно, при чем тут сарай?
Он прошел через комнату, сдвинул штору и выглянул в сад. Сквозь ветки деревьев он увидел канал, отражающиеся в нем фонари с другой стороны. Лодочный сарай выдавался на берегу черной массой. Выглядел он мирной совсем не угрожающе.
Сенатор снова прошел через ванную в свою спальню, взял из ночного столика ключи от сарая и вышел на галерею. Холл лежал перед ним мрачный и молчаливый. «Бим-бом», — пробили старинные французские часы, пока он спускался по лестнице. Сенатор бесшумно пересек холл. В зимнем саду он отворил дверь на террасу и оставил ее широко распахнутой, чтобы не захлопнулась. Потом сунул руки в карманы халата, сразу став похожим на глыбу гранита, и спустился к лодочному сараю по тропинке, галька тихо шуршала под его домашними туфлями.
У сарая были бревенчатые стены и массивная дверь, он вставил ключ в замок и повернул его. Все было в порядке.
Он отворил дверь. Внизу тихо и лениво плескалась вода. Вообще-то он намеревался просто заглянуть внутрь, но потом все-таки включил тусклое красноватое освещение. Пахло олифой, плесенью и тиной. Вдоль стен тянулись деревянные мостки. Впереди на фоне тускло поблескивающей воды выделялась решетка.
Мерно покачивались лодки.
А между ними покачивался на слабой волне, подобно морской лилии, венец золотистых волос, жутко растекшихся по поверхности воды. Венец обрамлял ее лицо. Глаза были широко раскрыты и смотрели прямо на него.
Рихард Робертс не опустил голову. Он только отвел взгляд и сразу почувствовал спазм в груди, словно должен был теперь дышать только сердцем. Он со скрежетом стиснул зубы.
«Нет, — крикнул он себе, — нет, только не это! Они как раз метили в твое сердце, толстяк! Но им такое не удастся. — Хотя сердце его и сжалось, как старая тряпка. — Я знаю, мне нельзя туда больше смотреть, нельзя! За что-нибудь ухватись, толстяк. Бревна, балки, все это так надежно и шероховато. А потом свежий ночной воздух. Шелест деревьев».
И далеко впереди свет в спальне Сандры.
Можно идти дальше. Спазмы немного отпускают. Но возвращаются, стоит только подумать об этом. Думай о лошадях, о машинах, о Санкт-Петере, об Эрике, о карьере Реймара.
Еще половина пути. Вот уже и красный бук.
Открытая дверь в зимний сад кажется черной дырой. И бесконечно далеко. Гранитная лестница словно гора, дверь темная, угрожающая. Но за ними тепло. Бим-бом. Бим-бом.
Наконец-то деревянная лестница. Перила вверху освещает светлый треугольник. Он падает из спальни. Лампа стоит на ночном столике. А рядом телефон.
Пошатываясь, он вошел в дверь, рухнул на край кровати, скрестил на груди сильные руки. Сто десять, промелькнуло в его беспорядочных мыслях.
Сто десять, один — один — ноль. Ту-у-ту-у-ту-у.
— ...зидиум Гамбург.
— 114-й полицейский участок! Номер? Какой его номер?
Если я услышу голос того полицейского, значит, я выжил. Он был такой надежный и уверенный, словно голос врача. Но что я должен ему сказать? Мне ведь нельзя думать об этом...
— ...полицейский участок номер...
— Это с вами я разговаривал?
Внизу стукнула дверь. Кто-то вошел в дом. Шаги на лестнице, осторожные, крадущиеся, коварные.
Комод в стиле барокко будто отражает лицо комиссара. Как же его звали? И голос у него тяжелый, приглушенный.
— ...Нет ли у вас в настоящее время каких-либо опасений?..
Вахмистр в пустом дежурном помещении вырвал из блокнота листок, чтобы записать необходимое. В телефонной трубке он услышал страшный стон.
— Алло? Алло? Говорите же!
Но сенатор Рихард Робертс больше ничего уже не мог сказать.
А теперь ему хотелось бы побыть со своими мыслями наедине, сказал сенатор Робертс детям в то утро, уже после того, как оба сотрудника полиции покинули дом. Если кто желает сообщить ему что-нибудь конфиденциально, пожалуйста! Нет? Ну тогда до свидания. Дело находится у старшего комиссара — как бишь его зовут — в прекрасных руках. И не остается ничего другого, как ждать.
Доктор Брабендер не разделял подобной точки зрения.
— Я считаю, необходимо что-то предпринять, — сказал он, когда вчетвером они уселись в его машину и он повез супругов Брацелес домой. — Вы заметили по его вопросам, что он отнюдь не намерен оставить нас в покое. Для таких людей изначально подозрителен каждый, у кого есть хоть какой-то мотив. А мотив, по логике тупых полицейских мозгов, есть у каждого из нас. Даже у женщин. Если исчезает некто, собиравшийся унаследовать много денег, стало быть, его убрали люди, не желавшие, чтобы он унаследовал много денег. Как правило, дальше подобного вывода фантазия полицейских комиссаров не идет...
— Прекрасно, — сказал Ханс-Пауль, — но что мы должны предпринять?
— Для начала продумать, как вести себя, когда нам станут задавать конкретные вопросы.
— Вот именно, — сказала Зигрид, — ведь он вообще не задавал нам конкретных вопросов.
— Но он займется этим, как только найдут Сандру Робертс. Можешь быть уверена. И надо же было случиться такому! Весьма неприятно, весьма.
Эрика упорно молчала. Она сидела впереди рядом с Реймаром, курила и размышляла о том, что сказал Реймар сегодня утром, когда разволновался насчет алиби. И то, что Ханс-Пауль, в течение двух лет упорно отказывавшийся сбрить бороду, сбрил ее именно сегодня, тоже казалось ей странным. Не было ли это как-то связано с происшедшим?
— По-моему, — сказал Ханс-Пауль, — самое ужасное в этом деле — полная аналогия с Юлией. Вы только представьте себе! Ведь тогда это должен быть один и тот же человек. Тут не может быть совпадения. Уже когда случилось это с Юлией, я был уверен, что это не простая случайность. И вот теперь...
— Весьма слабое утешение, что никого из нас не было в то время в Америке. Если бы ты находился там на учебе, а я на каком-нибудь конгрессе, мы бы сидели уже за решеткой. Впрочем, утешение действительно слабое, все ведь можно еще наверстать.
Некоторое время они молчали.
— Если полиция не выйдет на след, — решительно произнес затем доктор, — придется постараться нам. Представьте себе, что Сандру не найдут. Тогда поползут слухи. Представить невозможно, что это такое — жить под подозрением, будто ты тоже причастен к этой истории.
— Реймар прав, — сказала Зигрид, — нас будут избегать в обществе, шептаться за спиной, делать язвительные намеки. Вам необходимо что-то предпринять, Ханс-Пауль. Но что?
Брабендер остановил машину перед домом, где жили Ханс-Пауль с женой. Вплотную за светло-зеленым «фольксвагеном» с севшим аккумулятором.
— Лучше всего приходите к нам завтра к ленчу. К тому времени мы все немного отойдем и как следует подумаем.
Ханса-Пауля и его супругу это вполне устраивало. Они вышли из машины и исчезли в подъезде крупного блочного дома, возле которого орущие дети стреляли из рогаток в воздух канцелярскими скрепками.
— Ханс-Пауль, — сказала Зигрид на лестнице, схватив его за рукав, — Ханс-Пауль, почему именно сегодня ты сбрил бороду?
— Я хотел доставить тебе радость, Зигрид. Но лучше бы именно сегодня мне этого не делать.
— Ханс-Пауль, — спросила она, — а ты действительно был всю прошлую ночь в бюро?
Он высвободился.
— Не болтай глупостей, — сказал он. — Тем более здесь. Не хватало, чтоб об этом узнал весь подъезд.
За широким стеклом панорамного обзора с голубоватым отливом, в своем «Фиате-1800» Эрика закурила уже вторую сигарету с тех пор, как они уехали от папа́.
Реймар был бы полным идиотом, если бы рассчитывал, что она забудет его слова, сказанные утром в сильном волнении.
— Он вообще ничего не спросил про алиби, Рей. Выходит, это не имеет никакого значения? Теперь-то ты можешь сказать мне, что имел в виду.
— Видишь ли, Эрика, — сказал Реймар, — если человек всю ночь спит в Бремене в какой-то гостинице, у него нет алиби. Потому что с таким же успехом можно и не спать в номере, тебе понятно?
— Но ведь это же обычное дело.
Эрика вытащила из приборного щитка пепельницу и вытряхнула ее за окно.
— Выходит, ты из-за этого так терзался? А может, ты в самом деле не спал тогда в номере? Или просто в другом номере?
— Эрика!
— Реймар, твою честность никто не подвергает сомнению, но уже в субботу мне показалось, что, помимо того, что ты выпил, у тебя была и другая причина не возвращаться домой.
Реймар промолчал.
Эрике впервые пришла в голову подобная мысль, и она испугалась ее.
— Ты поставил не на ту лошадь, Реймар, — продолжала она в порыве отчаянной искренности. — Когда мы поженились, ты решил, что женился на богатой наследнице. Миллионы. Отцу под семьдесят. К тому же ты меня любил. Но еще больше ты любил свои грандиозные планы. Частная клиника по лечению неправильного обмена, какой-нибудь курорт или клиника на водах, а потом появилась Сандра, и из всего этого не вышло ничего.
А теперь ты даже не принимаешь меня всерьез, хотела добавить она. Но Реймар прервал ход ее мыслей, поставив машину на Парковой улице у края тротуара.
— Остается надеяться, — сказал он, — что комиссар полиции не станет размышлять подобным образом.
Она внимательно взглянула на него, выходя из машины.
— А где все-таки ты был на самом деле? — спросила она неуверенно, пока они поднимались по каменным ступенькам.
— Эрика, — сказал он, — давай не затрагивать эту тему до тех пор, пока вопрос не встанет со всей остротой. Конечно, я был в гостинице. Но доказать этого я не смогу. А теперь приготовь чего-нибудь поесть. Потом я посплю часок-другой. Около пяти я должен быть в клинике. На половину восьмого профессор Вольман назначил операцию, на которой я хочу присутствовать. Это может продлиться допоздна.
— Печень? — спросила Эрика с осознанием долга жены врача.
— Селезенка, — буркнул Реймар, открывая дверь в квартиру. — Печень не оперируют.
Оба они действительно поспали часа два, потом поднялись и выпили по чашке чая. В начале пятого доктор Брабендер отправился в клинику. Он едва успел застегнуть халат и стянуть тесемки у воротника, как позвонила дежурная сестра и сообщила, что явился некий господин по имени Готфрид Цезарь Кеттерле, который не желает сообщить, по какому он делу...
— Проводите этого господина ко мне, сестра, — сказал доктор, — все в порядке.
У него было три или четыре минуты, чтобы подумать, какие вопросы задаст ему комиссар. Трудно предположить, чтоб за это время что-нибудь изменилось. Следовательно, будут вопросы, которые комиссар не захотел задавать в присутствии папа́. Но доктор Брабендер и представить не мог, насколько уже приблизился к истине этот массивный полицейский с бульдожьим лицом.
— Извините, что отрываю вас от ваших обязанностей, господин доктор...
Брабендер показал на обтянутую клеенкой кушетку, а сам уселся на черный вращающийся стул за металлическим письменным столом, покрытым белым лаком, с гладкой черной доской. Механически захлопнул он крышку прибора для измерения давления, скрестил руки и взглянул на комиссара. Он старался убедить себя, будто этот полицейский чиновник самый обычный пациент.
— Я полагаю, — сказал пациент, положив шляпу рядом с собою, — что у вас сегодня утром были достаточно веские основания скрыть причину визита к вам Сандры Робертс в пятницу вечером на прошлой неделе.
Доктору Брабендеру почти что удалось продемонстрировать хладнокровие. У него ведь были четыре минуты, чтобы подготовиться ко всяким неожиданностям.
Он медленно кивнул головой.
— Да, — сказал он, — конечно.
— И как я понимаю, у вас не было пока желания обратиться к нам.
— Нет. Разумеется, нет.
Кеттерле кивнул.
— А можно все-таки узнать эту причину?
— Мне очень жаль, господин комиссар, но...
Комиссар снова кивнул.
— Понимаю. Профессиональная тайна.
— Да.
— Значит, у нее было дело, которое относится к сфере вашей врачебной деятельности?
— Да, это так.
Оба молча разглядывали друг друга поверх коробочек с пинцетами, пробирок с реактивами и рекламных шариковых ручек различных фармацевтических фирм.
Толен ворвался в комнату, кивнул на бегу комиссару, достал что-то из шкафа с лекарствами и снова исчез.
— Тогда позвольте мне задать вам два или три вопроса, на которые вы можете отвечать просто «нет», если сказанное не будет соответствовать истине.
Доктор Брабендер приподнял плечи.
— Я не могу воспрепятствовать вам в этом, господин комиссар, однако...
— Итак, господин доктор, речь шла о смертельном или чрезвычайно серьезном заболевании Сандры Робертс?
— Нет.
— О смертельном или чрезвычайно серьезном заболевании господина сенатора? Пожалуйста, отвечайте правду. О больном сердце господина сенатора мне известно. Речь шла об этом?
Не так уж сложно, подумал доктор, задав обычный вопрос папа́, узнать, что тот находится под наблюдением одного из известнейших кардиологов. И наверняка этот кардиолог, да и комиссар тоже, догадываются уже, что папа́ не питает к нему как к врачу никакого доверия.
— Нет, — сказал он после краткого размышления. — Тоже нет.
Но уже в следующий момент пожалел об этом. Надо было решиться, рискнуть.
— В таком случае речь могла идти только о беременности, господин доктор, — сказал комиссар.
Доктор Брабендер молча пожал плечами. Этот мужчина со слегка поседевшими волосами, внимательно глядевший на него сейчас своими серыми, с металлическим блеском глазами, под которыми залегли мешки, сумел уже довольно глубоко проникнуть в суть дела.
— Конечно, вы можете мне не отвечать. Вы можете просто слушать. Сандра Робертс не была создана для рождения детей. И она не хотела их. Она была слишком экстравагантна, эгоистична и слишком любила свою независимость. Она мечтала получить после смерти сенатора полную свободу действий, она не хотела никакой дополнительной ответственности и никаких обязанностей. Незадолго до бала в Альстер-клубе она вдруг поняла, что беременна, и напилась тогда до бесчувствия. Тогда же она доверилась вам. Ей необходимо было поговорить с вами об этом, но вы все оттягивали разговор. На прошлой неделе уклоняться дальше стало невозможно, и вы назначили прием на пятницу вечером, чтобы спокойно осмотреть...
Брабендер сделал протестующее движение.