Выйдя от Комаровского, я неожиданно обнаруживаю, что небесное ситечко перестало сеять влагу. Начинает светать. Колодин в этот час кажется таким мирным, уютным, он спит и видит самые сладкие утренние сны. Кажется невероятным, что в этом городке могла произойти такая трагическая и кровавая история.
Произошла ведь... Где-то поблизости, в городе или его окрестностях, коротает тревожную ночь убийца. Один из пяти?
Воздух по-осеннему прозрачен, сопки, на которых просматривается каждое деревце, окружают умытый, прилизанный Колодин, как декорации. «Хорошо, что солнце, — первая моя мысль. — На сердечников, говорят, очень действует погода».
В девять я уже в больнице, беседую с главврачом. Он не может сообщить о майоре Комолове ничего утешительного. Состояние более или менее удовлетворительное. Резиновая формулировочка.
К двенадцати в горотдел собираются сотрудники Комаровского, еще ранним утром отправившиеся по срочному заданию. Они сообщают немаловажные для следствия данные о пятерых охотниках, побывавших у Шабашникова накануне убийства.
Врач Малевич с девяти вечера заступил на дежурство в поликлинике. Он не отлучался с места дежурства ни на минуту. «Исключается».
«Почтмейстер» Анданов в тот же вечер уехал из города, он повез больную жену в областной центр показывать какому-то специалисту-врачу. Жена вдруг почувствовала себя хуже, и этим был вызван срочный отъезд. Поезд, которым уехал Анданов, ушел в десять тридцать. «Проверить. Что за неожиданный отъезд?»
Лях, выйдя от Шабашникова, тут же направился вместе со щенком к давнему своему приятелю Новикову, который до выхода на пенсию служил в милиции собаководом. Беседа друзей затянулась до часу ночи. «Исключается».
У Жаркова четкого алиби нет. Сторожиха продовольственного магазина, дежурившая как раз напротив дома Жаркова, сообщила, что часов в десять вечера чемпион укатил куда-то на своем спортивном ИЖе. Когда вернулся Жарков, сторожиха не знала. В одиннадцать часов на улице был выключен свет в результате какой-то аварии на электростанции. «Разобраться».
О пятом посетителе по-прежнему ничего не известно, но Комаровский уверял, что все меры к розыску приняты.
— Вы думаете, он не успел убраться? — спрашиваю я у капитана.
— Как бы ни было, в Колодине он не мог остаться незамеченным.
Что ж, «иксом» мы еще займемся. Остаются двое: почтмейстер с его срочным отъездом интересует меня больше, чем Жарков. Не слишком новый и оригинальный способ обеспечения алиби: отправляешься на вокзал, берешь билет и незаметно возвращаешься обратно. Вся задача в том, чтобы в конце концов оказаться в пункте назначения. Померанцев, читавший лекции в милицейской школе, называл этот маневр «заячьим скоком». Бывает, что заяц, уходя от преследования, вдруг делает резкий прыжок в сторону, и охотник натыкается на оборванную строчку следов.
Следует исключить и возможность «заячьего скока».
— Кстати, сегодня летная погода, — замечает Комаровский. — Должны прилететь жена и дочь Осеева.
Похоже, что шеф дал указание Комаровскому заботиться обо мне — не упустил бы чего по молодости лет.
— Я звонил на химкомбинат, — продолжает Комаровский, — чтобы встретили. Несладко им: вместо новоселья на похороны.
Нет, он заботится не только обо мне, обязательный колодинский «дядя Степа».
— Машина будет сегодня в вашем распоряжении, Павел Иванович.
— Отремонтировали?
— Кое-как. Обещают другую дать, да не спешат. Захолустный городок, обойдемся, мол.
В его голосе уже звучат просительные интонации: вы-то там ближе к центру, посодействовали бы. Старшинские хитрости, капитан...
Звоню в отделение связи Анданову. «Надо бы побеседовать. Когда вам удобно?»
— С двух до трех я обедаю дома, — говорит Анданов.
Дом двухэтажный, старый. Лестница музыкальна, словно ксилофон. У каждой ступеньки свой неповторимый скрип. Ровно в два я у двери. И тут же чьи-то шаги повторяют музыкальную фразу. Стук палки отбивает такт.
Ступеньки даются Анданову нелегко, на лице появляется гримаса боли, когда он заносит негнущуюся правую ногу. В руке — стандартная клюка, новенькая, еще не захватанная пальцами. Значит, травма. И недавняя.
Держится он холодно и с достоинством, подчеркивая всем поведением, что пригласил меня не из чувства гостеприимства, а исполняя свой гражданский долг.
— В моем распоряжении минут двадцать. Я должен еще разогреть еду и пообедать. Вам достаточно двадцати минут?
Он говорит так же, как и движется, — размеренно и четко. Мышцы лица при этом остаются неподвижными: словно маской прикрыт. Что ж, профессия налагает отпечаток. Дотошность, пунктуальность, сосредоточенность, малоподвижный образ жизни — все это отразилось в сидящем передо мной человеке. Никаких порывов, вспышек, нервозности, профессия требует только ритма и внимания. Наверно, он хороший почтовый работник...
— Я не знал, что у вас больная нога, и заставил спешить.
— Пустяки. Ушибся, пройдет.
Медлительно, заученными движениями он набивает трубку, открыв ярко-желтую коробочку «Золотого руна».
Я коротко объясняю: дело об убийстве Осеева требует выяснения кое-каких деталей, и он, Анданов, может нам помочь.
— Не знаю, смогу ли, — говорит Анданов. — Я плохо его знал. Кажется, он не увлекался охотой.
— Но вы, наверно, знакомы с кем-нибудь из людей, близко знавших Осеева?
— Кого вы имеете в виду?
— Шабашникова, например.
— Шабашникова? С ним я знаком.
— Когда вы видели его в последний раз?
Густой душистый дым плывет по комнате. Анданов глубоко затягивается, щурит глаза, напрягая память.
— Постойте... Да, я видел его... Это было перед моим отъездом, восьмого августа. Я заходил к нему, хотел купить щенка.
— Шабашников ничего не говорил вам об Осееве?
— Ничего... Я слышал, что Шабашников якобы в чем-то заподозрен в связи с этим преступлением. Извините, что вмешиваюсь не в свое дело. Но Шабашников человек, абсолютно неспособный совершить что-либо противозаконное.
Мельком я оглядываю фотографии. Бесчисленные снимки жены: маленькая полненькая девочка в кудряшках, с ямочками на щеках, потом маленькая полненькая девушка с ямочками, потом женщина все с той же не тронутой годами улыбкой. Те же кудряшки. «Самого» не видно на фотографиях. Только два или три сравнительно недавних снимка. Бывают люди, которых трудно представить детьми, и Анданов из их числа. Длинное пальто, барашковый воротник, руководящий «пирожок» на затылке. Таким, наверно, он появился на свет и сразу принялся за сортировку писем, телеграмм и другую общественно полезную деятельность. Ему не пришлось ползать перед объективом на голом пузе и ждать птички, которая вот-вот вылетит. До чего ж серьезная личность!
— Во сколько вы ушли от Шабашникова?
— Часов в пять.
— А вечером того же дня вы не встречали Шабашникова?
Мягко и деликатно я стараюсь получить от Анданова ответ на вопрос, который я не хочу задавать в лоб. Анданов оказывается гораздо более понятливым, чем я ожидал. Он облегчает мою задачу.
— В тот же вечер я выехал из Колодина. Жена почувствовала себя хуже, и я решил показать ее в области. Здешние врачи, увы... махнули на нее рукой. Впрочем, для вас это неинтересно. Очевидно, молодой человек, вы хотите установить алиби всех, кто был у Шабашникова, да? Пожалуйста.
Как бы ни раздражал меня этот холодный тон, я начинаю чувствовать нечто вроде благодарности к этому спокойному, сдержанному человеку. С ним не надо финтить.
— Я выехал со станции Коробьяниково в десять тридцать. Вагон шесть. Там были двое проводников, мужчин...
Он говорит уверенно и спокойно.
— Когда вы уходили, Шабашников был трезв?
— Да.
— Много вы оставили задатку за щенка?
— Шесть рублей.
Комната у Анданова большая и сумрачная. Тюлевые накидки на тумбочках, горка из подушек, герань и «слезки» на окне, многочисленные фотографии в застекленных рамочках, ракушечные шкатулки — здесь ощутимо недавнее присутствие хозяйки, домовитой рачительной, мещанистой. Квитанции и жировки аккуратно подколоты на гвоздик. В этом доме, должно быть, знают цену деньгам.
— Надеюсь, содержание нашего разговора...
— Можете быть уверены, — перебивает меня Анданов. — Я знаю законы.
Я скатываюсь по лестнице-ксилофону под дикий вопль ступенек. Интересно, что у него на обед? Мне представляется длиннолицый, унылый человек, сосущий сухарь над стаканом бледного чая.
— Вы можете сказать, не похищены ли у вашего мужа вместе с деньгами какие-либо драгоценности или дорогие вещи?
Женщина в черном шерстяном платке и черном платье смотрит на меня, стараясь сквозь ворох собственных мыслей добраться до смысла вопроса. Вся наша суета теперь так далека от нее, так ничтожна. Если бы мы приходили до. Не после, а до.
Дочь Осеева сидит чуть поодаль. Очень похожа на мать, такое же строгое красивое лицо, брови вразлет.
— Драгоценности?
Если бы убийца унес с собой хоть что-нибудь еще, кроме денег, мы бы получили в руки нить. Вещи оставляют заметный след.
— Разве что янтарные запонки, — говорит дочь.
Они смотрят на меня неподвижными глазами. Зачем все это? Для меня запонки — это запонки. «Вещественное доказательство». Для них — ощутимое прикосновение к прошлому. Может быть, день рождения, торжественный вечер, свечи в праздничном пироге... Горе заслоняет для них весь мир. А тут еще я со своими вопросами. Лучше всего было бы хоть на несколько дней оставить вдову и дочь в покое, дать свыкнуться с несчастьем. Но я не могу ждать. Убийца на свободе.
Я смотрю в опись, составленную при осмотре дома Осеева. Вот — номер семьдесят два, «запонки янтарные, одна пара». На месте.
— Ваш муж никогда не делился с вами своими опасениями?.. Может быть, вражда, сложные отношения с кем-либо?
— Нет. Он всегда ладил с людьми.
— Вы уже гостили в Колодине, — обращаюсь я к дочери. — Как вы думаете, кому ваш отец мог открыть дверь ночью, безо всяких опасений?
— Трудно сказать. Отец еще не обзавелся друзьями в этом городе. Разве что Шабашникову.
У меня еще много вопросов, но Осеевы держатся из последних сил. Если бы мы приходили до.
— Я только об одном прошу, — говорит мать. — Верните мне дневник мужа. Он дорог как память.
— Дневник?
Мне не надо заглядывать в опись: дневник никак не мог пройти мимо глаз.
— Вы, наверно, взяли его вместе с письмами?
Писем было много. «Дорогой папочка... Вчера испекла твой любимый пирог с яблоками...» Сообщения о свадьбах, крестинах, гостях, покупках. Но дневника в доме Осеева не было.
— Вы уверены, что ваш муж вел дневник в последние дни?
— У него это вошло в привычку. Он много ездил по стройкам, много видел. Хотел составить «маленькую летопись».
— Да, у отца был дневник, — подтверждает дочь. — Толстая такая книга, он сам сшивал листы.
— Хорошо, мы постараемся найти ее и вернуть.
Мне становится как-то зябко. Словно дорожка, по которой я шел, вдруг оборвалась и оттуда, из темноты, из провала веет холодом. Если дневник похищен преступником, значит дело действительно сложное, и корни его идут далеко. Здесь необходим Николай Семенович. Его логика, опыт, интуиция.
А ограбление — только маскировка, ложный след, и опасения шефа были основательны? Или же совпадение: дневник мог быть утерян Осеевым, сожжен... Может, в дневнике лежали деньги, и убийца прихватил его впопыхах?
Я смотрю, как Осеевы садятся в машину. Милицейский шофер предупредительно распахивает дверцу фургончика перед двумя женщинами, одетыми в черное.
Дневник...
— Жизнь Шабашникова прошла на виду у города, — говорит Комаровский. Он расхаживает по кабинету, долговязый, как цапля, и размахивает руками. — У Шабашникова никаких связей с Осеевым в прошлом, это установлено. Зачем ему понадобился бы дневник?
— Это логичное замечание...
— Да! Звонили из областного управления, — спохватывается Комаровский. — Помилуйко намерен прилететь, заменить Комолова.
Помилуйко. Как бы неуверенно ни чувствовал я себя, оставшись без Комолова, мне бы не хотелось, чтобы Помилуйко заменил шефа, Помилуйко любит работать в одиночку, превращая всех остальных подчиненных ему сотрудников в простых «подсобников». Он напорист и слишком уверен в своей непогрешимости, а это дело требует осторожности и рассудительности.
— Вы обедали, Паша?
Комаровский наклоняется надо мной, такой добрый, усталый и домашний, что милицейский китель, который топорщится на его костлявых плечах, кажется реквизитом, позаимствованным в местном народном театре. И я впервые думаю, что он почти вдвое старше меня. Он уже был «дядей Степой — милиционером», когда я только пошел в первый класс.
— Ведь это, получается, ваше первое самостоятельное дело. По крайней мере до приезда Помилуйко. Но вы не волнуйтесь, Паша.
«Первое дело».
Ну, а что, если мне не удастся найти подтверждение версии о преступнике, похитившем нож и сапоги у старика? Тогда останется лишь один подозреваемый. Сам Шабашников. Выходит, его репутация, а может быть, и судьба в моих руках? «Он безобидный. Лес любит, зверей...»
— Вы не волнуйтесь, Паша. А вот пообедать надо, ей-богу.
— Как-нибудь доедем, — уверяет меня шофер. Ему лет девятнадцать, и он большой оптимист.
Задний мост скрежещет, как будто там, под днищем, работают жернова. Худо у колодинской милиции с транспортом. Лучше бы Комаровский кобылу приобрел вместо этого старого «козлика».
Колодинский вокзал находится в четырнадцати километрах от города, это, собственно, самостоятельная станция и называется она Коробьяниково. Но в Колодине говорят «наш вокзал». Городу хочется быть значительным.
В десять двадцать на станцию приходит тридцать второй поезд, тот самый, в котором ехал Анданов. Сегодня я могу застать ту же бригаду проводников, и мне надо обязательно успеть, иначе бригада сменится и проверка затянется и усложнится.
Ухабистая дорога, присыпанная кое-как щебенкой, мотает машину, словно катер на волне.
— Вот пришлют новую, — бормочет шофер. — Мигалку поставим на крышу, радиостанцию. Как в Москве!
— Здорово! — говорю я. — Как бы побыстрее? Опаздываем.
Шофер, сделав свирепое лицо, разгоняет машину. «Козлик» совершает лихие прыжки, оправдывая свое название. Потом скрежет переходит в поросячий визг. Мы останавливаемся.
— Теперь, значит, не успеем, — спокойно говорит шофер.
Улица темна и пустынна. Автобус к поезду вероятно, уже ушел. И ни одной машины. Справа тянется длинный унылый забор. Склад. Но ведь там должен быть телефон!
Я отыскиваю проходную и под присмотром сторожа с берданкой кручу рукоятку магнето.
А кому звонить? И тут меня осеняет — Ленка, возмутительница тишины. К счастью, у Самариных есть телефон. Это чудо. Это мне просто повезло, что местный руководящий деятель воспылал охотничьей страстью и ему потребовалась помощь Дмитрия Ивановича. Деятеля давно нет, а телефон остался. В этом великое преимущество механизмов перед должностными лицами: коль их поставили, они всегда на месте.
— Помнишь, ты обещала научить меня ездить на мотоцикле?
— Конечно... Десять часов вечера — самое удобное время.
— Ты должна меня выручить!
Через десять минут Ленка лихо тормозит около «газика». На Ленке белый марсианский шлем.
— Давай сяду за руль, — говорю я.
— Ты не умеешь.
— Посмотрим, чему нас учили в милиции.
Черные рукоятки руля согреты Ленкиными ладонями. Мотор взвывает на высоких оборотах. Мы летим в ночь, неся перед собой узенький коридорчик света. Поднимаемся на невидимые, поглощенные темнотой сопки и спускаемся в распадки, словно в воду ныряем, — холодный сырой воздух бьет в лицо. Километровые столбы возникают, как белые привидения.
Здорово это — скорость, движение! В пути у тебя всегда есть четкая и желанная цель. И все, что мучало недавно, становится простым и понятным. Изобретатель колеса был поистине великим человеком.
Я чувствую затылком дыхание Ленки. Руки закоченели, и весь я закоченел, но мне удивительно хорошо и спокойно. Вокзал выплывает навстречу, как каравелла времен Колумба. Это неуклюжее бревенчатое строение со множеством надстроек и переходов.