Платформа пуста, поезд еще не пришел. Кассирша меланхолично щелкает компостером.
— Как с билетами на тридцать второй?
— В это время всегда свободно...
— А в шестой вагон?
— Тем более. Это мягкий.
Странно, что Анданов взял мягкий вагон. Он не похож на человека, который с легким сердцем извлекает из кармана бумажник.
Глухо гудят рельсы, дальний огненный глаз паровоза шарит по сопкам.
Вскоре платформу заливает свет паровозного прожектора, и люди становятся угольно-черными. За палисадником я вижу Ленку. Лунно сияет ее шлем. Дурацкая песня почему-то приходит на память: «...и марсианочка с фотон-наю ракетою ко мне летит, летит...»
Проводник мягкого вагона оказывается на редкость словоохотливым. Он фонтанирует, как тюменская скважина. Вид милицейского удостоверения приводит его в восторг. Этот курносый увалень любит приключения.
Да, он помнит — такой высокий, строгий пассажир, а жена его маленькая, полненькая, и он поддерживал ее под руку, потому что была больна. Да, это он, тот пассажир, на фотокарточке, факт. Наверно, научный работник. Почему? Ну, такой серьезный и ехал в мягком вагоне. Не остался ли пассажир на перроне? Нет, он ехал до конца. Билет у них был в третьем купе, там ехал какой-то инженер, который пил удивительно много чая, просто даже подозрительно много...
Ладно, он, проводник, больше не будет отклоняться от темы. Значит, пассажир с больной женой вошли в купе, а инженер вскоре выскочил оттуда со своим подстаканником. У него был собственный серебряный подстаканник — тяжелый, как гиря. Ладно, ближе к делу. Инженер сказал, что не хочет ехать в одном купе с женщиной, которая больна неизвестно чем и громко стонет. Вообще-то, конечно, он прав. Нынче эти вирусы в моде — страшное дело.
Инженера перевели в другое купе, а строгий пассажир с женой ехали одни. Сам пассажир попросил: вагон-то свободный. Выходил ли пассажир из купе? Ну, этого он не знает, потому что вскоре после Коробьяникова пошел спать, а дежурить заступил напарник...
Дежурный по станции бьет в колокол.
— Да где же напарник-то?
— Он за кипятком... Федя!
Я вижу, как мчится Федя, расплескивая воду из ведра. Поезд лязгает и трогается. В два прыжка я оказываюсь у палисадника.
— Ленка! Я поехал. Соскочу на первой станции и завтра вернусь.
— Выходи в Лихом! — кричит Ленка. — Подожди на станции. Я скоро буду там... По тропинке проеду-у!
— Не надо!
— Жди!
В служебном купе напарник Федя косит на меня глазом. Он осторожен, себе на уме и в отличие от приятеля не склонен радоваться приключениям.
— Значит, я заступил. Зашел в купе к этому товарищу: не нужно ли чего? «Нет, — говорит, — не нужно». Жена хворая лежала. В полтретьего он вышел из купе. Спросил бинта. Ногу он поранил, прыгая с полки. Соды спросил для жены. Ну, дал я соды, бинта.
— Вы точно видели этого пассажира?
— А вот как вас вижу, так и его.
Вот и все. Можно возвращаться. Круг сузился. Теперь их остается только двое — Жарков и незнакомец, навестивший Осеева последним.
— Вы извините, конечно, — говорит курносый проводник, чрезвычайно довольный маленьким происшествием. — Он что, преступник большой? Может, замечу где — поймаю!
— Не надо. Никакой он не преступник. И про разговор этот забудьте.
Пусть себе спокойно охотится на медведей почтмейстер! Тасует письма. Рассылает телеграммы. Он даже и не подозревает, что нависшее над ним подозрение в эту минуту рассыпается прахом.
Проводник кажется разочарованным. Он-то ожидал!
На станции Лихое, на пустой платформе горит керосиновый фонарь, а вокруг — августовская темь.
Шумят невидимые деревья и пахнет сырым лесом.
Зря я ввязал Ленку в эту ночную поездку. Где она блуждает на своей «Яве»? Разъезд Лихое соединяет с Колодином тропка, вьющаяся по тайге, как слабый ручеек. Тридцать пять километров тайги. Уж лучше бы Ленка отправилась не в Лихое, а в Полунино — там хоть какая-то дорога.
Еще слышен шум поезда. Он плетется по однопутке, по самому краю озера. Когда погаснет стук колес, можно будет услышать голос Катицы, той реки, по которой мы с Ленкой когда-то плыли к необитаемому острову. Знакомые с детства места.
Вот поезд подошел к мосту через Катицу, затих — там еще один из многочисленных разъездов. А дальше, через час-другой неторопливой езды, станция Полунино, северная оконечность озера Лихого.
В Полунине мы с Ленкой достали старую лодку. Да, тогда мы чудом избежали опасности. Железная дорога не сразу уходит от Колодина — пройдя, как комета, на расстоянии от города, она описывает дугу. Огромное озеро Лихое прижимает рельсы к хребту. Это обстоятельство и выручило нас с Ленкой во время робинзонады: обходчик заметил, как лодка входила в Катицу. Он-то и помог найти нас. Уйди мы не к западу от Колодина, а к востоку, в глухую тайгу, мы бы затерялись в лесах.
Ленки все нет. Шальная девчонка, выдумщица! Я не могу больше ждать безучастно. Надо идти навстречу.
В тайге темно, но меня выручает карманный фонарик. Тропа сухая. Но там, по пути к Колодину — река. Быстрая Черемшанка. Как Ленка перескочит ее на своем мотоцикле?
Еще прежде чем услышать стук двигателя, я вижу, как над головой загорается мертвенным светом верхушка ели, потом выступает еще несколько вершин пониже. Потом я слышу стрекот «Явы». Фара в темном лесу кажется ярче солнца.
— Ленка, сумасшедшая...
— Устала как черт. — Голос у нее хриплый. — Разожги костер. Хорошо, что какая-то добрая душа догадалась проложить мостик через Черемшанку. Знаешь, где хариусов ловили?
Огонь с треском поедает хвою. Теперь, наконец, я вижу Ленку. Она сидит, как любят сидеть все девчонки у костра, подтянув колени к подбородку и неподвижно глядя на огонь. Костер разгорается, и лицо ее то уходит в темь, то снова выступает из ночи. Щеку пересекает царапина, брюки в грязи. Решилась на такое путешествие, чтобы не оставлять меня на пустом разъезде!.. А я не писал ей эти годы.
Мы сидим у костра и молчим. Есть самые простые радости на свете, которые чаще всего не замечаешь, настолько они естественны и бесхитростны. Но потом — только потом! — узнаешь, что они-то и были счастьем. С годами начинаешь понимать это. Мы думаем о счастье в будущем времени, но оно всегда в прошлом, потому что как настоящее неощутимо. Этот костер и женщина-девочка, положившая подбородок на колени, такая усталая, и алые сосновые стволы, и короткое, но полное ощущение покоя, все это станет потом счастьем, я знаю. Первой нарушает молчание Ленка.
— Тебе что-нибудь дала эта поездка?
— Да. Есть линии, которые мы называем ложными. Но сначала надо узнать, действительно ли они ложные.
Ленка смотрит на огонь. Глаза у нее сейчас темные-темные.
— Да, бывают в жизни ложные линии, — говорит она.
Что-то беспокойное, тяжелое лежит у нее на душе. Я беру ее руку в свою и ощущаю живую прохладу.
— Я так мало знаю о тебе, Ленка.
— Любопытство следователя?
Она всегда была такой — мягкая, добрая, своя, и вдруг неожиданный укол.
— Прости, Пашка. Это я так... Знаешь, у меня такое чувство, будто я вложила в него всю свою жизнь и мне ничего не осталось.
Она говорит так, словно мне знаком каждый ее день из этих шести лет. Но я знаю, кого она имеет в виду.
— Я вернулась из Ленинграда... Нельзя надолго уезжать из маленьких городов, а если уехал, лучше не возвращаться, верно ведь? Весной к нам прибыл аттракцион «Бесстрашный рейс»: знаешь такую потеху, когда мотоциклист гоняет внутри деревянного колодца? Я никогда не любила балаганов. А тут Леша — он теперь завотделом культуры — потащил меня. «Познакомлю с интересным человеком».
Мотоцикл ревел, стена качалась, публика ахала. Потом Леша познакомил меня с Жарковым. Тот показал новый трюк и сказал: «Только для вас».
Я села на его машину и спросила, что нужно сделать, чтобы поехать по стене. Он не знал, что я умею ездить, думал — шутка. А я поехала. Надо было резко набрать скорость и лезть наверх, когда почувствуешь, что инерция достаточно плотно прижимает к доскам. Самое трудное — спуск...
Мы стали встречаться. Он показался мне необыкновенным человеком. Всегда в дороге, новые города, опасность. Он предложил работать вместе, и я научилась ездить как следует.
Мы должны были пожениться, но... я увидела, что он вовсе не смельчак, ищущий тревожной жизни, а торговец и фигляр. Деньги, деньги, каждый виток он переводил в монету. Он любил браваду, видимость успеха, балаганное почитание.
Я заставила его покинуть эту «вертикальную стену». Он переехал в Колодин. Стал чемпионом области, мастером спорта. Я думала, что все самое плохое позади. Но он не мог без дурных денег, без восхищенных почитательниц, ресторанного хвастовства. Завертелись темные болельщики, дельцы.
Ленка говорит, глядя в огонь, словно в языках пламени для нее оживают обрывки прошлого.
— Мы бы расстались, но я знаю, что нужна ему, особенно когда ему трудно. Без меня он пропадет... Отчего мы, женщины, так привязчивы, отчего мы живем только тогда, когда живем для кого-то?
— Просто ты хорошая, Ленка. Добрая. Человек.
Ну что я могу сказать ей? Такие клубки распутывает жизнь, время. Ни я, ни кто-либо другой не в силах ей помочь... Теперь мне трудно будет разговаривать с Жарковым, ведь я буду касаться Ленкиной судьбы.
Горит костер, и «Ява», как верный пес, смотрит на меня выпуклым глазом фары.
Слышу, как звонит телефон, но не могу оторвать голову от подушки. На меня с ужасающей скоростью несется узенькая таежная тропинка, мелькают деревья, луч света судорожно шарит по лесу.
Будит меня деликатное покашливание. Комаровский, подобрав полы шинели, сидит на стуле верхом.
— Сон — самое большое благо молодости. Я не мог дозвониться.
Я протираю глаза. Телефон на столе — как черный укор.
— Ну, что Анданов? — спрашивает Комаровский.
— Ехал в поезде.
— Я так и думал. А у меня кое-какие новости.
— Как Николай Семенович?
— Без изменений. Помилуйко собирается прилететь послезавтра. Из области пришел результат анализа. Ну, и отыскали пятого.
Я торопливо одеваюсь. Через полчаса мы сидим в горотделе.
Передо мной бланки из лаборатории криминалистики. Анализ отпечатков, оставленных преступником на бумагах Осеева, показал, что перчатки, как мы и предполагали, были смочены в бензине. Причем в бензине содержалась примесь машинного масла. Судя по фракциям, типа автола или СУ.
— Видимо, преступник имел дело с двигателем внутреннего сгорания, — говорит Комаровский. — С любым двигателем, где нет централизованной смазки.
— А может, масло было на перчатках? Растворилось в бензине?
— Не исключено. Но в любом случае подтверждается, что это не Шабашников. С двигателями он не имеет дела. И в доме у него нет смазочных материалов.
Может, Николай Семенович сумел бы истолковать новые сведения более широко и полно, но мне остается предположить самое очевидное: преступник пользовался каким-то механическим средством передвижения, мотоциклом с двигателем малого или среднего объема или велосипедом с моторчиком.
— Борис Михайлович, потребуется помощь ваших сотрудников.
— Понял...
— Колодин — город мотоциклетный, но вряд ли здесь много охотников разъезжать глубокой ночью. Убийство произошло в ноль часов семь минут. Надо будет опросить жителей района, в котором проживал Осеев. Не слышал ли кто ночью, около двенадцати, шума мотоциклетного или велосипедного движка? Может, нам удастся определить маршрут.
Комаровский отдергивает занавеску, закрывающую милицейскую карту Колодина. Кружочки, разбросанные по карте, обозначают места, где за последний год были совершены какие-либо преступления. Шесть кружочков, шесть краж. Немного даже для такого городка, как Колодин.
— Я думаю, не только этот район надо обойти, — говорит капитан. — Если он подъезжал к дому Осеева, значит, нездешний. Иначе зачем ему лишний шум? Пешком прошел бы.
Комаровский вглядывается в карту, как бы открывая для себя новые, неизвестные районы.
— Нет ли здесь какой-то связи? Смотрите...
Он показывает на два кружочка, прилепившихся к окраине города.
— В конце июля и начале августа были похищены два мотоцикла. Один найден в лесу под Колодином, другого не нашли. Похититель неизвестен. Похоже, что это одно и то же лицо. Самое странное, что раньше у нас никогда не уводили мотоциклов. Зачем? Угнать далеко невозможно: тайга. Разве что на запчасти? Но мы проверяли — запчасти не появлялись в продаже.
— Что сейчас гадать?.. Давайте займемся этим незнакомцем, проживающим вне Колодина.
— Это уж Кеша нам должен помочь. Жду его с минуты на минуту. Вы помните Кешу Турханова?
Кто же из колодинцев не знает таежника Кешу? Турханов — первый здешний охотник, соболятник, в годы войны на пожертвованные им деньги были построены два истребителя. Я узнал о Кеше задолго до того, как научился читать.
— Он не раз помогал нам, — не без гордости говорит Комаровский. — Другого такого следопыта не найти. Замечает то, чего мы с вами никогда не заметим. А уж тайгу знает!..
Кеша Турханов входит без стука, отстранив секретаршу. У него свои понятия — если нужно, входи. Люди всюду должны встречаться так же просто, как встречаются они в тайге.
Кеша немолод, могуч и согнут. Спина его привыкла к двухпудовой паняге, а ноги — к тридцативерстным переходам. Узкие глаза смотрят зорко и проникновенно.
— Здравствуй, следователь. Звал?
Комаровский рассказывает о новом охотнике, который якобы объявился под Колодином. Интересуется лайками...
Кеша сосет трубочку и рассматривает капитана. Он такой, Кеша: если захочет, поможет, нет — и не пытайся добиться ответа. То, что мы «представители власти», для него не имеет значения. Но он знает, что работа у нас справедливая, нужная, а превыше всего Турханов ценит справедливость и закон.
— Есть такой охотничек, следователь. Городской. Приехал не так давно. Лайку хочет купить.
Выезжаем на исполкомовском «газике». День облачный и ветреный. Дорога, по которой мы едем, носит гордое название — Полунинский тракт. Тракт. Слово-то какое, короткое и могучее. Представляется широкое и гладкое полотно, бегущее в бесконечные дали. А этот тракт — семьдесят километров проселка, соединяющего Колодин с разъездом Полунино. Когда-то, до строительства железной дороги, этот тракт имел значение, а сейчас по нему только впору ездить вездеходам, вроде нашего «газика».
— Кеша, ты уверен, что мы его застанем?
— Охотника-то? Он этой ночью, однако, в засадке сидел. Отдыхает...
— Откуда ты знаешь, Кеша?
— Тайга не город. В тайге все видно.
На двенадцатом километре мы сворачиваем на таежный проселок и вскоре въезжаем в деревню. Ни одного деревца близ домов. Так уж водится у сибиряков, привыкших враждовать с лесом.
Останавливаемся у большой избы-пятистенки, рубленной по-старинному, «связью». Комаровский стучит в окно.
Охотничек вовсе не кажется смущенным неожиданным милицейским наездом. Горбоносый, смуглый, с влажно блестящими глазами, в меховой расшитой безрукавке он похож на радушного жителя Закарпатья, угощающего туристов.
— Дело, говорите, имеется? Милости прошу. Кваску?
Знакомимся. Сащенко Евгений Петрович, тридцати восьми лет, инженер ОТК на «почтовом ящике» в большом сибирском городе. Приехал погостить у родственников, страстный любитель охоты. Вот, собственно, визитная карточка нашего «пятого». Сащенко охотно рассказывает о своей поездке в Колодин, к Шабашникову.
— Я собаку себе подыскиваю. У меня была чудесная лайка, Орест. Погибла. А тут услышал, что в Колодине продают породистых щенков... Что я могу рассказать об этом визите? Шабашников, понимаете, был под сильным хмельком. Пришлось отложить покупку.
— Вы впервые в Колодине?
— Первый раз.
— А долго пробыли у Шабашникова?
— Было около девяти, когда я пришел. Минут пятнадцать покалякали.
— Скажите, пожалуйста, вы сразу отправились домой?
— Сразу.