Я отпустила накидку, она упала, но недостаточно быстро. Все отпечаталось в моем мозгу с точностью лазерной копии.
Я не думала, что во мне осталось столько жалости — жалости, от которой камни бы потрескались. Я никогда не отказывала Жозетте в глотке выпивки, потому что на трезвую голову ее печаль потрясала вас, как чистая, неразбавленная трагедия. Ее карманы всегда были набиты всякими сластями, и когда мимо проходил ребенок, она протягивала ему полную пригоршню, вымаливая крошечный поцелуй, а матери торопливо уводили своих малышей подальше от грязи и нищеты. «Их надо понять, — говорила она. — Если б мои малыши вдруг прошли мимо, я б их даже не узнала». Но стоило ей тяпнуть, как она становилась самой разудалой из всех нас. Объявляла: «Сегодня я угощаю, тащите сюда весь ваш цветничок, и у меня будет королевский букет».
Я нагнулась, чтобы как следует накрыть тело, избавив ее от лишнего позора, и увидела ее правую руку, сжимавшую ржавую бритву. Она все же пыталась сопротивляться. Рядом с запястьем был четкий отпечаток ботинка — и носок, и каблук. Кто–то вдавил ее запястье в землю, чтобы не дать поднять руку. Нога у него большая, как минимум 44 размер: хорошая улика для легавых, вот только легавым на это начхать.
Я задумалась, почему Фредди так настаивал, чтобы я пришла. Заметив, как я наследила своими военными говноступами, спросила себя: может, он хочет меня подставить. Вместо себя.
Чистая паранойя, так нельзя, даже если весь мир и впрямь на меня ополчился. Но сначала он ополчился на Жозетту. Не будем об этом забывать.
А потом я заметила маленький крестик. Две веточки, перевязанные посередине. Перед ними лежал плоский камень наподобие крошечной могилки. Между крестиком и камнем чей–то палец написал на земле мое имя: «Доротея».
Я огляделась. У забора сидела взъерошенная кошка. Я сказала:
— Брысь, — и она кинулась прочь.
Далеко отбросив камень, я разорвала крест, принеся извинения, и стала рыть землю. Не знаю, что я хотела найти, но там ничего не было.
Я все–таки задержалась, чтобы помолиться на скорую руку, и попросила прощения у Жозетты, — может быть, все случилось из–за меня.
Стерев все следы, я протиснулась в дыру в заборе, нашла телефонную будку и набрала «18».
Я не стала дожидаться полиции, но позволила себе маленькое безумство в память о Жозетте: зашла в «Сен–Жан» и заказала себе бокал хорошего белого вина. Бармен собрался было выставить меня вон, но наверно что–то разглядел в моем лице и отказался от своего намерения, почти дружелюбно заметив, что на улице чертовски холодно, а потому второй бокал — от заведения.
Плакать означало бы оскорбить память покойной, и я держалась. Это было трудно.
Вино не подействовало. А ведь было неплохим. Но вот то, что пришлось пить на скамейке, пошло с трудом.
Две грации с рыбьими головами так и не тронулись с места. Можно подумать, дожидались меня, чтобы пойти по мусоркам. Фредди отправился по делам, а Робер слушал радио. Я клокотала, словно в меня залили свежее масло, предварительно прочистив трубы.
— Ну что? — спросила Квази. — Жозетта?..
— Мертвее мертвого, — пролаяла я.
— Как предыдущая?
— Хуже. А может, нет. Черт, ну как тут сравнивать. Бойня. А если тебе нужны подробности, сходи посмотри.
— Ладно, не заводись. Я только хотела узнать, не наплел ли Фредди чепухи.
— Но это надо видеть.
— Она умерла? — спросила Салли, которая вечно опаздывала на три поезда, и принялась раскачиваться вперед–назад, что с ее весом грозило неминуемой бедой.
Я хотела шикнуть на нее: «Заткнись», потому как была не в том настроении, чтобы подделываться под настроение других, но вовремя вспомнила, что у жизни свои права. И уселась рядышком со своей толстой дочкой. Постаралась обхватить ее руками, что удалось лишь отчасти, и утешила как могла, объяснив, что Жозетта уснула, потому что очень устала, и грустить не надо, по крайней мере очень сильно не надо, тем более, что мы за нее отомстим.
— Чего? — выдохнула Квази, так изумившись, что ей почти удалось открыть свой заплывший гноем глаз. Но инфекция с неизбежностью взяла верх, и на краткий миг просветления я увидела нас со стороны: меня в затасканной полевой форме отступающего пехотинца, Салли — едва передвигающуюся толстую матрешку с ее крошечным, не больше горошины, мозгом и огромным безразмерным сердцем, и Квази, спарринг–партнера в весе пера всех боксеров–любителей, с луженой глоткой и заячьей душой… и на какое–то мгновение лишилась уверенности.
А потом я обратилась к безграничным возможностям доброго доктора Куэ и его метода[7], и сказала:
— Квази, где–то бродит очень нервный убийца, который всерьез взялся за дело. Пока что он тренируется на том, что под руку подвернулось, и на мой взгляд, ты ему вполне подходишь. По моему разумению, следующая в очереди — я. Я могу ошибаться, но даже если ошибаюсь, мы все в опасности. Значит, или мы будем дожидаться, пока не станет слишком поздно, или надо шевелиться. В любом случае, лично я намерена шевелиться. Но когда вы будете остывать, не говорите, что я вас не предупреждала.
Единственный взгляд Квази недоверчиво дрогнул и заметался:
— Ты что, шутишь, Додо?
— Если я шучу, Квази, то смеется убийца.
Все было сказано. Отступать некуда.
Потом я встала перед Робером:
— Твоя очередь: скажи–ка, где ты сегодня будешь ночевать.
— Ну конечно. И можешь их вместо бантика пришпилить. — Я несколько растерялась, несмотря на всю серьезность происходящего, и он добавил: — Я имею в виду твои фантазии.
— Ты хочешь узнать, чем закончится моя история, или нет? Тем более что самое интересное только начинается.
— Ну чего ты? Чего такого случилось?
Должна признать, что мое тщеславие было приятно возбуждено — в смысле лести, когда он помедлил, прежде чем ответить.
Пока он размышлял, я занималась тем же. Опасность прочищает мозги. Гнев тоже. Что до Робера, я никогда не видела, чтобы он попрошайничал. Он всегда был при параде. Появлялся утром, исчезал вечером. Никогда ни с кем не якшался. На улице секретов нет. Всё наружу. Только прошлое остается забытым, но об этом я уже говорила, ведь толку от него никакого, а значит, оно не в счет. У нас практический склад ума.
Робер что–то сказал, но я не расслышала из–за радио. Когда он его выключил, я поняла, что моя взяла. Он спросил:
— Ты серьезно насчет опасности?
— Мне так кажется, но если нас будет несколько человек, то риска никакого, я думаю.
— Нет, не пойдет. Там, где я сплю, ничего не получится.
— Ступай помирать, Робер.
— Погоди, До. Есть одно местечко, где нам будет безопасно, особенно если мы будем вчетвером.
— Где это?
Девицы подошли поближе. Мы слушали изо всех сил.
— На Центральном Рынке. На террасе Дома поэзии[8].
— Нет там теперь Дома поэзии.
— Ну, ты ж понимаешь, о чем я.
Квази разразилась потоком панических возражений: проще сразу утопиться в Сене; там же одна шпана, какие–то новые нищие, которые даже и не нищие вовсе.
При иных обстоятельствах я бы тоже отреагировала, как Квази. Мы все знали — поскольку старательно их избегали — где пролегают территории молодых отморозков с их собаками, наркотой, ножами и яростью, которую они вымещают на ком угодно, лишь бы не на себе. Ведь мы любим пообщаться с молодежью, а случай выпадает редко, и каждый из нас хоть раз да купился на их шумное веселье, которое они поначалу вроде бы готовы разделить с тобой, пока не сделают из тебя же мишень для своих шуточек, а потом и кулаков, потому что ты — не с их планеты, ты всего лишь недочеловек и годен только на то, чтобы забить тебя башмаками, просто ради восстановления иерархического превосходства.
И все же я стояла за Рынок, потому что это было последнее место, где кто–то решил бы нас искать. На одну ночь, и никак не больше — идея была очень даже неплоха, с чем я и поздравила Робера. Впав в эйфорию, он пообещал принести красненького в стеклянных бутылках, и мы расстались, поскольку пора было отправляться по мусоркам с заходом на помойку. У меня была куча планов, и требовался приток монет.
Упершись понадежней обеими ладонями, Салли оторвалась от скамьи, и мы поплелись к улице Жюно, причем Салли беспрестанно оборачивалась на Робера, уже погрузившегося в интимное общение с радиоволнами, и повторяла:
— Он не придет. — Моя вдохновенная песнь зародила в ней напрасную надежду.
После того как Салли третий раз свалилась вниз головой в мусорный бак, я прислонила ее к стене, строго–настрого запретив падать на землю — иначе не будет никаких рассказов. С ней столько возни, просто слов нет.
Для большей доходности Квази ушла на улицу Коленкур, откуда должна была двинуться в нашем направлении.
Богатые выбрасывают все меньше, а бедные все больше. Вы не замечали? Я все же нашла вполне приличный эмалированный кофейник, три чайных ложечки — спасибо детишкам, которые выбрасывают их вместе с йогуртовыми стаканчиками, — рамочку с остатками позолоты и пару мужских ботинок в отличном состоянии.
Не обнаружив Квази на обратной дороге, я дошла до зеленого ковша, послужившего нам утром будильником, и молча вскарабкалась на его северный бок.
Квази развалилась на старом просиженном канапе, присосавшись к горлышку почти пустой бутылки, словно так и было задумано. Как я ни пыталась убедить себя, что она была потрясена не меньше моего и нуждалась в доброй порции успокоительного, а привычкой делиться она не обзавелась из–за Жеже, который вечно у нее все отбирал, я жутко разозлилась. А когда она признала наконец меня сквозь пятнадцать слоев алкогольной мути, затянувшей ее единственный глаз, и изобразила на губах фальшивую улыбочку, я сказала себе, что «морда кирпича просит» — это не просто образное выражение.
Я спрыгнула на кучу отходов, в которую прекрасно вписывалась Квази, та икнула сочным «упф», когда я приземлилась ей на ногу, и мой гнев улегся с той же тяжеловесностью, что и я на кучу. В конце концов, я выбрала именно этот мир, потому что в самой глубине дерьма не до красот, здесь мерзость не скрыта под подарочной оберткой.
Я решила дать Квази проспаться, да и самой передохнуть, что было не слишком разумно, но необходимо.
Проснулась я в один момент от веселых замечаний двух шикарных молодых парней, появившихся на фоне загаженного неба.
— Посмотри–ка на ту лампу. Симпатичная, скажи? Чего только люди не выбрасывают, просто с ума сойти. И канапе вон, а?
Наступила тишина, когда они обнаружили, что выбрасывают даже существ из другого мира. С ума сойти, а?
Я услышала стальной голос Квази:
— Иди сюда, опробуй, цветик мой. Десять монет, и считай, что я включена в счет.
Хоп — и головы исчезли:
— Черт, ну и напугала же меня эта старуха.
— Старухи. Их там было две, как мне показалось.
Мне захотелось заорать, что не так уж мы стары, но крепкая скорлупа одиночества сомкнулась вокруг, и прежде чем краски жизни не испарились, я прочистила горло и поинтересовалась у Квази, все ли идет по плану.
— Ты что, злишься?
Она протянула мне бутылку. Способ попросить прощения не хуже любого другого.
— А ты что, смеешься надо мной? Она также пуста, как твоя башка, тупица несчастная. Ладно, держи лампу, ее можно загнать, и помоги вытащить перину, она еще пригодится.
Там была и другая любопытная мебель, но ее не дотащить. Вместе с Квази мы свернули перину, прежде чем обмотать ее вокруг моей талии. Кусок электрического провода заменил пояс. Вроде держалось.
Мы уже двигались в сторону Салли, когда навстречу нам попался давешний тип, несущийся по улице Жюно вслед за своим атташе–кейсом. Тут я сообразила, что оставила Салли рядом с банкоматом. Мы припустили, как могли, и обнаружили Салли, присевшую на арабский манер на корточки; лицо ее было залито слезами.
— Я всего–то ему сказала, чтоб он не боялся, а получилось наоборот.
— Ты его трогала или нет?
— Только за руку, чуть–чуть, я просто погладила.
Я сотню раз говорила ей не гладить незнакомцев, но Салли есть Салли. Она любит трогать. Особенно когда хандрит. И с какой стати мне ее перевоспитывать, спрошу я вас?
Избавлю вас от рассказа, как мы добирались до Рынка, это был истинный путь на Голгофу. Пришлось лезть в метро, без билетов, разумеется. В любом случае Салли не прошла бы через турникет. Квази самоотверженно перепрыгнула первой и открыла нам дверцу. В этот час служащие, надежно укрытые за стеклами своих окошек, предпочитают смотреть в другую сторону, и когда мы добрались до бывшего Дома поэзии, там все было битком. Не в первый раз я пожалела о поспешном решении, но руководитель никогда не должен отступать от своих слов.
Мы уже собирались убраться восвояси, две мои кулёмы и я, но тут Робер–крыса замахал своим радио из угла за дверью, который он для нас забил, явившись раньше всех, и мы одновременно осели прямо на жесткий пол.
— Черт, да погодите. Нужно устроиться по–нормальному. Смотрите, я все приготовил.
Он натащил картонок и газетных пачек: все это плюс моя перина, Квазина неподъемная подушка да Саллины ляжки — и три четверти часа спустя мы устроились хоть и в тесноте, но в тепле, и Робер, человек слова, пустил по кругу бутылку.
Минуты счастья длятся недолго, и надо уметь ценить их. Мы так и сделали, и долго это не продлилось. Когда в животе у Квази заурчало, я поняла, что хочу есть: жевать было нечего.
Салли обратила к нам свой лик продувной мадонны. Я кое–что заметила в отсвете уличного фонаря. Сжав большими пальцами ее щеки, я почувствовала внутри какие–то твердые кусочки.
— Поделись, Салли!
Она изо всех сил затрясла головой. Я надавила посильнее, и среди развала старых кариесных зубов показались кусочки сахара, несмотря на все ее усилия плотнее сжать губы.
— Ну–ка, быстро проглоти все это и скажи, где остальное.
Внезапно вспыхнул свет. У Робера был электрический фонарик.
Я перетрясла ее нейлоновый рюкзак, потом рюкзак с распродажи, потом маленькую сумочку, закрепленную на поясе юбки. И вдруг ляжкой почувствовала какой–то твердый ком. На Салли все влажное. Я сунула руки в многочисленные прорехи, которые проветривали ее исподнее, и обнаружила золотое дно. Два гигантских кармана были забиты всем, что ей удавалось ухватить, проходя по террасам кафе: как обычно, сахар, огрызки сэндвичей, листья салата, кружочки помидоров, половинка яблока, маленькие шоколадки. И все почти свежее. Спасены.
Я поделила провизию, и каждый съел свою долю. Пачка газет оставалась нетронутой, потому что их постилают, только когда собираются спать, и я взяла фонарик Робера, несмотря на его протесты относительно батареек. Но у меня теперь было волшебное слово:
— Хочешь услышать продолжение? Тогда выкладывай фонарик.
Я искала сегодняшнюю газету, надеясь в рубрике происшествий прочесть что–нибудь о моем убийстве, когда вдруг с первой полосы «Франс Суар» прямо мне в лицо бросился Хуго Мейерганц, эксгумированный из моей истории и явившийся прямиком в нашу коллективную реальность. Хуго с его аристократическим лицом, постаревшим, но по–прежнему обаятельным. Заголовок гласил: «Французский продюсер с американской хваткой. Хуго Мейерганц: французское кино выходит на мировую арену».
Хуго осуществил свою мечту. Я попыталась за него порадоваться, но без особого успеха, и вдруг в моей голове что–то щелкнуло. Ну конечно же, Хуго. Как я сразу не сообразила.
Я подсунула газету под ягодицы, оставив ее на потом, и бдение началось с доброго глотка по кругу. У нас появились свои ритуалы.
8
Час пробил, и я послушно открыла рот. В полной тишине. Не зная, что говорить. Фотография Хуго вмиг истощила мое вдохновение. Робер подсказал:
— Поль пил из тебя все соки… — Я признала в нем идеального слушателя, внимательного и благожелательного. Я не могла обмануть его любезное ожидание.
— Так. Хорошо. Самое странное, что я готова была давать ему деньги. На деньги мне было плевать.
— Чего проще, коли они у тебя всегда были!
Разумеется, высказалась Квази, записная завистница.