— Скорей уж, чтоб ее похоронить. Во сколько будет продолжение?
Этого только не хватало. Еще немного, и они будут с часами за мной бегать, как в присутственном месте.
Салли захрапела. Несмотря на сомкнутые веки, это означало, что она проснулась, и я заметила, как осторожно приоткрылся подбитый глаз Квази. Вид у нее был здорово помятый.
— Не знаю. У нас сегодня куча дел. Ты как, Квази?
— Как будто камней в кишки набили. Урчит ужасно. Бумажки не найдется?
Я протянула ее кусок газеты, и она исчезла за углом террасы.
— Ты теперь газеты почитываешь?
Это уже Робер высказался — с весьма подозрительным видом.
— Ты моим фонариком пользовалась. Ведь так? Дай–ка его сюда.
— Да на, вот твой паршивый фонарик.
— Черт, я так и знал. Батарейки сели. Вот дерьмо.
У него аж слезы на глазах выступили.
Это кажется пустяком, но у каждого из нас есть две–три вещи, без которых и жить не стоит. У Робера это фонарик и радио. Как курильщик крэка, готовый на все, лишь бы набить свою трубку, он трясся над батарейками, потому что они дорого стоили.
И все же он хватил через край. Одной рукой он вцепился в мое запястье, а другую занес для удара, крича, чтобы я выкладывала все, что у меня есть, иначе он сам это вытрясет.
Краем глаза я заметила, что троглодиты продолжают медленно сбиваться в стаи. Я знала, что Салли не сумеет подняться в одиночку, а Квази рискует задержаться, потому что когда кого–то из наших прихватывает, это надолго… В то же время я понимала, что шантаж продолжением рассказа сейчас бесполезен: Робера закоротило на батарейках, и он пер к источнику питания, не видя ничего вокруг, так что скрытого очарования художественного слова для него более не существовало.
Он отвесил мне первую оплеуху, а я заехала ему своим вещмешком в морду. Он упал на спину — скорее удивленный, чем побитый, и прямо на Салли, которая разразилась серией весьма похабных «э–хе–хе» и обхватила его на этот раз обеими руками. Он задергал всеми членами, как перевернутый на спину жук, а я воспользовалась паузой, чтобы покопаться в своем аварийном запасе, из предосторожности повернувшись к ним спиной, прежде чем расстегнуть молнию и ощупать внутреннюю часть моей левой ляжки. Потом повернулась к ним, держа в руках стофранковую банкноту, и бросила ее ему в морду:
— В любом случае, что до продолжения рассказа — обойдешься! В следующий раз не будешь путать меня с гонгом.
— Ну вот, я так и знал. Всегда одно и то же. Стоит попробовать с кем–то подружиться, тут же шантаж и все прочее.
— Коли так, сиди один.
— Знаешь, До, Робер прав. Все знают насчет батареек. Ты не должна была так с ним поступать.
— Ах, так? И ты тоже обойдешься без продолжения.
Кто никогда не слышал, как плачет Салли, тот не знает, какая природная мощь скрывается в человеческом существе. Это все равно что приложить ухо к ревущей сирене. Я подумала, что Робер грохнется без сознания, несмотря на всю свою радиозакалку.
Тем временем вернулась Квази и заорала:
— Это еще что за базар?
Салли проикала, что ее оставили без рассказа, Робер пробормотал, что его тоже, вот ведь сволочь, и Квази, сориентировавшись в ситуации, повернулась ко мне. Я отметила, что ее кожа приобрела желто–фиолетовый оттенок.
— Ты еще долго собираешься строить из себя грошовую командиршу, а, До? Мы тут не в десантных войсках, запомни. Нас ничто не держит. Мы сами ничто. Мы все ничто. На равных. И если ты тоже ничто, ты как мы, а если ты больше, чем ничто — катись ко всем прочим. Но я–то скажу: ты меньше, чем ничто… Это значит, что ты существуешь еще меньше, чем мы, а что до твоей истории, можешь ее засунуть в свою заплесневелую задницу, там ей самое место. Пошли отсюда.
Я была готова ко всему, только не к бунту. Я просто онемела. К тому же эти два задохлика принялись поднимать Салли, которая продолжала выть и рыдать, что, наверно, добавило ей лишнего веса, потому что она так и не оторвалась от земли.
Квази, которая, справив естественную нужду, не испытала, по всей видимости, никакого облегчения, влепила ей пару пощечин. Та завопила пуще прежнего.
Робер с непроницаемым лицом сгреб радио, фонарик и банкноту и сделал вид, что уходит, чем заслужил от Квази неубедительное:
— Изменщик.
Очевидно, его флюгер еще не выбрал направления, потому что он повернулся и заорал:
— Я изменщик? А кто нашел угол, где спать? Кто держал места для подружек? Кто притащил стеклянную литровку? Кто изображал из себя телохранителя, хотя мог спокойненько сидеть у себя и не высовываться? Ох уж эти бабы. Сыт я ими по самое не хочу.
— Подумаешь, обошлись бы и сами. Нам мужики без надобности… особенно такие, как ты — ржавые гвозди, от которых и толку–то никогда не было.
— Робер не такой, — прорыдала Салли, которая все просекала на лету, несмотря на обстоятельства.
— Извиняюсь, — неторопливо проговорила я.
А поскольку они продолжали свой диалог глухих, я тряхнула Квазиной сумкой с кастрюлями: получилось вроде барабанной дроби, как у сельского зазывалы.
— Извиняюсь, — повторила я. — Оставляю вам весь товар. У Бобура есть торговый ряд. Следующая серия — у Сен–Инносан в обеденное время. Для желающих.
Я присела перед Салли, которая перестала плакать и обхватила меня за шею. Мне удалось поднять ее с первого рывка — лишнее доказательство, что бессонная ночь пошла мне на пользу. Она больше не плакала, только умоляла, чтоб ее не заставляли торговать. Робер заявил, что поможет ей, и она отрывисто захохотала, без чего все бы охотно обошлись, потому что плюется она так, что мало не кажется. Я собралась уходить, когда Квази спросила, куда я иду.
— Мне надо кое–что сделать.
— А мне надо сказать тебе пару слов. Можно, я тебя провожу?
Я сделала вид, будто задумалась: пусть не воображает, что я делаю ей одолжение, и наконец бросила «о’кей» с вальяжностью полиглота.
10
Во время моего долгого бдения мне в голову пришла нелепая мысль: а может, у меня еще остались деньги. Имело смысл пойти проверить.
Я шла быстро, потому что быстро думала. Через десять минут Квази совсем запыхалась, и мне пришлось сдержать и шаг, и нетерпение.
Я чувствовала на себе ее украдкой брошенные взгляды, того же разлива, что и взгляд Робера. Мне было бы смешно — действительно, я это или не я? — но от их внезапно возникшей подозрительности у меня начиналось что–то вроде похмелья. Квази решила высказаться еще разок.
— Ты изменилась. Что такого случилось этой ночью?
— Просто бессонница, не в первый раз. Ну а кроме того…
Она остановилась, дожидаясь продолжения, которое так и не последовало.
— Ладно, ладно, все отлично. Но я хотела сказать: мы тебе не прислуга, графиня. Если ты задумала какой–то фортель и намерена и нас пристегнуть к твоей упряжке, что ж, я не против, но мы тоже должны быть в курсе. А еще мне надо подзаправиться, потому как из меня все вышло, и теперь внутри сосет. Я всего на пять минут.
Она остановилась перед маленьким супермаркетом «Хамон».
— Давай без шуток, Квази. И если хочешь идти со мной, не вздумай клюкать.
Она вытянула, как могла, свою тощую шею и постаралась изобразить на лице, отливающем всеми цветами радуги, максимум оставшегося у нее достоинства.
— А на что клюкать? Мне просто надо поесть, и точка.
Я вздохнула, но по сути возразить было нечего — чего не скажешь о форме. Квази исчезла за стеллажами с продуктами не первой свежести, а я вдруг обнаружила, что не испытываю жажды. Пить не пила и пить не хотела.
Сказать по правде? Дело не в том, что я изменилась — чудес не бывает, но я впервые не стала отмахиваться от давнего подозрения, которое отчасти совпадало с обвинениями Квази, когда она заявила, что я меньше, чем ничто. В самой сердцевине моего существа таилось нечто твердое, непробиваемое. Я побывала сумасшедшей в психушке, алкоголичкой, как моя приятельница, я напивалась до потери человеческого облика, но на самом деле все это было наносным: я никогда не теряла контроля над собой. Поль, еще до Квази, тоже был прав. Я не способна покончить с собой, потому что сами чувства мои — подделка. В конечном счете, я при любых обстоятельствах остаюсь самозванкой, присваивающей себе то, чего во мне нет.
История, которую я вам рассказываю, разнесла все это в клочки — может, именно потому, что в тот день, стоя перед «Хамоном» у Рынка, я взглянула на себя в зеркало. И тем хуже для зеркала.
Квази вернулась — с жирным подбородком, полным ртом и пустыми руками. Я ничего не сказала, и она пошла за мной — довольно далеко, до самого Сен–Поля, бывшего моего квартала, у площади Вож, улица Севинье.
Когда я нажала на кнопку безопасности, открывавшую вход в тамбур — для защиты от грабителей — моего бывшего банка, а до того — банка моего отца, она схватила меня за руку и прошипела:
— Эй, До, это же банк, не дури.
— Не беспокойся, — ответила я, — это мой банк.
— Ты теперь банкирша? — спросила она, и готова была в это поверить.
— Нам нужны деньги, а деньги лежат в банке.
— У нас даже пушек нет, ты рехнулась?
— К черту, Квази. У меня здесь счет, можешь себе представить.
— Сказка про Золушку, — попыталась она пошутить, но если не считать старых сиреневых подтеков, кожа ее постепенно приобретала известковый оттенок.
— Заходим. Черт, ты видела свои руки? Спрячь их. Ты сядешь в какое–нибудь кресло и будешь ждать, поняла?
Она посмотрела на меня, как на маньяка, который предлагает на выбор прыгнуть со скалы в пропасть или в море, и мы ступили внутрь, чуть было не оказавшись через долю секунды снаружи. Трое служащих бросились к нам, чтобы выдворить вон. Я ухватила Квази, готовую повернуть обратно, и, упершись широко расставленными ногами, заорала, что меня зовут Доротея Мистраль, что у меня здесь была куча денег, что эти деньги до сих пор здесь, и я желаю немедленно видеть кого–нибудь из дирекции.
Я расслышала шепот:
— Она сумасшедшая, нужно вызвать полицию, не беспокойтесь, — это чтобы успокоить нескольких клиентов, испуганных превращением их маленького частного банка, тихого и рафинированного, в рыбный базар.
Дьявол, да как же его звали, такой косоглазый и лысый, старый приятель отца…
— Винегрет! Я хочу видеть месье Винегрета!
— Возможно, месье Эгрета? Он вышел на пенсию. Успокойтесь, прошу вас, и идите за мной.
В банках не любят беспорядка, и мадам Бутрю, как она представилась, — стальной взгляд, такой же шиньон и костюм из блестящего джерси, как змеиная кожа, — не имела ни малейшего намерения дать пожару разгореться.
— Ваша… подруга, возможно, могла бы подождать снаружи?
— Возможно, нет. Она пойдет со мной.
Я потянула за собой упирающуюся Квази, и им наверняка пришлось потом долго оттирать ковер, потому что за ее штиблетами потянулась глубокая жирная борозда до самого кабинета, принадлежащего мадам Бутрю, которой я наконец протянула руку, предварительно силой усадив Квази в кожаное кресло, и повторила:
— Доротея Мистраль.
Я увидела, как она замялась, прежде чем пожать мою пятерню, и проследив за ее взглядом, заметила, что у меня такие же длинные и черные ногти, как и у моей сподвижницы. Она едва прикоснулась к моим пальцам, раздула — о, чуть заметно! — ноздри, и быстро прошла за свой стол.
Я в свою очередь тоже села и облокотилась на ее девственно чистую столешницу. Она покраснела. Не столько из–за моей близости, сколько из–за того, что слишком долго задерживала дыхание. Кстати, за время нашей краткой беседы она пыталась попеременно дышать то носом, то ртом, но так и не нашла приемлемого решения.
Я спросила о состоянии моего счета.
— Послушайте, мадам Мистраль, я хорошо знаю моих клиентов. Вы к ним не относитесь. Поэтому либо вы мирно уйдете, либо я буду вынуждена вызвать силы правопорядка.
Я отодвинула кресло назад, чтобы пошире отворить дверь, и громогласно заявила, что это прекрасная мысль и я ею воспользуюсь, чтобы потребовать проверки всех операций, которые без моего ведома были проведены с моими деньгами за все прошедшие годы.
Она сухо попросила меня не нервничать, заверила, что все хорошо, она немедленно все проверит, и покинула кабинет, не забыв плотно притворить за собой дверь. Через короткое время дверь опять приоткрылась, явив молодого человека с круглыми глазами, который остался стоять в углу в охотничьей стойке.
Оставалось только надеяться, что я не пошла по ложному следу, но, должна признать, я уже ни о чем не жалела.
Мадам Бутрю вернулась с непроницаемым лицом и попросила меня следовать за ней. Что ж, я готова к отправке в Нантер[9]. По крайней мере, бесплатный душ.
Пройти через весь банк бок о бок со мной наверняка было смертельным унижением для этой образцовой служащей. Она привела меня в маленький пустой кабинет, сделала вид, что пробежала пальцами по клавиатуре, и с озабоченным видом заявила, что надо мной с июня 1978 года была учреждена опека.
Мои разбежавшиеся было мысли быстро встали по местам, и я, в свою очередь, заявила, что три года спустя эта опека была снята.
— Разумеется, но у нас не было ни вашего адреса, ни, кстати, какой–либо другой информации.
— Ну а деньги?
— Деньги на месте, разумеется, и я вам пришлю полный отчет, как только мы разберемся в этой необычной ситуации: вы должны нас понять.
— Проблема в том, что деньги нужны мне немедленно.
— О, это вполне возможно. Сколько вы предполагаете снять?
Хороший вопрос. Цифры закружились в моей голове. Я задержала дыхание и выдохнула:
— Семь тысяч франков!
Она облегченно расслабилась, и я пожалела, что не попросила больше. Я блуждала где–то по ничейной целинной земле, когда тревожный лязг кастрюль вернул меня к реальности. Молодой человек с круглыми глазами влетел в кабинет и взмолился, чтобы мы вмешались. Сам он не знал, что делать.
Квази устроила импровизированный пикник на соседнем кресле. Она разодрала упаковку пахучей ветчины, сняла обертку с маленьких рыхлых хлебцев, на которые мазала масло, помогая себе большим пальцем, потому что масло было еще твердым. Содержимое пакета с оливками медленно капало на пол, а для возбуждения аппетита она жевала плитку белого шоколада.
Мадам Бутрю впервые едва не лишилась своего хладнокровия и пролепетала, что надо как–то остановить эту…
Я твердо сказала тоном дорогой клиентки, которой, как начинала понимать, и являлась:
— Подругу. Она подруга. Квази!
Это было сказано суровым тоном, чтобы показать, что я вполне соответствую своему новому высокому статусу.
Квази проглотила разом полплитки, и с неизбежным рвотным позывом бросила мадам Бутрю:
— Тут она заправляет, так что усохни!
Мадам Бутрю прошептала:
— Послушайте, я немедленно принесу вам ваши деньги, только поставьте подпись, и если б вы могли увести ее побыстрее…
Я милостиво согласилась, и до самого конца этого незабываемого пикника на коврах кабинета мадам Бутрю, который мы оставили совсем не в том состоянии, в каком застали, Квази пребывала в уверенности, что я являюсь владелицей Сберегательного банка, отчего ее домыслы разрослись пуще прежнего.
На улице дышалось легче. Я с недоверием разглядывала пачку зеленых банкнот в руке. Плакать или смеяться? Квази сделала выбор за меня. Хлопнув двумя ладонями по моим плечам, она просто зашлась от радости: теперь мы можем нанять лимузин с шофером, за такие–то деньги, а? Прям как настоящие принцессы, скажи?
Я решительно тормознула такси, встав посреди проезжей части, и Квази без колебаний нырнула в роскошную жизнь: отворила дверцу, как она это обычно делала, чтобы заработать мелкую монету, залезла в кабину и вольготно откинулась на спинку с блаженной улыбкой на губах. Она рыгнула, со вздохом заметив, что лучше пусть выходит через верх, чем через низ. Уверившись в реальности Квазиной угрозы, напуганный моей псевдовоенной формой и успокоенный, надо признать, видом вполне добротной новенькой купюры в двести франков, которой я помахала у него перед носом, дабы доказать, что она не воняет, благоразумный шофер не выставил нас из машины, а только опустил до отказа передние окна.
Отныне Квази видела только одно: как плывет по реке времени в такси с шофером. Уверена, что на ее месте у вас мелькали бы те же мысли.