Галя рыдала безутешно. Одетый Марк, сидя в кресле, встревоженно крутил головой, пытаясь понять причину ее плача. Фима молча подошел к нему, погладил по плечу, потом обнял друга.
- Фима, - промычал Марк, прижимаясь лицом к его животу.
- Видите, уже узнает! - с фальшивой бодростью воскликнул Арсенин.
- Фима! Фима!… - стонал Марк, и мелкие слезы бежали по его чисто выбритым щекам…
Давид стиснул зубы, отворачиваясь. Вышел в коридор. Глубоко вдохнул воздух, насыщенный коммунальными запахами, и замер, разом побелев, выпучив глаза.
- Дышите?… - Арсенин вышел следом. - Молодец. Приступы были?
Гоцман хмуро покачал головой, с присвистом выдохнул.
- А Марк… он кто? - решился на вопрос военврач.
Давид снова вздохнул:
- Летчик… военный летчик. Мне до войны помогал. Если б не он, вообще вряд ли я… В общем, брат мне. Потом война, бомбил на Пе-8.
- Это тяжелый, четырехмоторный?…
- Да… Вернулся после демобилизации и к нам… А почти год назад нарвался неудачно на двух… уродов. - Гоцман скрипнул зубами. - Залетных, конечно, местные бы в жисть Марка не тронули. Кастетом в висок… Вот и все дела. - Он снова тяжело выдохнул. - Галю жалко.
- Жалко, - кивнул Арсенин. - Но… в истории медицины всякое бывало, поверьте. В Москву бы его…
Гоцман и Фима медленно шли по улице, стараясь держаться в тени. В прямом смысле, чтобы не окочуриться от жары. От разогретых за день домов веяло жаром, как от печки. Акации и каштаны понуро опустили ветви. Пацаны, подфутболившие высоко в воздух тряпичный мяч, кричали «Штандер!» без всякого воодушевления. А из причалившего к остановке троллейбуса пахнуло таким крепким запахом пота, нагретого металла и резины, что они невольно отпрянули от распахнувшихся перед ними дверей.
- Следующая - Льва Толстого! - рявкнула в недрах троллейбуса кондукторша и тут же перешла на фальцет: - Обилечиваемся, граждане!… Бодрей, бодрей даем на билеты… Арон Ефимович, шо вы мне суете ваши обрызганные кровью три рубля? Как я вам буду рожать сдачу?!
- Никто за Эву Радзакиса раньше не слышал. - Фима проводил взглядом ушедший троллейбус. - Квартирная хозяйка говорит, был тихий. Пришел, поспал, ушел. Женщин не водил… - Он сделал эффектную паузу. - Но какую-никакую зацепку я нашел.
Фима обиженно подождал, пока Гоцман, остановившись у деревянной кадки, зачерпнет пригоршней воду, плеснет на лицо, отфыркается. Тот помахал рукой: продолжай, мол. Достал из кармана платок и утерся. Вода была теплой, как в управленческом графине. Гоцмана даже передернуло от этого сравнения.
Мимо прошла молодая женщина, ведшая за руку пятилетнюю девочку. Мать и дочка наперебой смеялись. Давид со вздохом отвел глаза.
- Ну не тяни, рассказывай, - пробурчал он.
Но Фима внезапно тяжело, лающе раскашлялся. Лицо его покраснело, он судорожно задергал руками.
- Шо такое? - всполошился Давид. - Худо?…
- Не… - замотал головой Фима, с трудом справившись с кашлем. - Катакомбы вспомнились… От же ж дернул меня тогда черт противогаз не надеть!… - Он с минуту постоял, приводя в порядок дыхание. - Ну так вот, за Эву… Квартирная хозяйка вспомнила, шо он пару раз одевался, как на танцы, и брал с собой сверток. Квадратный. - Фима показал руками размеры свертка.
- Пластинки? - догадался Гоцман.
- Во-во… В комнате у Эвы - целый ящик трофейных пластинок. Я и подумал - шо можно сделать с пластинками в Одессе? Уж конечно, не гулять с ними в обнимку по Итальянскому бульвару… Менять или продавать. А кто у нас за пластинки дает лучшую цену? Рудик Карузо… - Фима показал на вывеску задрипанного кинотеатрика, перед которой они как раз остановились. На афише значилось: «Судьба солдата в Америке». - Он тут перед сеансами лабает.
Судя по сонной физиономии буфетчицы и унылого вида немолодой кудрявой брюнетке, изображавшей из себя певицу, ресторан (такое гордое название носил буфет при кинотеатре) не пользовался особой популярностью у населения. На крошечной эстрадке с трудом умещался такой же маленький оркестрик - несколько парней в красных пиджаках и черных брючках. Аккомпанируя брюнетке, они исполняли нестройную фантазию, в которой эрудированный меломан смог бы при желании угадать романс «Все, что было» из репертуара Петра Лещенко.
- Слушай, Дава, как же ж она калечит прекрасную песню, - со страстным негодованием прошептал Фима на ухо Гоцману. - Я помню, как ее Лещенко пел в мае сорок второго в драмтеатре на Греческой… Так зал рыдал, хоть он в начале по приказу румынов пел по-румынски!… Вон Рудик, на саксе наяривает, - резко перешел он на деловой тон, нарвавшись на неодобрительный взгляд Давида, и помахал саксофонисту: давай к нам, дело есть!
Музыкант, не отрываясь от своей надраенной заграничной дудки, только слегка кивнул, как и полагалось служителю муз при исполнении.
Певица, расценив жест Фимы по-своему, возмущенно и в то же время заинтересованно тряхнула темными кудряшками. И перешла на припев:
Все, что было, все, что мило,
Все давным-давно уплыло,
Истомились лаской губы,
И измучилась душа.
Все, что тлело, что горело,
То давным-давно истлело,
Только ты, моя гитара,
Прежним звоном хороша!
Минуты через три Рудик подсел к друзьям. Был он щуплым, суетливым, с пижонской бороденкой, а его роскошный красный пиджак и зауженные брючки вблизи производили довольно жалкое впечатление.
- Раечка, - крикнул он сонной буфетчице, - я ж не хочу теплого пива, ты меня нормально услышала?… Сделай, рыба моя!
Буфетчица скривилась, но тем не менее вышла. Через минуту на столике перед саксофонистом появилась запотевшая янтарная кружка.
- Рудик, - доверительно обратился к нему Фима, искренне стараясь не смотреть на пиво. - От тебя сейчас, может, зависит судьба Одессы… Да ты пей, пей, шоб ты был здоров. Шо ты скажешь нам за Эву Радзакиса?
- Уже сидит? - деловито произнес Рудик, окуная в пиво бороденку.
- Пока шо нет, - честно ответил Фима.
- Поймаете - убейте! - кровожадно сказал саксофонист, со стуком ставя кружку на столик. - Будете убивать - не забудьте позвать меня… И не цацкайтесь, наплюйте ему в рот!
- А шо не поделили? - лениво осведомился Гоцман.
- «Шо не поделили»! - возмущенно передразнил музыкант. - Да он же меня зарезал! У мене лучшая коллекция пластинок, за то известно всей Одессе…
Рудик неожиданно запнулся и выжидательно уставился на визитеров. Поняв, что от них требуется, те поспешно закивали - верим, верим, ты только не нервничай!… Успокоенно вздохнув и взбодрившись глотком пива, Рудик продолжил рассказ:
- …Таки пришлендал этот поц. А у него в кульке трофейные пластинки. Шика-арные!… - Рудик даже глаза прикрыл. - Гари Рой! Рэй Нобл! Генри Холл!… - Приоткрыв глаза, он с сожалением убедился, что эти имена мало что говорят Фиме с Гоцманом. - Я их прослушал. Аж танцы остановил на полчаса. Меня чуть не уволили. В Одессе ж в музыке понимают я, Столярский и еще полторы головы. Остальные ж думают, что лучше Лени Вайсбейна нету. То есть только Утесов, Лещенко, ну и немножечко Бах…
- За Баха ближе к ночи, - перебил Гоцман, - ты за Эву.
- Так этот Эва назавтра притаранил те пластинки снова, - напористо подхватил Рудик. - Я был в замоте. Взглянул на этикетки и выдал свои взамен. А там же были Дюк Эллингтон! Глен Миллер!… Орлеанский, учтите, диксиленд!… Мне за Миллера мотоцикл, между прочим, давали, «цюндапп», без переднего колеса, Лещенко фирмы «Беллакорд» и пять царских золотых десяток в придачу!… А Эллингтона человек из Венгрии вез, рискуя жизнью…
- Еще ближе к Эве, - попросил Гоцман.
- А куда ближе?! - взъерошил мокрую от пива бороду саксофонист. - Эва переклеил этикетки на диски с немецкими маршами! Это надо так?! Теперь их только выбрасывать!…
- Ну и кому ты их загнал? - сочувственно поинтересовался Гоцман.
- Загнал?! - взвился Рудик. - Так кто же их возьмет?! Ну, обменял, - неожиданно согласился он. - Но по-честному! Всего на три кило сахару. Это ж всего пятнадцать рублей по пайковым ценам выходит… Не, я не понимаю того человека, который их взял, это его дело, я его уважаю, но на шо ему, на шо?…
- А Эва шо? - встрял Фима.
- А я знаю? - пожал Рудик плечами. - Я его видел?!
И снова они шли по летней Одессе - Гоцман и Фима. Только теперь Фима все пытался забежать вперед, растопырив руки наподобие Толи Зубрицкого, знаменитого довоенного голкипера одесского «Динамо». Прохожие фыркали, косясь на них.
Теплый субботний вечер стелился над городом, заглядывал во дворы. К пивному ларьку подкатила полуторка, жаждущие доброхоты, подбадривая друг друга, осторожно снимали с нее здоровенную деревянную бочку с пивом и ставили ее ребром на гору старых покрышек, наваленных на булыжник. Худой смуглый старик, бесстрашно свесив ноги с подоконника, мыл окно третьего этажа. «Рыжая кандала, тебя кошка родила!» - орала компания пацанов вслед высокой рыжей девчонке в платье-«татьянке». Жена бережно вела под руку слепого фронтовика в кителе без погон. Молодой капитан торгового флота с орденом «Знак Почета» покупал девушке в кокетливой шляпке мороженое. «Здрасте, Давид Маркович!… Физкульт-привет, Фима!…» - вежливо проговорила продавщица, ловко сбрасывая в ладонь моряка сдачу…
- Слушай, шо за дела? - недоумевал Гоцман, вышагивая перед семенящим Фимой. - Мне надо до военных прокуроров, а ты вцепился, как лишай до пионерки! Хоть поясни, к какому случаю?
- Три минуты! - радостно выкрикнул Фима. Выражение лица у него было лукавое. - Всего три минуты - и побежишь до своих прокуроров! Друг просит!… Во-от сюда пожалуйте. - Он схватил Гоцмана за рукав и гостеприимно потащил его в арку, ведущую во двор.
- Ну дела! - только и произнес Гоцман, увидев свой собственный двор в праздничном убранстве, будто Первое мая какое или день Октябрьской революции. Но в том-то и дело, что было обыкновенное четырнадцатое июня.
Обитатели двора и гости, дружно певшие «Ужасно шумно в доме Шнеерзона», - песню, без которой Одесса не представляла себя уже двадцать шесть лет, - разом замолкли при его появлении. Несколько столов, сблизившихся на этот вечер, ломились от яств, какие только можно было раздобыть в летней послевоенной Одессе. И Эммик был тут, и тетя Песя, и дядя Ешта, и все начальники и подчиненные по угрозыску - от Омельянчука до Тишака. И все они, судя по немому восторгу на лицах, были решительно рады видеть Гоцмана.
- Фима!… - грозно рявкнул он, глядя на друга. Уж разумеется, это все он подстроил.
- Стой, Дава! - замахал руками тот. - Всё-всё! Мы четыре года не замечали твой день рождения! Мы в последний раз сидели так в сорок первом, за неделю до того, как Гитлер решил, шо для своего полного счастья он таки должен прийти сюда!… Ты не хотел - я уважаю! А сегодня - будем!…
- Фима!… Лучше бы Марку с Галей все это отнесли!…
- Давид, не считайте своих гостей дурнее за вас! - обиженно произнес Фима. - Ну конечно, мы уже отнесли Марку с Галей много всего, и они остались довольны!… В общем, не хочешь праздновать - не надо! А мы будем!… - И Фима, вскинув руки, обернулся к замершим гостям: - Ну-ка - рванем!…
Хор рванул так, что его, наверное, было слышно в Херсоне и Николаеве:
У меня сегодня праздник!
У меня родился друг -
Шоб он был здоров!…
- Давид Маркович, так наливать? - Леха Якименко вопросительно наклонил бутылку над стаканом.
Тетя Песя хлопотала, накладывая Давиду курочку, и салатик, и соленых огурчиков, и форшмак, и лендлизовскую консервированную колбасу, которую по привычке называли «вторым фронтом», и фаршированную щуку. Эммик суетливо распихивал гостей, освобождая имениннику лучшее место на лавке.
- А-а!… - махнул Гоцман рукой. - Наливай!…
Застолье было в разгаре. Омельянчук, Якименко, Довжик, Тишак, Саня и Васька Соболь, дирижируя себе, ложками, хором пели:
Мы все женились, мы куплеты распевали.
Тарарым-бары гопцем-це-це мама-у.
Я расскажу вам об одной одесской свадьбе.
Тарарым-бары гопцем-це-це мама-у.
А свадьба весело идет,
Жених сидит как идиот,
Своей невесте на ухо поет…
Припев радостно грянули все обитатели двора:
Гоц-тоц, Зоя,
Зачем давала стоя,
В чулочках, шо тебе я подарил?
Иль я тебе не холил,
Иль я тебе не шворил,
Иль я тебе, паскуда, не люби-и-ил!…
Фима тоже вплел в горестную историю Зои, которой дарили цветы, духи и фолианты, свой шаткий, неубедительный тенорок. Гоцман, вылавливая из миски увертливый помидор, негромко произнес ему на ухо:
- Андрей Остапыч, между прочим, сказал, шо если Фима имеет интерес к уголовному розыску, так пусть работает…
Он знал, чем обрадовать старого друга. Фима мгновенно оборвал песню, и на его лице вспыхнула довольная улыбка, впрочем тут же сменившаяся скучающей миной. Он сдвинул на затылок тюбетейку, потеребил нос.
- Оно мне надо?
- Он так сказал… - Гоцман покосился на Омельянчука, сосредоточенно накладывавшего себе на тарелку холодец, и наконец-то справился с помидором. - Так и шо ты имел сказать за версии? - как ни в чем не бывало осведомился он, со смаком жуя.
Фима помедлил для солидности. Откашлялся, сплюнул в пыль.
- Есть той пустяк, шо я имею упаковку гимнастерок один в один с той схоронки. Срезал бирки с тех, шо мы нашли, и выяснил, с какого они склада.
Гоцман крякнул.
- Не, я могу и промолчать, - заметив его реакцию, обиделся Фима.
- Не тяни кота, босота!…
Фима с удовольствием послушал поющих оперативников. Подцепил на вилку огурец, прожевал, проглотил. Поискал глазами на столе фаршированную щуку, но увы - она пользовалась слишком большим успехом. Гоцман терпеливо ждал.
- Не знаю, кто как, а я имею сказать тост, - неожиданно объявил Леха Якименко, наполняя рюмки соседей.
Ответом был гул всеобщего одобрения. Попытки Давида протестовать успеха не имели.
- В отличие от многих присутствующих я, может, знаю Давида Марковича не так давно… - Выпив, Леха начинал говорить красиво и сейчас умело пользовался этим преимуществом. - Я, может, не живу с ним в одном дворе, как уважаемая мадам Шмуклис, Эммануил Гершевич и дядя Ешта… - Все упомянутые им гости вежливо раскланялись. - Я не знал его до войны, когда от молодого и красивого сержанта Давида Марковича с небольшим успехом бегали по дворам недалекие халамидники…
- Кажись, только вчера было, - буркнул раскрасневшийся от водки Омельянчук. - Я тогда лейтенантом был…
- …Зато я познакомился с Давидом Марковичем в те нелегкие дни, когда подлые враги наступали на нашу прекрасную Одессу, - возвысил голос Леха, расплескивая от воодушевления рюмку. - И я вам доложу, шо свой вклад в победу мы внесли от души и сердца!… В октябре сорок первого, как сейчас помню, - прет на нас целая румынская дивизия, с оркестром, чин чинарем, впереди иконы несут…
- Уймись, Леша, - пробурчал Гоцман, - у меня уже водка в рюмке остыла.
- Так я ж к этому и веду! - взмахнул рукой Якименко. - Я ж про его подвиги, а он - уймись, Леша! Вот! Это ж и есть самое!… То есть я хотел сказать - за скромность Давида Марковича! Он же ж герой, а сидит себе спокойно! Ура!… С днем рожденья!…
- Ур-р-ра!… - Гости дружно потянулись с рюмками к виновнику торжества, а тетя Песя даже всплакнула от умиления.
- …Так шо ты там говорил за бирки? - зажевав водку куском хлеба с кабачковой икрой, склонился Давид к Фиме.
- Я срезал бирки с тех бебех и выяснил, с какого они склада, - беззаботно повторил Фима, выскребывая остатки тушенки из красивой американской банки.
- Как?
Фима небрежно махнул вилкой: мол, ерунда.
- Как? - железным голосом повторил Гоцман.
- Есть грамотные люди, только они не хочут, шобы их портреты печатали в «Правде». Таки имеют право, а шо?… Я показал им бирки. Они мне показали склад. Я дал кладовщику немного спирта в зубы, и он напряг мозги за ту партию обмундирования. Ему не было жалко, потому шо я хорошо попросил для дела…
- Та-ак… - протянул Гоцман, наливая рюмку водки.
- Грузовик приезжал неделю назад, - не обратив внимания на реплику, продолжал Фима. - ЗИС, трехтонка, номеров не запомнили… Получал гвардии капитан Бибирев. Особых примет нет, плотненький, крепко сбитый… От вот здесь, у виска, небольшой шрам.